— Фридрих Ницше — это прошлый век, — возразил я. — А вот Мартин Хайдеггер вплоть до конца «третьего рейха», даже еще весной 1945 года, платил членские взносы нацистской партии!
— Между прочим, дипломную работу о прочтении Хайдеггером Канта я начал писать, когда Хайдеггер был еще жив. Я ведь поступил учиться на философский факультет Сорбонны. Разумеется, там лучше всего было поставлено преподавание Ницше, Шопенгауэра, Хайдеггера, то есть тех философов, которые наиболее далеки от материалистического и, в частности, от марксистского мировоззрения. Но уже и в Сорбонне входил в моду Маркс! Мой преподаватель, Люсьен Гольдман, открыто называл себя марксистом. Представляете: руководитель моего дипломного сочинения — марксист! Хотя ему было глубоко безразлично, какие убеждения у его студента, тем не менее он заявил, что, если в моей работе не появится «немного марксизма», он ее не пропустит. И даже пригрозил обратиться в студенческий комитет, чтобы там на меня «повлияли». А там уже заправляли леваки: был как раз 1968 год. Вам ли объяснять, что в Канте нет Маркса и прочтение Канта Хайдеггером тоже не требует Маркса? Тогда Гольдман сказал: хорошо, вставь хоть кого-нибудь из последних марксистов… И вот это был мой, наверное, самый главный выбор в жизни: меня толкали на сделку с совестью, и я, в интересах карьеры, должен был согласиться на это. Все во мне кричало: нет! Не подчинюсь левому тоталитаризму!
— Ну уж прямо «левый тоталитаризм»… — заметил я. — Типичный левацкий загиб в духе 1968 года!
— Видите ли, мой выбор был сложнее, чем кажется на первый взгляд. Я ведь не богач. Я из низов. Работал ночным сторожем, чтобы оплачивать свою учебу. Вы знаете: во Франции такой труд считается позорным. В те годы, правда, его выполняли студенты. Это сейчас из-за безработицы пошли профессиональные сторожа. Из моей двенадцатичасовой смены три часа занимал обход завода (я работал в фирме «Томсон») — три обхода, по часу. Спал не больше трех часов в сутки, ходил как угорелый, случалось, засыпал, прямо в аудитории. И так — четыре года. Я был презренный пролетарий, ездил в метро, жил впроголодь, а с кафедры меня же упрекали в том, что я ничего не смыслю в Марксе! Однажды в коридоре Сорбонны я увидел, как бородатый студент черной краской писал революционные лозунги… по старинной фреске! Вот в эту минуту и решилась моя судьба. Я сбил его с ног. Я выложился в этой драке до конца: всю ярость излил, все зло. Повернулся и ушел из университета, охваченного революционной чумой. Навсегда. И пошел бродяжничать по Европе.
Меня, само собой, привлекала Германия. Но тут меня ждало новое разочарование: страна Хайдеггера тоже полна была молодых бородачей, таких же, как в Сорбонне. Я почувствовал всю свою неприкаянность, но, к счастью, скоро стало ясно, что такой неприкаянный на свете не я один…
— Извините, Серж: в те годы, в ответ на подъем левацкого движения, мощно активизировались и неофашистские организации среди молодежи. Они вас не привлекли?
— Нет. Я никогда не искал единомышленников для строевой ходьбы или для стрельбы по мишеням. Я презирал и насилие, и мысль, несущую насилие. Словом, я не был в обычном смысле слова ни левым, ни правым. Я был неприкаянным. Одной ногой, если хотите, уже в «хиппи». В компании таких же неприкаянных, как я, — а все они были музыканты — я выучился играть на гитаре, стал сочинять песни. И вот вернулся в Париж и семь лет подряд пел в метро. Но когда мне стукнуло тридцать пять, я сказал себе: все, выходи на поверхность! Есть предел возраста в этой профессии. Даже если ты уличный певец: не добился успеха — надо бросать. Я, правда, записал одну пластинку со своими песнями, но издатель настаивал на переделке записи в ритме диско — оно как раз входило в моду, — а я не захотел из-за моды ломать ритм своих песен. Так и кончилась моя карьера певца. Но вдруг я подумал, что за эти семь лет хорошо изучил мир отверженных Парижа, мафию, существующую в метро, его нищих, музыкантов, бродяг… И написал об этом книгу, которая имела успех. Потом издатель спросил, что еще, тоже в духе проблемного репортажа, мог бы я написать. Тогда я вспомнил о группах, воюющих с забастовщиками, с которыми когда-то сталкивался.
В их полуподвальный мир меня могли ввести только рекомендации старых друзей. Мне было лет 18, когда я участвовал в избирательной кампании Тиксье-Виньянкура[38]. По ночам мы расклеивали афиши в коммунистических пригородах Парижа. В группах было человек десять, люди очень правых убеждений, настоящие боевики. Во мне так долго жило преклонение перед ними, что, бросив университет, я решил присоединиться к одной из таких групп. Но… меня не взяли. Уже тогда я был для них «гнилой интеллигент»! И вот прошло еще десять лет, и опять я ищу путь к ним, но уже с другой целью: вывести их на сцену такими, какие они есть — героями либо бандитами.
В этот раз я наконец разглядел их внимательно, послушал их биографии, вник в систему их ценностей и взглядов. За редким исключением, это «идейные» террористы: акты насилия, которые они совершают, оказываются в полном ладу с их убеждениями… Но они сознают, что ими помыкает какая-то неведомая им сила, вот почему они ее ненавидят и грозят когда-нибудь ей отомстить. Впрочем, это не более чем рефлекс затаенной обиды, желание однажды взять реванш над теми, кто заставил тебя не служить, а ползать. Политически эти силы дополняют друг друга: они части единого целого.
В нашем обществе утвердились нелепые стандарты: в глазах коммунистов все крайне правые — это фашисты, чернорубашечники, убийцы; точно так же в глазах крайне правых все коммунисты — это «большевики с ножами в зубах». Оба образа ложные и годятся лишь для дураков, чтобы питать гражданскую войну. Вот против этого я и выступаю!
— Но демократическая левая общественность, по крайней мере, разоблачает так называемый левый терроризм, тогда как правая… — возразил я.
— Это верно, — согласился Ферран. — Слева такая дискуссия идет давно, а справа ее нет. Справа идет заигрывание, похлопывание по плечу — какие уж там дискуссии, разоблачения! Поэтому мою книгу именно правая печать и замолчала. Из меня самого чуть не сделали левака! Где бы ни приходилось мне выступать, я с этого и начинаю: пресса исказила мое политическое лицо!
— Только лицо?
— Не только. И мой политический демарш тоже. Я за демократию. Я против экстремистских наскоков на нее с любой стороны. Франсуа Миттеран победил законно? Да.
Демократично? Демократично. А у меня есть знакомые, которые поговаривали об организации покушения. Я сказал им: пока вы просто болтаете, черт с вами, но если хоть что-то надумаете, я пойду и выдам вас. Демократию надо защищать: если завтра ее силой попробуют свалить коммунисты, я буду стрелять в них, если это попробуют сделать правые, я буду стрелять в правых… то есть в своих… Вы что, удивлены?
— И да, и нет. Стараюсь понять, какой проект общества вы защищаете…
— Я за мирную общественную эволюцию, но с регулированием доходов сверху. Мне не нравится, что либеральная экономика дает сверхприбыли буржуазии, тогда как рабочий класс еле сводит концы с концами. И если национал-социализм способен улучшить жизнь всем слоям в соответствии с трудом и способностями каждого, я спрашиваю: почему бы и нет? Ведь такой строй еще не был создан ни разу, нигде. А то, что было в Германии 30-х годов, — это карикатура на национал-социализм!
— Мне кажется, мы подошли к главному, — сказал я. — Вы «новый правый»?
Серж Ферран отбросил волосы со лба и взглянул прямо, без увиливания:
— Да. Официально членом ГРЕСЕ[39] я не являюсь, но идеи ее знаю и разделяю. Когда говорят, что «новые правые» ратуют за национал-социализм, я отвечаю: возможно, но это — другой национал-социализм. Настоящий. Чистый. Эти люди не приемлют насилия. Все агрессивное им чуждо. Такие понятия, как родина, армия, сила, для них совершенно абстрактны. Представьте, что на собрания ГРЕСЕ просят вообще не приходить людей из крайне правых организаций, чтобы не компрометировать это культурное движение. Правда, они все-таки приходят…
— Зачем?
— Как зачем?.. Идеи! Интересно! А для меня это — мой неоконченный университет.
— И что более всего вас привлекает в теории «новых правых»?
— Главный постулат: люди биологически не равны. Изначально. У меня есть брат. Мы получили одинаковое образование, одинаковое воспитание. Но я должен признать: его интеллектуальный коэффициент выше моего. Он математический гений и один из лучших во Франции игроков в бридж. Вы знакомы с теорией о близнецах? Даже близнецы биологически отличаются друг от друга. Это потрясающее доказательство того, что фактическое социальное неравенство людей есть следствие их биологического различия. Вот почему я отвергаю борьбу классов и любую форму насилия. Капитализм в той форме, в какой его отстаивают классические правые, я не приемлю потому, что социальное происхождение человека он возводит в культ, в «право сильного». Чем это отличается от феодализма, провозглашавшего божественное, данное свыше право для сеньора? Я за социализм с таким условием: всем — равные шансы, каждому — по его биологическим, природным, индивидуальным способностям.
— Вы, похоже, изучали и социобиологию?
— Конечно. Сегодня ее основы должен знать каждый культурный человек.
— Читая вашу книгу, я все думал: какая же дистанция отделяет вас от ваших героев? Теперь вижу, в чем разница между вами: вы против «кулачного» права, но за «естественное» право сильного…
— Вот именно! Право генов, а не закон дубинки! Мой брат талантливее меня? Значит, естественно, что он преуспевает больше. Я за социально-биологический регулятор общественной жизни. Не знаю, какой строй он породит на свет, но уж, конечно, не тоталитарный. Личность получит максимальную свободу самовыражения. Хайдеггер заменил понятие человека как субъекта, как реальности понятием «Dasein»: восприимчивость, возможность, открытость, наличное сознание… Возможный человек! Чем он свободнее, тем сильнее! А Уилсон своей социобиологией добавил последний штрих: он раскрыл социально-биологические возможности хайдеггеровского возможного человека!..