Экс на миллион
Глава 1Грабиловка
Широка ты, русская душа!
Как по мне, эту сказочку придумали те, кому от этой души что-то нужно. Давай, Вася, давай! Размахнись от всей своей необъятной души — и пи…й подвиги совершать! Братушек ли освобождать, через континент ли на своих двоих перебежать, реки ль вспять повернуть — тебе все, Вася по плечу!
А если взглянуть на эту душеньку вооруженным глазом? К примеру, через материалистическую, самую передовую философию? Совсем иное видится. Это как с куриным бульоном. Взглянешь, прежде чем салфеточку за воротник заправить — ох, и вкусный! Кружочки жира по поверхности — что твои звезды! Приглядишься через микроскоп — одни бактерии и прочая гадость! Тьфу!
Это я к чему тут соловьем разливаюсь? А к тому, что все проще пареной репы. Как столкнется русский человек с великим катаклизмом, он, думаете, о подвигах сразу мечтать начинает? Ни хрена подобного. Первым делом он бабу свою в магазин отправит за спичками и мылом. А сам примется думку гадать, как бы что половчее где стырить. Лови момент, русская душа! Не будь лохом!
Грабиловка! Большая грабиловка! Великая грабиловка! Так в народе прозвали то, что впоследствии застеснявшиеся от подробностей ученые прикроют фиговым листком под названием аграрная революция в России. Еще и научную базу под это дело подведут. С неопровержимыми доказательствами справедливости народного гнева, вставшего как один против эксплуататоров, выпивших из них все соки. Всю кровь. Все жилы повытягивавших. Вполне себе законный довод, чтобы потом внукам объяснить, на кой хрен в избе валяется толстенный полный англо-русский словарь 1909 года.
— Деда! — спросил я как-то в бытность пацаном своего старика, рожденного в годы коллективизации, чудом пережившего самую страшную войну и всю жизнь, за исключением военного времени, прожившего в родной станице под Урюпинском. — Откуда такая древность в доме?
Дед отчего-то покраснел и закрякал. А бабушка, за словом в карман никогда не лезшая, ибо своих на языке хватало, тут же пояснила чадушке неразумному, в школе учившемуся на одни двойки:
— Так это мой папаня подсуетился вовремя! Когда усадьбу потрошили, прихватил.
— Усадьбу? Потрошили?
— Вот же ж ты неуч, Васька! И куда только твоя училка смотрит? Про революцию слыхал?
— Ну!
— Был у нас тут давным-давно барин. Вот его-то мои предки и раскулачили.
— Эээ… Баб, как можно раскулачить барина?
— Что тебе не понятно, бездарь?
— Раскулачить, как я понимаю, можно кулака. А барин — это помещик. Разве нет? Тогда, выходит, его должны были распомещить. Или разбариновать.
Бабуля зависла, столкнувшись с неопровержимыми выводами современной лингвистики. А дед начал хохотать и хлопать себя по коленям.
— Правильно, Васька, жги! Тесть-то у меня был не великого ума. Когда помещика грабили всем обществом, он и прихватил энту книженцию. Я его по молодости спрашивал: на кой? А он мне в ответ: гнет отличный! А что наследство небогато, так что ж тут поделать? Ртов многовато вышло на один-то каравай. Иного, окромя словаря, не досталось.
— Наследнички! — ярилась бабуля. Совестилась запоздало, вспоминая рассказы давно минувших дней. Тех дней, когда вздыбило русскую деревню, и пошла она за «наследством» к баринам, взбудораженная рассказами заезжих агитаторов или своих, местных, подавшихся в город на заработки. Вдохновленная на «подвиги» лишь одной мыслью: ты не возьмешь, другие утащат.
Таких походов было два. Один — в 1905–1907, а другой — в 17−18-м. И оба раза аукнулась сельчанам грабиловка. Ох, аукнулась… Сперва барина, потом кулака, потом и до своих добрались. Вспоминать не хочется, как рассчиталась судьба с охотничками на чужое лезть!
… Федосья миновала. Рожь в трубку вошла, а щавель в густой траве садов уж давно повыдергивали мальчишки на радость хозяйкам-матерям. На заливных лугах расставили ивовые прутики, разметив участки под покос и заповедовав другим, чтобы не пускали туда лошадей. Сочная трава перла как на дрожжах. Мужики — те, кого не коснулась мобилизация на Японскую — готовились к новой страде. Пользуясь краткой передышкой, собирались на завалинках. Поджидая призыва из дома вечорить, вели промеж собой разговоры о наболевшем. О том, что деется кругом. Было что обсудить.
— Прям тоска в душу: покамест народ раскачается, яблоки-то — тю-тю, — гнусавил главный сельский богатей Пантелеич.
Всем его Бог одарил — и статью, и прибытком. А вот голос, увы, подкачал. Хотелось бы ему басить как регент в хоре, а не выходило. Не солидно звучала его речь, с каким-то носовым присвистом.
— Куды раскачиваться, Тихон? — вопрошал мордатый огородник, тоже не из последних людей на селе. С поставок зелени в Липецк имел он твёрдый доход и уважение от опчества. От ломоты в хребтине — вечно жалостливое выражение на широком лице.
— Известно куда! Надоть нам барина своего подале сплавить. А как уедет, урожай-то из его садов к рукам и прибрать.
Неспокойно было в сельской России в 1905-м, кровавом. Бурлила деревня, слухами полнилась. Иной раз и взрывалась, как в феврале на Орловщине, когда после известия об убийстве великого князя Сергея Александровича его крестьяне разнесли в пух и прах имение царственного владельца.[1] А перед самым севом взбудоражило село новое известие, от соседей: крестьяне из Волынского спровадили в Москву своего барина, инженера Трембовельского. «Мы тебя, Дмитрий Иванович, шибко уважаем, так что ехал бы ты отсель», — сообщили селяне своему благодетелю, который бесплатно чинил им сеялки и прочую механику. Уехал! «А мы что, лысые?» — тут же зачесала лохматые затылки вся округа. Тут-то и вылез со своим рискованным бизнес-планом Тихон Пантелеевич.
— А ну как кишки нам повыпустят за баловство? — сомневался ревматический огородник.
— Пустяковая история, — не соглашался с пораженцем закадычный дружок и будущий подельник. — Народ у нас злой на барина из-за покосов. Нам за реку надоть плавать и на лодках потом на свой берег возить, а его луга — вот они, прям под боком! Голытьбе шепнуть: мол, пора луга себе забрать. Они и рады будут.
— А причем тут сады?
Богатей закатил глаза. Выбрал себе помощничка! Все ему растолкуй, разжуй и в рот положи.
— На усадьбу всем опчеством навалимси. Чтоб всех повязать. Нам с тобой — урожай с барских садов, остальным — покосы.
Огородник бледнел, холодел от таких перспектив и принимался энергично ковырять щепочкой в зубах. Впрочем, он каждый вечер так делал, когда устраивался на завалинке. Чтоб все сельчане видели: мясо у него на столе не переводится. Позер деревенского разлива!
— Жизнь-то окаянная, — вздыхал он, потирая поясницу.
— Нужно не зевать, — убеждал Пантелеич.
Сам-то гунявый мироед, как его прозвали в селе, в уговорах не нуждался. Из Коломны приехал к нему закупщик от производителей пастилы, да и намекнул: ему все равно, кому за антоновку по осени платить. Если барина не будет, можно свою выгоду поиметь. Ждет всех прибыль нежданная! Пантелеич проникся. В одно рыло страшновато, а с дружками-приятелями из тех, кто цену копейке знает, может и выгорит. Дело за малым: пустить по селу слушок, что пришла пора с барином поквитаться. Глядишь, как уборка завершится, народ-то и раскачается.
Все лето дружки старались. То с одним переговорят, то с другим словом перекинутся. И все в одном направлении. Пора, братцы, с сеном вопрос порешать. Как? Да запросто. Красного петуха барину подпустить. Хватит, намучились! Пришло наше время.
Идея народу зашла. А к будущей гоп-компании присоединился еще один подельник, лавочник Серафим, чем только не промышлявший. Он никак не мог пройти мимо нежданно готового свалиться в руки богатства в виде хрустящих ассигнаций за чужой урожай кисло-ароматных яблок.
Лишь два события чуть не свели на ноль всю подготовку к злодейству. Приезд в имение брата барина, а следом мое внезапное появление. Если выражаться привычным мне языком, случился информационный взрыв, временно перекрывший всю новостную повестку.
В прибытии на летний отдых доктора Плехова, Антонина Сергеевича, к брату Максиму Сергеевичу не было ничего необычного. Так или иначе, в июле или в августе, московский гость навещал родные пенаты. Другое дело, когда это рядовое событие совпало с доставкой моей изрядно обескровленной тушки в господский дом. Очень взбудоражили село и моя персона, и загадочные обстоятельства, при которых меня нашли и принесли в имение. Не было еще в окрестностях такого, чтобы находился крепко порезанный человек. Можно сказать, на последнем издыхании. Откуда только взялся на реке Воронеж нехристь, способный ножичком по горлу полоснуть? Выживет, не выживет солдатик, гадали целый месяц селяне.
Выжил. И спутал все карты заговорщикам. Хоть и слабый — дунь на меня, упаду, — но опасный. Это сразу сообразили. Так что, когда «дохтур» отбыл в старую столицу, раскачивались еще месяц. И гунявый мироед, и огородник, и лавочник как только ни агитировали за анархию. Как только ни соблазняли. Время-то шло, антоновка поспевала. Казалось, богатство, в тайных думках уже пристроившееся в сундуках, уплывало в дальние дали. Пролетел вхолостую яблочный Спас, вот-вот Осенины настанут. Бабье лето клонилось к закату, а опчество все колебалось.
Новость о поражении России в войне с японцем разом все изменила на радость троице яблочных рейдеров. Всколыхнула, убедила самых сомневающихся. Глухие толки тут же превратились в яростный рев, несмотря на поздний час.
— На барина! Айда имению потрошить!
Перво-наперво ломанулись гурьбой к добротным сеновалам возле барского дома, прихватив пустые возы, а те, у кого и тачки в хозяйстве не сыскать, — баб да детишек. Ребятня усвистела вперед. Следом потянулись скрипучие телеги. У одной не хватало заднего колеса. Плюгавый мужичонка-владелец, не долго раздумывая, выдернул из забора жердь подлиннее, да и приладил ее вместо колеса. Так его воз и двигался в конце процессии, волоча по земле слегу, кренясь на один бок. Эх, Расея! Скоро и ты уподобишься этому невзрачному возу: перекосишься, потеряв свои скрепы, и заскрипишь-захромаешь…