Троица главных верховодов, как грамоте и счету обученная, поступила хитрее. Своих домашних подельники отправили вместе с сельчанами, а сами, вооружившись факелами и топорами, ломанулись в сады, одним боком примыкавшие вплотную к господской усадьбе. Двигались ходко, не отвлекаясь на подсчет будущей добычи, своей тяжестью клонившей к земле упругие ветки. Пахло дурманяще прекрасно — только в бабье лето можно насладиться подобным запахом яблоневого сада, созревшего для сбора. В этом аромате, слышным за версту, нужно купаться, как в райском бассейне, пить его как лучшее на свете вино, а не обсуждать злодейские планы. Но ничто не трогало и нежной струнки в душах мужиков, намылившихся поживиться чужим добром. В отсвете чадящих факелов были видны суровые складки у упрямо сжатых губ, бисеринки пота на лбах и не тени милосердия в глазах. Разве что некоторая неуверенность.
— Можа поспешили мы, Тихон Пантелеевич? — мордастый, переваливаясь с боку на бок, норовил забежать вперед и взглянуть в глаза главному заводиле. — Дождались бы, когда урожай соберут. Все ж сподручнее было б.
— Сейчас — или никогда, — отрезал на ходу признанный лидер. — А урожай? Ничё, авось не переломимся, своё собирая.
Насчет «не переломимся» у огородника были сомнения. Озвучивать их не решился. Закряхтев и ухватившись за спину привычным движением, он подотстал и с вопросами завязал.
Не доходя полсотни шагов до дома, остановились. Встали кружком — Пантелеич спиной к усадьбе.
— Значица, так! Сейчас с другой стороны дома должно полыхнуть. Тудой мой человечек побег. Подпалит угол — и тикать. Мы — в крик! Пожар, пожар! Кто первым барина или солдатика увидит, тюкай его топором.
— Убийство⁈ — испугался лавочник.
— А ты как думал? — чуть не брызгая слюной, взвился Пантелеич. — По-иному никак! Народ дом обнесет подчистую. А дале закинем в огонь тела и сожжем вместе с хоромами. Всех одной веревочкой повяжем. Никто и не пикнет потом. И на наши яблоки не позарится. Забьются от страха по избам и начнут грех отмаливать…
Мордастый и Серафим вдруг переменились в лице и отступили.
— Вы чаво? Напужались что ль, как детишки бесштанные? — удивился гунявый мироед.
— Там… — затряс головой лавочник.
Пантелеич тут же сообразил, что в стройный план вторглась неведомая сила. Да и как не сообразить, если тебе по плечу постучали чем-то неприятно твердым? Он оглянулся и обмер. Уставился на ружье, стволами которого я и привлек к себе испуганные взгляды. Тук-тук, обрати внимание на мои страдания.
— Никак обструкцию задумали, экспроприаторы?
Голос мой, отвыкший от словесов, пения и матюгов, звучал хрипло и невнятно, но хотя бы не гундосо, как ответ деревенского рейдера:
— Чаво?
— Таво, революционеры хреновы! Портки подхватили — и чешите отсель!
— Да мы… — замялся мордастый огородник.
Я сделал шаг назад. Взвел курки тулки-вертикалки.
«А ведь как все хорошо складывалось. Без рабства и мучений, но в штиблетах», — подумал я, пристраивая палец на ближайший из спусковых крючков.
Двумя месяцами ранее.
— Держись, солдатик! — выдернул меня с того света незнакомый голос.
Я почувствовал, как чья-то ладонь прижала к горлу тряпицу, не давая крови сбежать в самоволку. Поврежденная гортань болела и мешала сосредоточиться. Мое тело взмыло вверх на чужих руках и куда-то, слегка покачиваясь, поплыло.
— Кто же тебя так, родимый? Что за нехристь мог такое спроворить с православной душенькой? Ножичком по горлу — это ж надо такое удумать!
— Повезло тебе, касатик! — прозвучал другой, немного охрипший голос. — К барину брат приехал. Отменный дохтур! Если не он, никто тебя не спасет!
«Барин? Дохтур? Куда меня снова Боженька забросил? Хотя спасибо, что пока живой!» — подумал я и снова отключился.
Когда очнулся, обнаружил горло перевязанным и похоже, зашитым, а самого себя — голым, за исключением подштанников, и на вполне приличной постели. За окном уютной комнаты в зеленых бумажных обоях ярко светило солнце, раскидывая сквозь кружевные занавесочки причудливую вязь на натертых воском желтых деревянных полах.На этих ароматно пахнущих досках одиноко возвышался в углу обыкновенный горшок, который я в последний раз использовал по назначению в детском саду. «Ночной генерал», таз и эмалированный кувшин с водой меня тут же неумолимо уведомили, что встреча с холодильником, душем и нормальным ватерклозетом откладывается на неопределенное время.
«Душ, холодильник? Почему мне кажется, что я отвык от нормальной постели и одновременно тот же кувшин мне кажется какой-то архаикой?»
Перед глазами замелькали странные картинки, совместить которые мозг не мог, как его не напрягай. Бронзовые стволы пушек, автомат АК, серебряный темляк на моем тесаке, девушки в коротких юбках за уличными столиками под яркими зонтиками, злобный бородатый горец в черкеске и лохматой папахе, тычущий в меня кинжалом… Я провел слабой рукой по боку и нащупал старые шрамы.
Память вернулась резко — словно проснулся и открыл глаза: я был обычным солдатом, я воевал и одну мою войну от другой отделяло почти два столетия. Мне привычен и противоосколочный тактический костюм, и грубая белая рубаха с георгиевскими крестами на груди (у меня их, кстати, аж две штуки). За свои тридцать с маленьким хвостиком прожитых лет я пытался выжить на СВО и на Кавказской войне. Как такое возможно? Ответ простой: я попаданец, путешественник во времени. И последнее, что я помню, это офицера в форме прапорщика, который моим же ножом, переделанным из сабли, полоснул меня по горлу в Пятигорске. Руфин![2] Его звали Руфин Дорохов…
— Очнулись? — отвлек меня бодрый уверенный голос, принадлежавший высокому мужчине, рядом с которым стоял человек, очень похожий на говорившего, только помладше годами. — Я доктор Плехов, Антонин Сергеевич, а это Максим, мой младший брат и владелец имения, куда вас принесли крестьяне. Горло я вам зашил. Все с вами будет в порядке, скоро пойдете на поправку. Вот вам местная пресса, чтобы не скучать. Читать умеете?
Я кивнул и протянул руку, чтобы забрать газету. Одного взгляда на заголовок хватило, чтобы все встало на место. Июль 1905-го года, «Тамбовские губернские ведомости». Что в сухом остатке? Имею ни много, ни мало попаданство 2.0. Хронотурист, ёксель-моксель, поневоле. С вип-пакетом, но без обратного билета. Попрыгал по Кавказу при царе Николашке по кличке Палкин, теперь пришел черед России при Николашки № 2.
Газета выпала из моих рук…
Утром я перестал себя жалеть. Просто за ночь сам себе признался, что мне свезло. Как псу Шарику, попавшемуся на пути профессора Преображенского. Если бы не «дохтур», быть бы мне покойником. Без вариантов. Сволочь Руфин Дорохов хорошо постарался.
И не свезло. Тут уж как посмотреть. Занесла меня нелегкая в революционный 1905 год в окрестности города Липецка, на берега реки Воронеж. Нашли меня случайные крестьяне, непонятно за каким чертом забравшиеся в Черторойку. Так называлась пересохшая по летним жарам балка, упиравшаяся в ту саму реку.
Об обстоятельствах моего обнаружения мне наутро поведали братья Плеховы. Уверяли, что там красиво. Ага, так я и понял: пейзане полезли в овражный бурьян природами любоваться. Или сюжет подбирать для пейзажа на пленэре. А как без этого в деревне-то? Никак. Не найдешь сюжет, все краски пересохнут. Если они есть, в чем я сильно сомневался.
Но мне ль роптать? В общем, спасибо, вам, неизвестные мне спасители-милостивцы и доктор Антонин Сергеевич. За то, что нашли, за то, что донесли, не уронив, за то, что сподобил Господь в хорошие руки попасть с разверстой раной. За все, за все за это нижайший вам поклон. А также Максиму Сергеевичу, что взял на себя обо мне попечение и приютил в собственном доме, а не отправил в уездный город Липецк, чтоб не путался под ногами.
Мой взгляд, наверное, мог соперничать с глазами кота Шрека. Старший Плехов усмехнулся, подобрел, ласково махнул рукой.
— Через пару месяцев запоешь канарейкой! — уведомил меня Айболит, сверкавший не белым халатом, а накрахмаленной рубашкой. Без пиджака, по-дачному, как он выражался.
«Мне сейчас не о песнях нужно думать, а как встроиться в ваше общество, — только и мог я подумать в ответ. — Опять двадцать пять: ни документов, ни денег, ни завалящих нар в казарме, ни армейской пайки. Куды податься бедному попаданцу⁈»
— Как думаешь, Тоша, кого занесло в наши Палестины? Какой-то ряженый, ты не находишь? — разглагольствовал Максим Сергеевич, не стесняясь моего присутствия. — Старая солдатская форма, «Егории» старинные. Артист погорелого театра?
— Про форму я могу тебе предложить свой вариант ответа. Был указ от военного министерства, что ратники народного ополчения могут прибывать на службу и даже ее проходить в своей одежде — с денежной компенсацией! Что же касается Георгиевских знаков военного отличия, полагаю, наш найденыш нацепил из патриотических соображений дедовские кресты и его форму заодно, которую полвека хранили в сундуке. Номера на орденах есть, можно сверить их с капитульными списками. Так установим фамилию его родни.
— Пустое, — отмахнулся младший брат. — Горло заживет, сам расскажет. Интересно другое. Кто ж его так приголубил? Истинный приключенческий роман в духе моего тезки Пембертона. Мистика и загадка! Увлекательнейший сюжетец. Не хватает лишь кражи драгоценных камней.
— Боюсь, брат, — снисходительно покачал головой Антонин Сергеевич, — ты слишком увлечен витаниями в эмпириях и хочешь разглядеть авантюрный роман там, где царит проза жизни. Во-первых, наш пострадавший совсем не прост, о чем мне ясно свидетельствуют его многочисленные ранения на теле. Довелось ему в переделках побывать, уж ты мне поверь, — слова брата лишь еще больше разожгли интерес у Максима. — Во-вторых, не стоит недооценивать местное население. За его скромным невинным видом таится безжалостность, какую поискать.
— В крестьянах⁈ — вскричал Плехов-младший. — В этих добрых деревенских людях, с коими живу душа в душу? У нас отсутствуют даже споры из-за пашни, как у других. У меня всего-то и есть, что покосы, которые они категорически отказываются у меня арендовать, да яблоневый сад, к которому селяне не имеют никакого отношения. Не ими сажено, не их руками поддерживается. У меня даже прислуга своя. Из города. Один лишь кучер из местных, он же сторож. И пара девчонок на подхвате на скотном и птичьем дворе.