Он представлял себе Моше Цоллера, этого «глубочайшего остросюжетного раввина-реформиста» (как его охарактеризовал Бо-Бо Гуттенталь), в виде рембрандтовского старца, утопающего в белой волнистой бороде, серебряные нити которой унизаны каплями пота, как зимние травы унизаны льдинками, с улыбкой всезнания на сморщенных устах, с бледными, нежными веснушчатыми руками, осторожно прикасающимися к пергаментным страницам древнего фолианта. Но Моше Цоллер оказался огромным юнцом лет девятнадцати, грузным малолетним атлетом удивительного роста, немного заторможенным, с шоколадными, слегка коровьими глазами. Борода, которая с годами вполне обещала превратиться в седые волны, пока что еле пробилась, опушив молодое, слегка окаменевшее и в то же время изнеженное лицо. В квартире Цоллера всё было готово к празднику: на стеклянном столе стояли шаббатние свечи, лежал витой хлеб, накрытый чистой белой салфеткой, стояло синее фарфоровое блюдо, наполненное темной морской солью, а вокруг этой соляной пустыни возвышались семь непочатых бутылок красного сухого вина. Никакого другого угощения не было.
Присутствовало человек двадцать гостей. Космист предполагал, что окажется в кругу евреев, но праздник явно собирался быть довольно интернациональным: заметен был худой и улыбчивый индус с кастовой точкой на лбу, красотка вьетнамка с мрачным лицом, табунок девушек совершенно славянского вида, щебетавших по-русски, а также абсолютно загадочный старик горно-австрийского типа, словно бы случайно упавший сюда с крутых альпийских склонов, чтобы поразить всех своим опаленным красным лицом, белоснежными усами, кожаными шортами и тирольской шляпой, украшенной маленьким, как бы окровавленным пером зимородка.
Моше Цоллер жил в этой квартире со своим любовником – белокурый мальчик, похожий на белого лисенка, постоянно рисовал комикс, капризно разбрасывая вокруг себя листы бумаги с незаконченными набросками. Один из листов подлетел к ногам Космиста: подняв рисунок, он увидел на нем себя, понуро сидящего между Вьетнамкой и Австрийцем, вся троица была бегло и виртуозно набросана черной тушью в гротескной манере, а над головой Космиста висел бабл с вопросительным знаком и многоточием.
В последний момент, когда уже готовились зажигать свечи, вошла Ирма Гуттенталь, неся в руках еще одну бутылку красного вина. Тут же свечи зажгли, а свет погасили, квартира погрузилась в зеленоватый полумрак, в котором мерцали только два свечных огонька и экранчик компьютера, куда смотрел Моше Цоллер, читая молитвы.
Даже в полумраке было ясно, что Ирма Гуттенталь очень хороша собой – это была высокая дама с идеально прямой спиной и матовой кожей, с движениями одновременно сонными и собранными.
«И вот, говорю: если в этот день, посвященный Мне, ты откажешься от всякой работы, если не будешь искать себе дела и никакого занятия, то изведаешь радость пребывания с Господом, и Я возвеличу тебя чрезвычайно…»
«И наполнится земля богопознанием, как волнами до краев наполнено море…»
Цоллер читал молитвы и выдержки из священных текстов по-древнееврейски, а затем на том языке, что был Космисту родным.
«Ибо Я умащен отборным елеем и, подобно дикому быку, Я сокрушаю недругов, все козни замышляющих против Меня слышу…»
При пении некоторых молитвенных текстов, согласно ритуалу, всеми овладевала буйная радость: все подпевали, хлопали ладонями по коленям, срывались со своих прозрачных пластиковых стульев и обрушивались в объятия друг друга. Мужчины подхватывали девушек и кружили ими в воздухе комнаты, словно горящими пиками. Затем все снова успокаивались и застывали, прикрыв глаза правой рукой. Иногда ритуал требовал поклонов в сторону открытой двери. Все, кроме Космиста, кажется, совершали этот положенный и священный набор действий уже множество раз, за их плечами стояли анфилады таких вечеров, хотя сами плечи по большей части были очень молоды, а в случае девушек еще и красивы и обнажены, а также покрыты легким блестящим загаром, потому что лето не успело уйти далеко.
«И вот говорю вам: если забудете Мои слова, если не будете соблюдать Закон, установленный Мной, если сотворите себе кумиров и увлечетесь поклонением другим богам, тогда погибнете, тогда не удержаться вам в стране сей, куда вступаете, пересекая Иордан…»
Как-то незаметно все вокруг Космиста оказались одеты в длинные и широкие накидки наподобие длинных пончо, какие носят перуанские индейцы, но только здесь накидки были белого цвета, легкие, с большими темно-красными буквами древнееврейского алфавита, вышитыми на ткани, – по букве на одно одеяние.
Космисту тоже протянули такую накидку, и он надел ее. Должно быть, все вместе они составляли некое слово или фразу – он об этом ничего не знал. Бо-Бо и Ирма сели рядом во главе стола, сплетя воедино пальцы своих рук. Моше Цоллер положил перед ними раскрытую книгу. Они стали читать по очереди из «Песни песней», обмениваясь блестящими значительными взглядами.
– Кто там поднимается к городским стенам со стороны пустыни? Кто она, несущая в подоле отборные фимиамы и благовония?
– В сад я спустилась к зарослям орешника, посмотреть, не пустила ли лоза побеги, не раскрылась ли завязь граната. Вот он, возлюбленный мой, пасущий стада свои среди лилий. Ему, возлюбленному моему, я отдана. Приди, северный ветер, приди и ты, ветер южный, – повей в саду моем, пусть наполнится ароматами.
После этого все сели в круг и, взявшись за руки, с закрытыми глазами стали повторять нараспев одну из древнейших мантр, созданных западнее Евфрата:
Ози ве зимрат йа
Вайа хэй ли шуа!
Голоса звучали всё тише и тише, словно бы молящиеся медленно удалялись от самих себя, удалялись в глубину пустыни под звездным небом, в глубину необозримого пространства, где катаются сухие, сплетенные, седые растительные шары, где металлический свет звезд заставляет камни блестеть и светиться, как блестят и светятся глаза рыб. В сознании Космиста кружок поющих людей превратился в серебряное кольцо, которое катилось по сухой пустыне вслед за травянистым шаром, а шар своим беззвучным шелестом уводил все голоса за собой, к темному, гулкому шелковому горизонту.
В одной руке Космиста лежала холодная, почти безжизненная ладонь Ирмы, другая рука была схвачена твердой мозолистой клешней австрийского старика – настолько твердой, крестьянской и старческой клешней, что она казалась капканом, захватившим в плен растерянного и плоского зверька.
Космист приоткрыл глаза: темно-красные еврейские буквы на одеяниях молящихся складывались в круг, придавая наглядность круговому движению мантры, и в такт этому уходящему каравану пустынных голосов склонялись огни двух свечей.
Затем Цоллер прочитал молитву на освящение шаббатнего хлеба: девушки преломили хлеб, и каждый из присутствующих съел по куску, обмакнув его в морскую соль, символизирующую слезы скитания. После освятили вино и пустили по кругу Кидушную Чашу. Потом уже просто пили из обычных бокалов, ритуал сменился веселой болтовней, вечеринка тут же сделалась самой непринужденной, многие хохотали в ответ на какие-то шутки, девочки кокетничали, возбужденные ритуалом, кто-то уже целовался в углах больших белых комнат… Только Ирма потерянно бродила среди всех в поисках человека, который сыграл бы с ней в шахматы: ей отчего-то обязательно хотелось сыграть в шахматы, но здесь не нашлось никого, кто разделил бы ее стремление. Подошла она и к Космисту.
– Я не умею играть в шахматы, – сказал Космист.
– Жаль. Я сама недавно научилась. Я быстро проигрываю, однако эта игра меня успокаивает.
Она отошла.
Космист разговорился с альпийским старцем в кожаных шортах, который представился Зигфридом. Зигфрид поведал, что родился в Браунау над Инном, в горном селении, где явился на свет Адольф Гитлер. В детстве маленький Зигфрид так обожал своего знаменитого односельчанина, что не мог смотреть без слез на изображения лица с маленькими усами, но затем узнал о безрассудствах и жестокостях своего кумира – и тут его качнуло в противоположную сторону: он обрезал свою тирольскую колбаску, изучил иврит и с тех пор скитался по европейским синагогам. Евреи, по его словам, считали его слегка сумасшедшим, но всё же ценили его за религиозное рвение. Космисту этот старик не показался безумцем. Глянув в его глаза, он словно бы узрел горный ледник, стынущий в лучах альпийского света.
Под конец вечера, когда все уже были пьяны, в кармане Бо-Бо заверещал мобильный телефон. Бо-Бо подошел к Космисту:
– Меня вызывают на работу по срочному делу. Такая вот служба – не удастся соблюсти субботнюю праздность. Поручаю тебе Ирму – будь джентльменом. Она изрядно пьяна.
И он вышел. Если кто и был изрядно пьян, так это сам Бо-Бо. Ирма же выглядела не столько пьяной, сколько несколько усталой и мрачной, видимо, резкие перепады настроения – удел многих женщин – были и ей присущи. Аристократическая красота ее удлиненного и роскошного лица омрачилась тягостной злобой, неуместной на счастливом празднике.
– Говорят, вас попросили позаботиться обо мне, – сказала она Космисту с неожиданной неприязнью. – Вообще-то я сама могу о себе позаботиться. Сейчас вызову такси и уеду домой. Мой муж так занят, что постоянно покидает меня, причем всегда неожиданно. Видите ли, он охотится на инопланетян. Всё это фантазии. Вы сами его знаете не хуже меня, вы же его детский друг. Вам, ученому, ясно, что Бо-Бо бегает за фантомами. Зачем нужна эта слабость мысли? Нет никаких инопланетян, если только не считать, что все мы – инопланетяне.
Они вышли на улицу, такси уже ожидало у подъезда. Вдруг она отпустила автомобиль.
– Я передумала, – сказала Ирма, не меняя злого звучания своего голоса. – Давайте лучше прогуляемся. Сегодня одна из последних теплых ночей.
На улицах города было довольно оживленно. Вечер пятницы и теплая ночь возбудили людей, утомленных трудом и осенней прохладой. Парочки шли в клубы или возвращались из кинотеатров, в ресторанах горели свечи, освещая фрагменты лиц, жадных и отстраненных, погруженных в еду и беседу. У питейных заведений галдели хмельные компании, кто-то, шатаясь, орал песню на искаженном английском языке. После шаббатнего экстаза все эти люди, не овеянные религиозным чувством, казались грубыми и угрюмыми, несмотря на их намерение сбросить с себя груз забот.