— А нельзя ли без взрывов, господа революционеры? — раздался с пола дрожащий голос.
— Революция и взрывы — близнецы-братья!
— Ик! — раздался звук обреченного согласия.
Сашка уже возился у задней двери. Как только я выскочил, он вместе с Николой подпер створку обрезком крепкой доски, установленной наискось по принципу полицейского запора.
— Изя! Ноги! — негромко окликнул я младшего члена команды лихих налетов.
Взъерошенный и оцарапанный, он выбрался из малинника, размахивая револьвером.
… Моторка резала гладь Москва-реки, обгоняя неспешно плывущие баржи, которые тянули кони, бредущие по берегу[2]. Излучины, мели, бесконечные петли реки, шлюзование с пребыванием в камере от 45 минут до часа — все эта речная экзотика очень скоро мне всю душу повытягивала.
— Евстратыч, — позвал я капитана в каютку на приватный разговор. — Есть место, где река близко подходит к «железке»?
— А как же! У деревни Колонец. От нее до Быково рукой подать через поля.
— Знаю я ту местность, — влез в разговор Беленцов, сидевший с нами в каютке на койке. — Дачные поселки там. Сосновые боры за железкой. И не одна станция, а еще несколько платформ. Думаешь, поезда уже пошли?
— Думаю, что нас в Москве может ожидать ненужная встреча. Без оркестров и цветов, но с волынами на кармане. Лучше перебдеть. Ты как, кэп, не испугаешься воров?
— А чего мне их бояться? Я свою работу сделал. Даже сверх плана, — хитро прищурился он.
— Вот тебе тысчонка за перевыполнение. Заявится полиция с вопросами, скажешь разбойники под револьверами заставили до Москвы отвезти. Если деньгами светить не будешь, никто тебе ничего не сделает.
Евстратыч благодарно закивал. Засунул деньги за пазуху.
— Потом надежнее перепрячу.
— Дело! Позови Николу.
Мокрый прибежал. Сунулся в каюту.
— Держи, помощник, свою мотю.
— Солдат, век воли не видать, фартовый ты казак. Возьми меня в свою банду, — взмолился Никола, пересчитав полученную от меня «косуху».
— Не получится.
— Нуууу… — заныл.
— Руки с мылом не моешь, портянки не стираешь. Бацилла ты ходячая, а не человек.
— Эээ…
— Ступай, пацанов позови.
Прибежали. Ося, давно вернувший мне саквояж, просунул голову в каюту.
— Звал, дядь Вась?
— Отставить «дядю». Сейчас дуван дуванить стану, награбленное-экспроприированное делить. Мелкие, придумали, что с деньгами делать?
Парни зачесали в затылках и ничего путного не родили. Лишь отказались пока брать свою «мотю».
— Ладно. Держитесь меня. Что-нибудь порешаем. Ты-то, Бодрый, берёшь положенное?
Беленцов молча протянул руку.
На следующий день, ближе к обеду, добрались до деревни Колонец. Евстратыч приткнул лодку к топкому берегу, за которым расстилалась мокрая низменность, переходящая в убранные поля. Чтобы ее можно было пересечь, деревенские набросали нечто вроде гатей.
Моя банда спрыгивала в чавкающий черный ил. С проклятьями в мой адрес вырывала ноги из вязкого плена и выбиралась на более сухой участок.
— А ты куда собрался? — притормозил вознамерившегося спрыгнуть на берег посланца Пузана. — Тебя к лодке приставили? Вот и плыви до Москвы. Бензин охраняй.
— Зачем, Солдат, фордыбачишься? — жалобно промямлил Никола Мокрый из Печатников.
Не удостоив его ответом, я оттолкнул ногой моторку.
— Прощевай, Евстратыч! Семь футов под килем! И не гони особо. Спешить тебе теперь некуда.
Капитан понятливо кивнул и развернул лодку против течения. А мы потопали через широкое поле по кривой тропе, окруженной чертополохом. Путь наш лежал к «железке», которая, судя по доносившимся издали паровозным гудкам, внезапно очнулась от забастовочной спячки.
«Как бы Беленцов тоже не очнулся и не вспомнил про пистолет в кармане», — с тревогой подумал я и сунул руку в свой, нащупывая рукоятку браунинга.
Забыли поставить лайк? Так все плохо? Подайте, люди добрые, на пропитание, бывшему… гммм… историку на день историка)))
[1] Цена на бензин в момент топливного кризиса 1905 г. неизвестна. Но в 1908 г. она варьировалась в диапазоне от 2,5 до 4.75 ₽ за пуд в зависимости от сорта (1-й сорт с удельным весом 0,700, «специальный» с уд. весом 0,720 и 2-й сорт с уд. весом 0,725), среднеоптовая цена — около 2 ₽ Один пуд — это чуть больше 21 литров. Получается, цена за литр бензина 1-го сорта, который взял капитан лодки, составляла 12 копеек. Позднее, когда промыслы заработали в полную мощь, цена опускалась до 58 копеек за пуд.
[2] Вплоть до самого конца XIX в. на Москва-реке было организовано туерное судоходство. По дну была проложена цепь, которую мотали машины, вытягивая баржи. Не выдержало конкуренции с коноводными артелями.
Глава 10Шайтан на гайтан
Свобода, завоеванная революцией — это когда все лупят друг друга без разбора. Часто — до смерти.
По крайней мере, такое впечатление складывалось у меня, когда я после возвращения в Москву знакомился с газетами, которые словно обрели второе дыхание от дарованной свободы слова. А от свободы собраний народ вошел в такой раж, что не успевали хоронить. То Михалин, дворник из крестьян, проломит стальной трубой голову молодому революционеру Бауману. То толпа озверевших охотнорядцев набросится на нескольких господ в красных галстуках и забьет их до смерти. То рабочие Рогожской заставы накинутся на воровские притоны района и излупят воров на глазах у прибывшей драгунской команды. Причина? Одного из их товарищей избили из-за крупного выигрыша на бильярде. Собралась толпа мстителей, тысяч десять, и разнесла ночную чайную. Случилась перестрелка между ворами и рабочей дружиной.
Про городовых я вообще молчу. Что с ними только не творили! Стреляли, брызгали в лицо кислотой, резали, исподтишка кололи штыками. Редким мужеством нужно было обладать, чтобы стоять на посту, вооруженным стареньким «Смит-Вессоном», и каждую минуту ждать пули, ножа или еще какой смертельной неприятности.
А еще новости с юга о еврейских погромах…
Куда катится мир?
О случившейся в нем великой перемене, мы узнали, когда добрались до железнодорожной платформы на Рязанской железной дороге, прозванной в народе Ильинской по имени местного владельца, инженера-путейца и торговца дачными участками. «Манифест 17 октября», как сверхзвуковая ракета с кассетным боеприпасом, пронесся над городами и весями России и накрыл всех поголовно. Свершилось! Царь уступил стачке. Революция восторжествовала. Парламентской монархии в Империи — быть!
Около станции было людно. «Чистая публика» с окрестных дач толпилась на и вокруг платформы. Ждали свежих газет из столицы. И ликовали. Дамы в шляпках, пузатые господа в котелках, студенты и гимназисты, инженеры в фуражках с молоточками и прожигатели жизни в канотье — все пребывали в крайней степени восторженной экзальтации. Кричали, что-то бессвязно друг другу рассказывали, обнимались, целовались с незнакомыми и соседями по дачам. Публика «нечистая», обслуга, работавшая на окрестных дачах, поддавшись общему настроению, тянулась в церковь в двух шагах от станции, чтобы поставить свечку за здравие будущей Государственной Думы. Никому и в голову не могло прийти, что свечку стоило бы поставить за упокой — за упокой сытой беззаботной жизни. Быть может, именно об этом думал одинокий крестьянин, сидевший на облучке телеги. Или взял да пообещал себе: дайте срок, и до ваших глоток доберёмся! Или, напротив, ни о чем не думал и лишь удивлялся, чего все так переполошились. Его повозка стояла на другой, безлюдной стороне от путей, на недачной. За деревянным забором, ограждавшим узкий перрон и «чугунку». Этот забор и рельсы, уходящие вдаль, словно делили Ильинское пополам на мир пира и мир выживания, и никогда им не сойтись вместе, как полярным полюсам…
(Быково, Ильинская — пара верст. С одной стороны дачи и сосны, с другой — деревня и поля. И всех ждет 17-й год)
С трудом протолкавшись к кассе, мы купили билеты на ближайший пригородный поезд. Ждать его долго не пришлось. Вскоре мы тряслись в вагоне, приближаясь к Москве.
Беленцов сошел с поезда раньше, на одной из дачных платформ. Пожал на прощанье мне руку.
— Вам, Командор, нужно обязательно познакомиться с моими старшими товарищами, особенно с Володей. Очень решительный. Вы похожи.
— Подпольщик?
— Да. Володя — это не имя, а партийная кличка.
Конечно, я был не в том положении, чтобы сейчас читать нотации Бодрому. После наших похождений — и осуждать революционное подполье?
… Столица встретила нас еще большим, чем в Ильинском, всеобщим ликованием, граничившим с помешательством. Толпы праздношатавшегося люда заполняли улицы, переулки и бульвары. Всеобщее братание. Красные флаги. Исчезнувшая как класс полиция (что нам на руку). Казалось, вся Москва позабыла о хлебе насущном, забила на работу и предпочитала митинговать или вливаться в шествия и стихийные демонстрации непонятно во имя чего. Извозчик с трудом провез нас на площадь у Биржи. Там, на углу со Старопанским переулком, возвышалось модерновое здание банка Товарищества Рябушинских, которое, если верить их рекламе, предлагало в аренду «безопасные ящики».
В банк нас пустили со скрипом. Уж больно непредставительный вид мы имели, особенно, пацаны. Но уговорили. И с ящиком нам подфартило.
— Все, буквально все заняты, — объяснял нам бородатый клерк с пышной шевелюрой, расчесанной на прямой пробор. — Вам повезло. Буквально час назад один освободился.
Ага, «повезло». За два «петуха», вложенных в мой паспорт. Впрочем, чему удивляться? В эпоху социальных катаклизмов люди всегда бегут прятать свои денежки — кто в банк, кто в сад с банкой и лопатой.
Освободившись от тяжкого неправедного груза, надежно его пристроив, вздохнул с облегчением. Выдал пацанам по две сотни на разгуляй, строго наказав особо не шиковать, деньгами не светить и, главное, держать язык за зубами.
— Имейте в виду. То, что нас на горячем не прихватили, — это ничего не значит. Слухи пойдут, и полиция мигом нас сцапает. На одно лишь уповаю: сыскарям нынче не до нас.