— За петуха ответишь! Ты бы еще меня голубым назвал, — громко выкрикнул я прямо в ухо терпиле с меня ростом.
— Эй, эй! — тут же запричитал Пузан. — Обиды не было, ты чего? Петух, по-нашему, — пять рублей. Спрячь Черкеса, спрячь!
Упс! На лицо лингвистический конфликт отцов и детей[1]. Но не извиняться же за ошибку?
— А, по-нашему, петух — это педераст.
— Маргаритка, что ль? Ты, паря, даешь! Никто тут и не думает, что ты туза харишь. А вот в том, что по музыке ходишь, практически уверены. Неспроста тебя под красный галстух взяли. Давай-ка успокоимся и поговорим ладком.
— Можно и поговорить. Только изъясняйся понятно, Пузан. Мне ваш воровской жаргон не понятен от слова «вообще». Что за красный галстух, львенок и прочие несуразности?
Оттолкнув громилу, я на виду у всех вытащил ножны, медленно вставил в них свой Боуи, выложил его на стол, устроившись снова на табурете. Пальцы лежали на рукояти, а так я был сама любезность и паинька. Точно таким же снова стал Пузан. Душка, а не человек, когда захочет. Он вернулся за стол и более чем доброжелательно пояснил:
— Ну коль желаешь и дальше поиграть в свою игру, так тому и быть. Взять под красный галстух — горло перерезать. У тебя же есть шрам, не соврал студент? — я кивнул, подтверждая слова Пузана. — А львенок или грач — это богатый купчик, кого нацелились малость пощипать. Наш человек бурчил… — я закатил глаза в потолок. — Хорошо, хорошо. Завязал знакомство с компанией молодых богачей. Ждали его сигнала, чтобы навестить квартирку на Тверской. А тут ты нарисовался и все карты нам спутал.
Оба-на! Выходит, Бодрый — обычный наводчик, втиравшийся в доверие к Робкому. Ничего не скажешь: шустрый вьюнош! Какие еще сюрпризы от вас ждать, господин Беленцов?
— Чем же я вам помешал? Наоборот, помог.
— Поясни.
— Проще пареной репы. Отправляйтесь на квартиру к Мудрову под видом мебельных грузчиков. Скажите, что вас прислали неоплаченную мебель забрать. И выносите все в чистую. Хозяин и не трехнется, — выдал я как на духу, нисколько не наступая на горло своей совести. Мудров только рад будет, если его от мебелей избавят. Еще что прихватят? Ну-так усушку-утруску еще никто не отменял.
— Прокатит? — уточнил Пузан у Беленцова.
— Запросто! — восторженно воскликнул Бодрый. — Говорил же я вам, товарищ Пузан, что Командор — отчаянный человек и с головой дружит. Очень полезный…
— Ты свои эсеровские штучки про товарищей оставь для ваших явок, — одернул его главвор. — А на хазе изволь выражаться по-человечески.
Оба-на второй раз! Выходит, Беленцов не просто запутавшийся юноша, а из этих — из революционеров? Чего тогда позабыл среди воров? Или, как говорят умные люди, не спрашивайте женщину, сколько ей лет, а юношу — на какие живет доходы?
— А говоришь, что не вор, — упрекнул меня Пузан. — Раз украл — навек вором стал.
— Я не вор. Я солдат.
— Митрич? — удивился Пузан и, заметив мое удивление, поправился. — Дезертир?
— Вроде того.
— Хорош солдат, да плащ хапун; шинель — постель, шинель и кошель, а руки — крюки: что зацeпил, то и потащил; с постоя хоть ложку, а стянет за ножку, — выдал скороговоркой легкий на язык Пузан. — Темная ты лошадка, солдат. Темная, темная… Сделаем так. Пока мы дельце не провернем, поживешь тут, в Зарядье. Тут тебя никто не тронет.
— Да я и не против, — кивнул ему в ответ. — Могу и на подольше задержаться. Мне без документов и податься некуда. Долго ждать-то придется?
— Кого? Паспортов? Поддельный сварганят быстро. В Каменщиках бланков полно, и мастеров, умеющих из медного пятака печать соорудить, хватает. Закинем маляву — за три дня управимся. А вот с линкой все не быстро. Есть прикормленные писари в управах и правлениях из соседней губернии, за немалую денежку выпишут тебе настоящий паспорт, подобрав подходящего по приметам пропавшего мещанина или мужика. Но пока до них наш запрос дойдет, пока они почешутся… Месяц ждать придется.
— Каменщики — это что?
— Губернская тюрьма.
— Что, прямо в тюрьме виды на жительство мастрячат?
— В ней, в родимой. Гостиница, — хмыкнул Пузан. — Не желаешь туда заселиться?
Я грозно нахмурился.
— Шучу, шучу, солдатик. И не шучу. Тебя нужно клифту сменить. Наряд твой. Очень ты в своей шляпе будешь тут выделяться. И в городе тебя шпики на раз срисуют. Долго пробегал на свободе-то по Москве?
— Недели не прошло, как прибыл.
— Странно, — искренне удивился Пузан. — У легавых глаз наметанный. Войлошников, начальник сыскной полиции, своих-то людишек научил, на чем таких, как ты, гастролеров прихватывать. Приняли бы тебя на улице, свезли на вокзал, да и посадили бы на поезд.
— Бог миловал. И я, повторяю, не гастролер. Просто беспаспортный.
— Ну вот и сиди в Китай-городе как мышка.
… Решить вопрос с моим благоустройством воры поручили Изе. Молодой чернявый парень, еще и двадцати годочков не стукнуло, он терся среди блатных, наметив себе уголовную стезю. Был пока на подхвате, входя в так называемую шпану.[2] Как и его лепший кореш-однолетка, коренной русак Изосим, откликавшийся на Осю и чем-то неуловимо похожий на своего дружка, хоть был шатеном и в плечах покрепче. К нему-то на квартиру и повел меня худой шустрый еврейчик. Осина родня промышляла тем, что держала «заводиловку» для беспаспортных воров и сдавала комнату с шикарным видом и богатыми возможностями.
— Окно прямо на боевой ход Китайгородской стены выходит. Если облава, уйти можно влёгкую, — нахваливал мне фатеру Изя, как заправский квартирный маклер.
— Стреммар в день! — объявил Ося цену за «козырную» комнату, сквозь заплеванные окна которой с трудом угадывался крепостной путь на свободу.
(На всякий случай уточню: это не уровень земли, а боевой ход того самого фрагмента Китай-городской стены, которая уцелела до нашего времени. Послереволюционное фото)
Хата как хата, нора в человейнике. Узкий пенал со скрипучей расшатанной койкой. Стол небольшой. Вешалка к стене прибита. Рукомойник деревенского типа. Жить можно. Я и не к такому привык за годы солдатчины. Может, и дорого, но цен я, один черт, не знаю.
— Он по фене не курсает, — извиняющимся тоном пояснил Изя. — Но дядя серьезный. От него сам Пузан маленько струхнул. Он же и поручил нам присмотреть за гостем.
— 30 копеек, — почтительно разъяснил мне Ося. — За эти деньги вам и постирают, и белье поменяют, и в лавку сбегают. Осилите?
— Осилю! — кивнул я. — Давайте, пацаны, по-простому, на «ты». Я Вася, если что. Ваши имена мне уже известны. И просьба одна есть. Нужно смотаться на Пречистенку и барахлишко мое привезти, — и добавил, с подозрением оглядев незамысловатый антураж комнатенки. — Клопы есть?
— Куда ж без них, без «бекасов»? — вздохнули хором парни. — Поздно вечером устроим на них охоту. Повыведем большей частью. Ну а те, кто уцелеет…
— Попьют моей кровушки, — грустно подытожил я.
Особенностей загадочной «бекасной охоты» мне не раскрыли. Основное ее действие было запланировано на темное время суток. А пока, суть да дело, парни навертели в стенах дырок, предварительно смотавшись за моими вещами и притащив гору разной еды. Белых московских саек, гречишных оладьев, горячей колбасы, соленых огурцов и дюжину пива. Все за мой счет. Я проставлялся на новоселье.
Изрядно подкрепившись, выбрались поболтать за жизнь на тот самый боевой ход, который превратил комнату родни Оси в жилье воровского премиум-класса. За прошедшие века на стену нанесло немало листьев и прочего древесного мусора. И превратился боевой ход в подобие городского бульвара с кустами и мелкими деревцами. Красиво. Внизу шумел город, пролетали экипажи, звенел вдали трамвай, куда-то торопился рабочий люд после тяжелого трудового дня. А мы сидели, свесив ноги со стены, потягивали прямо из горла отличное пивко, наслаждались багрянцем на деревьях, игрой теней у загоравшихся уличных фонарей и вели неспешный разговор. И только сейчас до меня вдруг дошло, что я действительно в Москве, в златоглавой — вон, сколько куполов сияют, только руку, кажется, протяни. А если сомневаешься, повороти башку на сто восемьдесят градусов — Кремль, сэр! Хоть с орлами на башнях, а не со звездами, но все ж тот самый воспетый в песнях Кремль и примелькавшийся в новогодних телезаставках. Сердце страны! И я здесь, в двух шагах, усевшись на задницу поудобнее…
Изя и Ося мне нравились. Простые ребята. И очень дружные. Как рассказал еврей, Изосим его, можно сказать, спас, когда из Китай-города выселяли иудеев по приказу активного антисемита и не менее активного «петуха» великого князя Сергея Александровича. Двадцать тысяч человек тогда выперли из столицы, но только не Изю. Не захотел уезжать, и всё! Сирота семи лет отроду, он спрятался в одном из убежищ, которые пронизывали гетто, как дырки швейцарский сыр. Когда опустевшие дома стала заселять разная голытьба, Ося столкнулся с Изей. Сперва подрались до крови. Потом побратались. Изю приютила тетка Оси, у которой он и сам жил на положении приемыша. Так вместе и росли, учились взрослым играм и практически не расставались.
— Чем промышляете, братишки?
— Да всем помаленьку. К серьезным делам нас не допускают. То белье где своруем. То с пьяного шапку сорвем. То голубей наловим на чердаках, да и продадим их в ресторан. А уж там эти птички сойдут за дорогую дичь.
— А мечта у вас есть?
Парни оживились.
— А то как же! Ждем, пока Манька из нашего дома подрастет. Справим ей билет и станем хипесниками.
— Это как?
— Как-как, обычное дело. Манька клиента в дом приведет, за ширмой устроит, а мы тут как тут. Бумажничек хвать — и тикать.
— Постойте! Вы хотите свою юную соседку в блядь превратить?
— Почему в блядь? — удивились парни. — Нормальная профессия. Не целка какая-то без билета, а бланкетка. Осмотр у доктора, отметка в полиции и все такое.
Я вздохнул. Мне ли парней осуждать? Тут жизнь у людей тяжелая. Порой тухлятине рады и последним обноскам, на которые без слез не взглянешь. В мастерских гнут спину от зари до зари, без выходных. Голодный народ прет из деревень и хватается за любую, самую копеечную работу. Ночуют на улицах, прямо на булыжной мостовой.