Я написал для нее несколько стихотворений на английском языке – такого рода глоссолалии случаются вследствие неожиданных влюбленностей. Эти стихи я до сих пор к месту и не к месту вставляю в свои рассказики в качестве небольших неловких памятников, призванных увековечить те фрагонаровские поцелуи украдкой, что процветали в Комнатке за Перегородкой.
Wait for the tiger, teenager-girl!
For black-yellow storm, for fight!
And when he will come
Just use your gun
For shot of compassion in night.
Или же:
What can be more depressive than
This duel between twins?
It could be more obsessive scene
When you just sit with queens
Both queens are sad, both queens are mad
Just puppets – black and white
You – in between. You – all in red!
My sorrow, my bright.
The river’s water waits for us,
For bodies – yours and mine.
Together through the looking glass,
Through river’s water shine.
Мне казалось, что начинается долгая любовь или долгая дружба, но я, конечно, вовсе не был уверен в этом, поскольку девушки 90-х годов бывали текучими и ускользающими, как ртуть. Я вполне был готов к тому, что ее унесет от меня потоками бытия, потоками ее непредсказуемых и неизвестных мне пристрастий, но я был совершенно не готов к тому резкому и фатальному исчезновению, которое скрывалось за поворотом.
Вскоре после нашей встречи мне предстояло в очередной раз улетать в Германию, чтобы строить там очередную инсталляцию МГ в очередном музее, но мы еще успели повидаться разок в клубе «Птюч» – там состоялось небольшое дефиле, где она ходила по подиуму, демонстрируя одежду с флуоресцентными вкраплениями (синие, зеленые и фиолетовые свечения).
Через несколько дней после моего прибытия в германский город (это был Аахен) мне позвонила одна подруга из Москвы и сказала, что Принцессу рейва задушили капроновыми колготками в подъезде многоквартирного дома неподалеку от известного ночного клуба. Убийство якобы совершено женщиной, девушкой. Причина – ревность.
Да, вокруг Принцессы рейва кипели страсти, сама же она была спокойным ангелом, ненароком заглянувшим за земную дверь. Мне осталась на память фотография, подаренная ею: она сидит в гондоле на одном из венецианских каналов и смотрит в небо с леонардовской полуулыбкой. Лицо совершенно ангельское. Еще осталась фотокопия ее рисунка (она прекрасно рисовала): иллюстрация к «Алисе в Стране Чудес» – кролик во фраке, усеянном мальтийскими крестиками, смотрит на карманные часы.
Глава тридцать перваяПистолет, девушка, чайник, луч
В детстве я проявлял дикое и упорное нежелание ходить в детский сад: дети пугали меня своей необузданностью, своей нескованностью рамками формальной вежливости, которая так нравилась мне, когда я наблюдал мир взрослых. Но уклониться от детского сада было невозможно. Впрочем, с первым моим детским садом мне повезло: там все дети были иностранцы. Это был детский сад СЭВ (эта аббревиатура расшифровывалась как Совет Экономической Взаимопомощи: так официально называлось содружество социалистических стран, являвшее собой мирный аналог военного Варшавского блока). Садик располагался неподалеку от дома, где мы жили. Как удалось меня туда пристроить – не знаю. Кажется, кроме меня, там не было советских детей: только маленькие иноземцы из братских государств. Несмотря на то что малолетние иноземцы казались поспокойнее наших детей (в силу того, что все они прибыли из разных стран: заброшенность на чужбину и языковые барьеры слегка смиряли детское буйство), я всё же очень боялся детского сада. Путь туда пролегал через лес, довольно дикий и прекрасный, и каждое утро мама или папа вели меня лесной тропой. Мне хотелось, чтобы лес никогда не кончался, чтобы мы вечно шли сквозь шелестящую чащу, полную узкими утренними тенями. Чтобы чувствовать себя более защищенно в детском саду, я каждое утро выбирал себе в лесу «пистолет» – так называлась деревянная ветка, имевшая (условно говоря) форму пистолета. Только вооружившись веткой-пистолетом, я соглашался вступить на опасную территорию детского сада. Я желал быть вооруженным перед лицом других детей. Дома у меня имелся вполне качественный игрушечный пистолет – железный, стреляющий маленькими пульками, но его мне не разрешали брать с собой в детский сад.
Мое отношение к детскому саду изменилось после того, как накрыло меня там первой любовью. Я влюбился в болгарскую девочку по имени Кристина. Как и пристало болгарской девочке, она была смугла, субтильна, черноглаза. Любовь с самого начала оказалась взаимной. Наши с Кристиной представления о любви заключались в убеждении, что надо всё время держаться за руки. Как только мы видели друг друга, мы тут же сцеплялись пальцами, плотно прижав ладонь к ладони, и в последующие часы нас трудно было расцепить. Но воспитательницы всё же расцепляли нас по разным надобностям, несмотря на наше сопротивление, порою ожесточенное: мы желали даже в тубзик ходить вместе, не расцепляя рук, но детское заведение не предполагало подобных бонусов для малолетних парочек. Тем не менее расцепляли нас довольно ласково и терпеливо – с иностранцами в нашей стране принято было обходиться деликатно. Впоследствии, оказавшись в обычном детском саду для советских детей, я столкнулся с гораздо более грубым обращением. Whatever, Кристину вскоре увезли в родную Болгарию, и я впервые испытал горечь утраты. Руки наши расцепили навсегда. Я стал догадываться о том, что нахожусь в достаточно суровом мире (подразумеваю не Советский Союз, а в целом Юдоль Земных Скорбей, сокращенно ЮЗС). Не помню, возобновил ли я после расставания с Кристиной практику оснащения своих детских рук пистолетами-ветками, но мне удалось перебросить свои нежные чувства на польского мальчика Томека: его, впрочем, тоже вскоре увезли в Польшу. Так я окончательно убедился в том, что и любовь, и дружба одинаково непрочны в этом мире.
Репетицией этих утрат явился эпизод с бутербродом, то есть с кусочком белого хлеба, намазанного плавленым сыром «Дружба». Недавно мне предложили предложить (странно звучит, но иначе не скажешь: действительно, предложили предложить) Парку культуры и отдыха имени Горького (в интернациональном просторечии Gorky Park) идею некоего монумента или чего-то в этом роде. Я предложил установить огромный бутерброд, откушенный с одного края. И всё в память о том очень раннем детском переживании, которое когда-то настигло меня в этом парке. Родители привели меня туда погулять: видимо, голову мне сильно вскружило зрелище каруселей и прочих аттракционов. Затем мы подошли к реке. Мне дали бутерброд с «Дружбой». Я откусил от него – он был упоительно вкусный. Мне кажется, я помню этот немыслимый вкус. Вкус гладкий, покатый, таинственный. Но в следующий миг я засмотрелся на воды реки и уронил бутерброд в воду. Помню ли я, как он быстро уплывал в глубину того мира, о котором я тогда ничего не знал, да и сейчас ничего не знаю? Возможно, эта отчетливая картинка лишь фантазм, иллюстрирующий рассказ моих родителей. Но, мне кажется, я помню то чувство оторопи, чувство открытия – нечто, что секунду назад было моим, нечто, уже приступившее к слиянию с моим телом, вдруг молниеносно отделилось от меня вследствие одного лишь неосторожного движения.
От таких потерь не защитят пистолеты-ветки. Да и настоящие боевые пистолеты от таких утрат не защитят. Что касается игрушечных пистолетов, то я, как и все мальчики, с удовольствием забавлялся этими фаллическими символами в последующие годы детства, то есть всласть тусовался дома и во дворе с различными имитациями огнестрельного оружия – пластмассовыми, деревянными, жестяными.
Впрочем, не могу сказать, что я как-то особенно выделял эти предметы среди прочего игрушечного хлама. Мне больше нравился «набор русского богатыря», которым обладал каждый советский мальчик моего поколения: красный пластиковый шлем, по форме напоминающий луковицу русского храма, а также щит и меч, тоже пластиковые, ярко-красные, легкие.
Общая хрущевско-брежневская беззаботность отражалась в небрежном качестве этих объектов массового детского пользования. Тем не менее они вызывали бешеное восхищение. До сих пор в моих рисунках часто всплывает образ погруженного в себя малыша в богатырском шлеме, с неподлинными мечом и щитом в руках.
Пластиковый шлем, легкий и твердый, почти пузырчатый, без труда мог быть замещен мягкой буденовкой с пришитой красной звездой – буденовка повторяет форму русского шлема, форму православной луковки, в то же время силуэты такого рода напоминают о головах Будды (особенно в индокитайской иконографии); таким образом, буденовка пробуждает в душе малыша или в душе зрителя не только отвагу сказочного витязя, но также отрешенное буддийское просветление. Поэтому отчего бы не прибавить лишнюю букву «д» к этому волнующему слову: пусть будет будденовка.
С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре,
С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе.
А может, она начинается
С весенней запевки скворца
И с этой дороги проселочной,
Которой не видно конца.
…Со старой отцовской будденовки,
Что где-то в шкафу мы нашли.
Всегда обожал эту песню из советского сериала «Щит и меч». В самые горестные, самые безутешные мгновения моей жизни эта песня начинала звучать в моей душе, она защищала и утешала меня. И голова моя увенчивалась невидимым буддийским шлемом, а руки сжимали невидимый щит и невидимый меч – пусть невидимые, но всё же ярко-красные, легкие, почти абстрактные атрибуты детских духовных браней. С чего начинается Родина? С картинки, конечно же с картинки! Это утверждение ласкает мою душу рисовальщика, который всю жизнь только и делал, что изготовлял картинки.