Вместе с королевой Ирмой наш Космист отправился в путешествие по пространствам клуба «Арчимбольдо». Он не пожелал ни раздеться, ни облечься в маскарадное платье – остался в том, в чем пришел: длинный дождевик, черный костюм, белая рубашка, ботинки Inspector from Oxford плюс кирпичного цвета гольфы под черными брюками, доходящие до колен. Но недолго он оставался единственным пажом Ирмы: Королева быстро обрастала свитой, неким облаком приближенных, и в этом облаке царственно струилась по залам-цехам. Вскоре она сделалась всадницей: к ней приблизился могучий нагой человек, перемещавшийся на четвереньках, в массивных наколенниках и в странных твердых перчатках в форме копыт. Этого человека называли Тони Пони, на его мускулистой спине укреплено было седло – он призывно заржал, склоняя длинную голову перед венценосной особой, и Ирма хладнокровно уселась в седло на его спине, сжимая в руке поводья. Дальнейшее ее путешествие по клубу совершалось верхом. Кроме Тони Пони костяк ее свиты составляли еще двое мужчин и две женщины. Это были Патронташ, Человек-собака, Перчатка и Скользящая Матильда. Человек-собака также был наг и тоже перемещался на четвереньках, старательно изображая верного пса Королевы: он вилял задом, приседал, скулил, облизывал руки и ноги Госпожи, короче, всячески кружился вокруг кортежа, делая вид, что охраняет его. Патронташ получил свое прозвище из-за того, что атлетическое его тело (нагое, как у прочих) было пересечено кожаными поясами и портупеями с множеством отделений, действительно похожих на ячейки для пуль в классическом патронташе. Но только в данном случае вместо патронов там гнездилось множество флакончиков с разными ароматическими маслами. Окидывая всех вокруг пристальным взглядом, Патронташ время от времени выбирал того или иного человека (руководствуясь ему лишь ясной интуицией), приближался к жертве, не глядя выдергивал из патронташа нужный флакон, вытряхивал из него несколько капель себе на ладонь, после чего начинал отточенными движениями втирать масло в свой гигантский член, взирая на жертву немигающим взглядом, – пока не кончал. Космист видел, как Патронташ проделал этот трюк с одной старой дамой, одетой в розовый брючный костюм: дама была явно богата, судя по неподдельным бриллиантам в ее ушах; с постным выражением лица она пила вербеновый чай – Патронташ приблизился к ней, некоторое время пытливо созерцал, затем выбрал ореховое масло и быстро стал надрачивать и намасливать своего гиганта, пока сперма не брызнула на лацканы розового пиджака, на мелкие бриллианты, на ветхие щеки дамы. Любительница вербенового чая не отстранилась, даже не прикрыла свои синие веки с лиловыми ресницами – ничего не изменилось в ее надменном лице: она хладнокровно допила свои чай до последнего глотка, хотя в напитке уже затеялись танцы сперматозоидов. Патронташ мог кончать изобильно и часто, словно городской фонтан, и всё же он казался заурядным в сравнении с фрейлиной Королевы по прозвищу Перчатка. Это была высокая мулатка с кожей цвета темного меда, наделенная акробатическими талантами. Не сразу Космист осознал, что она – слепая. Лицо у нее было как у каменной статуэтки, незрячие глаза скрыты овальными стеклами: слепота позволила ей развить в себе невероятную чувствительность рук. Ее руки сделались драгоценным инструментом, поэтому она сберегала их в жемчужного цвета перчатках, которые снимала только ради исключительных наслаждений. Второй фрейлиной Королевы была Матильда Скользящая – корпулентная мучнистая дева с элементами легкой генной деформации, которая постоянно скользила по цехам на роликах, вращаясь вокруг кортежа, как луна вокруг живой планеты.
В своем официальном костюме Космист чувствовал себя черной вороной в этом сообществе нагих, но он покорно двигался вслед за свитой. Они миновали залы стриптизов, где люди раздевались под музыку. Миновали цех под названием «Офис», где в ярком свете воспроизводились трудовые будни, но в этом офисе вы могли поиметь любую холеную секретаршу, любого гладкого клерка, стоило лишь шепнуть им на ушко скромный пароль корпоративной идентичности. Миновали Оранжерею, или Теплицу, где женщины склонялись к цветам в таких позах, чтобы ими удобно было овладеть сзади. Здесь произрастала пышная коллекция вульвообразных и фаллоподобных растений, а также соцветий с эрогенными ароматами, а в зарослях стонали люди в нежных флорических нарядах. Миновали жаркую гирлянду саун и бассейнов, где все тела были распарены, расслаблены, щедры и покрыты крупными каплями. Миновали Магазин Кукол и Магазин Игрушек, где осуществлялись детские грезы о совокуплениях с куклами и игрушками. Миновали Цех Сексуальных Роботов, где любители технических устройств могли слиться с вожделенными механизмами. Прошли по Вагонам Метро, заимствованным у японцев, где пассажиры воплощали фантазии, зародившиеся в транспорте. Осмотрели Школу, где строгие учительницы и учителя вызывали к доске людей в школьных униформах, дабы подвергнуть их публичному сексуальному экзамену. Миновали Гейский Цех, где резвились и орали мужчины, впиваясь друг в друга всеми возможными способами. В этом цеху Ирма сказала Космисту: «Мужчин скоро не будет. В мире останутся только женщины, а также живые автономные фаллосы морского происхождения, способные беседовать и петь песни». Словно в подтверждение ее слов они вступили в Коридор Фаллосов, где были двойные стены. Мужчины, стоящие за стеной, обладали в стенах только лишь отверстиями для глаз и дырками, откуда торчали их отростки, так что казалось, что здесь живые члены произрастают из стен, снабженные лишь мерцающими в отверстиях глазами. В этом коридоре фрейлина Перчатка совершила удивительный поступок: выбрав понравившийся ей фаллос, над которым блестели особенно тревожные глаза, она медленно сняла перчатки из тонкой ткани и вдруг заткнула этими перчатками отверстия для глаз, временно ослепив человека за перегородкой, после чего одним лишь прикосновением обеих ладоней она довела его до оргазма – Космист подумал о тактильной бездне, которая таилась в ее руках. Затем были Цеха Лесбийского Секса, где сплетались люди исключительно женского происхождения, здесь звенели колокольчики, а стоны и вскрики были нежнее и мелодичнее, чем в других пространствах. Затем, пройдя через мягкий портал в виде Гигантской Вагины, они оказались в Матке, где вершилась оргия эмбрионов. Далее были: Спортзал, где под руководством опытных тренеров люди предавались сексуально-спортивным состязаниям, стремясь к рекордам и призам. Полинезийский остров с языческими ритуалами Океании, зал римского пиршества, где тянулся пир Тримальхиона, японский Зал Прозрачных Ширм, Китайский Закрытый Город, Турецкий Гарем…
Фильм «Эксгибиционист» демонстрировал все эти пространства, впрочем, без той превосходящей себя роскоши, что характерна для итальянских режиссеров типа Феллини и Пазолини: на оргиях этих режиссеров люди вращают языками, пряча в уголках губ улыбку тайного знания о сладострастии, но в клубе «Арчимбольдо» было всё, кроме улыбок. Хотя опыт различных искушенных народов (японцев, китайцев, римлян, полинезийцев, османских турок) и обогащал здесь миры эротических грез, но всё же присутствовала во всем некая особенная угловатость, отзвук тевтонского мрачного экспрессионизма, бранденбургский душок и флер прусской офицерской утопии, визуализированный посредством слишком ярких вспышек света и слишком черных поглощающих теней. Казалось, торжествует не столько похоть, сколько дисциплина – а впрочем, дисциплина как венец похоти.
В Зале Наказаний играли в гестапо: группа эсэсовцев распинала на кожаном кресте обнаженную русскую девушку. С добрыми, но чудовищными лицами они привязывали ее трепетные руки к кожаному кресту, а она, охваченная экстазом, выкрикивала:
– Я – Россия! Я люблю вас!
Между тем здоровенный палач уже закатал свои свастичные рукава и пощелкивал бичом, примериваясь к ее тонкому телу. И вот он начал бичевать ее, сопровождая каждый удар громогласным воркованием:
– Это тебе за Крым, сука!
– Это тебе за Путина!
– Это тебе за Сталина!
– Это тебе за Берлин!
– Это тебе за Стену!
– Это тебе за дедушку Ленина!
– Это тебе за батюшку-царя!
– Это тебе за веру православную!
– Это тебе за надежду!
– Это тебе за любовь!
– Это тебе за сердце милосердное!
– Это тебе за душу чистую!
– Это тебе за светлое будущее!
– Это тебе за Гагарина!
– Это тебе за освобожденный космос!
А девушка вскидывалась, опадала в узах, кончала, но всё шептала окровавленными губами:
– Я – Россия! Я люблю вас…
Засмотревшись на экзекуцию, Космист не заметил, что отстал от свиты Королевы: все они куда-то запропастились, и он бродил теперь одинокий и рассеянный, как Россия.
Он попал в Павильон Золотого Дождя, где ему чудом удалось остаться сухим. Здесь рекой лилось пиво, и люди изобильно орошали друг друга из собственных источников, превращаясь в подобие фонтанов Сан-Суси или Версаля. Смрад, доносящийся из темного коридора, предупредил его о том, что туда не следует идти – там тяжеловесно развлекались копрофилы. Избегнув этой вонючей участи, он всё же оказался в какой-то момент в первозданной тьме: лабиринт, лишенный света, где голые и невидимые тела жадно осязали друг друга; он шарахался от прикосновений невидимок, и в этой непроницаемой тьме глаза его, более не отвлеченные внешними зрелищами, смогли увидеть то, что постоянно присутствовало перед его внутренним взором: аллея, девушка в летнем пальто, овальное лицо, детские губы, хмурые внимательные глаза…
Как он выбрался из Тьмы, он не запомнил. И снова он бродил по пестрым пространствам.
Эти пространства постепенно начинали казаться бесконечными: ему казалось, он не в клубе, где веселятся утомленные трудом берлинцы, а на улицах некоего экзотического и, возможно, взмокшего древнего города, который он мысленно назвал Амальдаун. Он слонялся без всякой цели по пестрым и душным улицам этого древнего Амальдауна – у него здесь действительно не было намерений, он не преследовал никаких сладострастных интересов, никакой внутренний импульс не подтолкнул бы его вплестись в какую-либо из игр, но ему почему-то нравилось здесь – в этих коридорах и залах, наполненных стонами страсти, он был бесстрастным созерцателем, но именно эта невовлеченность, эта незахваченность становилась источником блаженства, источником глубинного отдыха. Его отпускало. Он чувствовал, что не является слугой никакого извращения, если только не считать извращением тяги к пустоте, к нейтральной обнуленности собственного бытия – здесь, в этой гуще переплетающихся вожделений он возвращал себе свою пустоту, которую так любил и которую утратил в тот миг, когда узрел девушку в летнем пальто на экране Эксгибициониста. Его вдруг навестил Покой. Более того, ему показалось, что в этих развратных залах вдруг обрело логическое завершение то подспудное движение духа, которое он ощутил на Шаббате: кажется, он впервые в жизни ощутил присутствие Бога. Смешно даже говорить об этом, но в оргиастическом клубе этот господин, кажется, внезапно обрел веру – веру неведомую, но ощутимую. Его не смущало то, что многие люди здесь некрасивы, его не смущало то, что он ни к кому не испытывает желания; одно лишь удивляло его в этом древнем городе – его имя. Почему он дал этому городу имя своего научного руководителя, известного астрофизика, человека, которого он, пожалуй, боялся больше всех остальных людей, человека, который всегда вселял в него ужас? Этот крупный ученый так долго висел над ним, как дамоклов меч, что сделался для него чем-то вроде уважаемого кошмара. С самых первых его шагов в науке на нем лежал тяжелый взгляд черных глаз Амальдауна, взгляд, полыхающий холодом и презрением, – наш Космист под этим взглядом чувствовал себя червем, вползающим в храм, где Амальдаун царствовал в качестве бога. Многие люди испытывали схожие чувства в отношении этого маленького человечка с кожей цвета синей золы. Никто не знал, из какого народа произошел Хакир Амальдаун, изобретатель «линзы Амальдауна» (так назывался один оптический эффект в далеком космосе): то ли он был порождением какого-то редкого и малочисленного азиатского