аходится в постоянном контакте с женой, что ему удалось найти «канал». Это подводит нас к очередной главе повествования о моей жизни – к главе под названием «Спиритизм». В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет целый год своей жизни я посвятил главным образом этому занятию, это происходило каждый день и сделалось полностью поглощающим делом. Мы с мамой уже достигли такой наглости, что во всех ситуациях занимались спиритизмом, даже в поезде, едущем в Коктебель, прямо в трясущемся купе.
Мы прикипели к миру духов. Я в том возрасте никаких наркотиков, естественно, не пробовал, но потом, когда я их попробовал, я осознал, что состояние спирита очень похоже на наркотическое: постоянно дикий хохот размывает, тебя как будто надувают воздухом и ты вот-вот взлетишь. Это опьяненное легкое состояние, очень смешливое и в то же время нервное, на такой возбужденке.
Когда Ольшанский нам признался, что он сидит на спиритизме, мы уже были опытнейшими асами этого дела. Многих других писателей мы вовлекали в спиритические сеансы, например писателя Солоухина. Особенно нам нравилось рассказать кому-нибудь про это и встретить очень скептическую реакцию. С Ольшанским, например, было неинтересно этим заниматься, он и так на это был подсажен. А нам нравилось издеваться над скептиками. У нас идеально это получалось. Мы могли просто сидеть рядом на стуле, но при этом создавать определенную атмосферу, точнее, она сама создавалась. При этом мы совершенно не были уверены в том, что люди общаются действительно со своими умершими знакомыми или что души людей, чьи имена произносятся, действительно приходят на зов. Тем не менее, предложив скептику задать какие-нибудь сугубо личные вопросы, мы уже заранее знали, что ответы будут такими, что у него вытянется рожа от изумления. Нас это всё дико смешило, это был наркотический экстаз, мы заранее сгибались пополам от хохота, представляя себе эту изумленную реакцию.
Затем была старуха Мариэтта Шагинян, которая тоже была крайне злобной, еще хуже, чем вышеописанные злобные старухи и старики. Она детей вообще ненавидела, я с ней и не подружился особенно. Она была похожа на черную ворону, всё время сидела в черной шали. Хотя мы с ней не дружили, в какой-то момент я к ней подошел и выразил свое восхищение произведением, которым я действительно восхищался и восхищаюсь до сих пор. Речь идет о романе «Месс-Менд», по которому был снят в 1929 году одноименный великолепный фильм. Этот роман – нашумевшая мистификация двадцатых годов, издан под именем некоего Джима Доллара. В предисловии, подписанном Мариэттой Шагинян, заявлялось, что Джим Доллар – это псевдоним влиятельного американского коммуниста, который находится в подполье в связи со своей борьбой с капиталом у себя на родине, в Штатах. Он скрывает свое настоящее имя, у него нелегкая судьба, и на каком-то из витков этой судьбы, возможно даже находясь в тюрьме, он написал этот роман, который нигде не может быть издан, кроме как в Советском Союзе. Как будто этот роман перевела Мариэтта Шагинян и публикует его. Роман пользовался популярностью среди советских читателей двадцатых годов. Потом выяснилось, что это была мистификация. Мариэтта Шагинян сама полностью написала этот роман, никакого англоязычного оригинала у него не было.
С этим романом (точнее, с этим фильмом режиссера Барнета) связано одно мое очень глубокое переживание. В тот миг идея смертности людей впервые глубоко меня задела. Тогда я поверил в смерть. До какого-то возраста ребенок не верит в смерть. Так же и я не верил, что люди умирают, мне казалось, что это легенда. Однажды, находясь один дома, я включил телевизор и увидел фрагмент некоего черно-белого немого фильма. Каждый элемент этого кусочка фильма остро запомнился и помнился потом всю жизнь. Что-то меня отвлекло, и я не смог досмотреть фильм до конца, и он долго оставался для меня неким неизвестным фильмом. Я увидел сцену, в которой некий господин сидит в конторе, затем надевает цилиндр, пальто, берет со стола саквояж, кладет туда какие-то важные бумаги, выходит и садится в автомобиль. В какой-то момент он понимает, что водитель – это злоумышленник. Господин заперт, он не может вырваться из кэба. У него начинается паника, и в этот момент водитель завозит его на железнодорожные пути, а сам убегает. Жертва мечется внутри автомобиля, тем временем надвигается поезд. Далее роскошно снят момент переворачивания автомобиля: поезд сметает автомобиль. Затем в пыли валяется этот уже мертвый человек, рядом с ним портфель. И тут некая рука (явно рука этого зловещего водителя, но видна только длиннопалая хищная длань, черный рукав, белая накрахмаленная манжета) протягивается и забирает портфель. Край манжеты касается носа этого умершего человека, и нос немного сдвигается набок. Хотя человек не был на самом деле мертв, там лежал в пыли всего лишь актер, который изображал мертвого, тем не менее в этом инертном сдвигании кончика носа манжетой проявилось нечто сопоставимое со сдвиганием ступни Будды после его ухода в нирвану. Я вдруг поверил, что есть смерть, что люди умирают. Я помню очень хорошо это переживание, похожее на вспышку, озарение. Я всю жизнь затем помнил этот фрагмент фильма, он никогда не забывался. Только уже году в две тысячи десятом или в две тысячи одиннадцатом я снова увидел этот фильм, на этот раз целиком, и узнал, что это фильм «Месс-Менд». Хотя я в детстве любил этот роман, я никогда не знал о связи между романом и фильмом, который так потряс мое воображение.
Бой между Всем и Ничем, 3017 год
В середине 80-х годов этот роман был переиздан в Советском Союзе. Он долго не переиздавался. В сталинском и в последующем контексте он казался слишком странным. Этот роман интересен как пример левого мистицизма. Тема левого мистицизма меня всегда занимала, а этот роман мистический и одновременно искренне левый. Он о том, как эксплуатируемые слои населения, рабочий класс, производственники, борются с эксплуататорами, с потребителями. Слово «месс-менд» – заклинание, «сезам», таинственный вторичный код, который подкованные рабочие, мастера, вводят в структуру производимых вещей. При произнесении этого слова вещи перестают служить своим хозяевам и начинают служить тем, кто их создал, то есть рабочему классу. Секретные сейфы открываются, пушки отказываются стрелять в рабочих…
Мариэтте Шагинян понравилось, что я хвалю этот роман. В отличие от двадцатых годов его брежневское переиздание не привлекло к себе особого внимания. Но в двадцатые годы главный зловещий персонаж этого романа, некий Чича (именно он убивает человека на железнодорожных путях), повлиял на гигантскую литературу устных историй, рассказываемых в детских советских учреждениях. Сказки типа «черная-черная рука» и тому подобное. Этот роман послужил инспиратором массы страшилок, которые дети в советское время шепотом рассказывали друг другу по ночам в спальнях детских садов, интернатов, больниц и пионерских лагерей.
Близким нашим другом был еще один замечательный персонаж, который часто жил в Доме творчества Переделкино: Жора Балл. Добрейшей души человек, при этом обладающий несметным количеством странностей и причуд. Официально – детский писатель, но вообще-то он происходил из мамлеевских кружков и украдкой писал очень интересные абсурдистские новеллы. В качестве детского писателя он создавал не менее поразительные произведения запредельно приторным и сюсюкательным языком. Например, у него было произведение «Речка Усюська и серебряный колокольчик», целые книги, написанные языком каких-то «усюсек». Всё, что он писал, было наполнено дикой психоделической жутью, чем-то, запредельно выносящим крышу. Он и сам был человек нестойкий в психиатрическом смысле. Я его любил, он был очень клевый и добрый. Он приглашал меня в свою комнату в Доме творчества, где всегда проделывал манипуляцию с письменным столом: вынимал из письменного стола все ящики и подкладывал их под ножки письменного стола, потому что писать он мог, только когда его подбородок касался поверхности стола. При этом ноги его всё время были туго обмотаны гуттаперчевыми бинтами. Он объяснял, что это важно для концентрации творческой энергии. Чтобы энергия шла прямо в голову, ноги должны быть плотно перемотаны.
В его произведении «Торопун-Карапун» описано детство военных времен. Автор находится в детском доме. Холодно, не хватает еды, всего не хватает – вообще какой-то ад. Дети греются возле керосинки, где горит синий огонек. Из этого синего огонька формируется существо под названием «Торопун-Карапун», которое заманивает детдомовцев в фантазматическую страну, куда надо пройти через этот газовый огонек. Они проникают в какую-то иномирную ситуацию, и там тоже усюськи и всякие существа.
Жора Балл очень боялся темы безумия. Ему, например, не нравились мои рисунки, они его тревожили, и он просил меня их не показывать. Желательно было также не обсуждать тему спиритических сеансов, он боялся духов умерших и вообще всякой мистики. Как назло, в Доме творчества его поселили в комнату, где в свое время покончил жизнь самоубийством известный драматург Шпаликов. Все, кроме Жоры Балла, знали, что это за комната, а Жора Балл не знал. Не подозревая ни о чем плохом, спокойно обматывал там ноги и устанавливал стол на нужный уровень. Но тут его стало беспокоить некое мохнатое пушистое существо иномирного характера, которое вбегало из определенного отверстия в стене и бегало по комнате. Я помню, что в какой-то момент это существо стало моральной проблемой всех обитателей Дома творчества, потому что все знали, что там покончил с собой Шпаликов, что существо, возможно, связано с этим случаем, но никто не решался сказать об этом Жоре Баллу. В чем состоит долг людей? Сказать ему об этом? Не сказать? Почему-то всех очень заклинивало, и никто не мог взять на себя смелость ему об этом сказать. Дальше история теряется во мраке. Я не знаю, сказал ли все-таки кто-нибудь ему о Шпаликове или нет.
Что же касается рисунков, то советским писателям часто не нравились мои рисунки, вызывали даже отвращение. Поэт Женя Евтушенко на моих глазах разорвал в клочья мой рисунок, который я подарил ему на день рождения. По просьбе моей мамы Евтушенко честно пытался научить меня играть в теннис. Я нарисовал его портрет с теннисной ракеткой в зубах. Я думал, его это порадует, но он дико обиделся и разорвал рисунок. Потом еще целую неделю не разговаривал со мной, но затем мы помирились. Он был раним, но отходчив. Нередко писатели говорили мне: «Ты же пишешь отличные стихи, зачем же ты тратишь время на эти каракули?» (Каракули – это о рисунках.) Я уже говорил, что литература пользовалась в советском обществе того времени гораздо большим уважением, нежели сраное изобразительное искусство.