– Превращаюсь в еврея, – снова подумал он. – К чему бы это?
Ирма и Элис решили купить воздушной кукурузы и сахарной ваты. Когда они отошли, Бо-Бо сразу же схватил Космиста за руку.
– Вижу, у тебя появилась девушка, старина. Поздравляю. Она очень хороша. Эта британская зелень в глазах… Я же говорил, что инопланетянка вылетит у тебя из головы. Ну и правильно: забудь о ней. А мы не забудем. Мы-то занимаемся этим делом. Ты же знаешь, у меня мертвая хватка. Я найду ее, даже если она спрячется на другом конце Вселенной. В понедельник твой приятель Эксгибиционист получит роскошный подарок – новый плащ. Новая рабочая одежда для твоего друга! Никогда еще за всю историю эксгибиционизма человек не распахивал ТАКОЙ плащ, чтобы показать свой член. Пускай сраные императоры древности, все эти римские панки вроде Калигулы или Нерона распахивали на себе багряные накидки, расшитые самоцветами, – всё это ничто по сравнению с ЭТИМ плащом! Выглядит он обыкновенно, но по сути это техническое чудо. Каждая пуговица на нем является зрячей, каждый шов обладает памятью!
– А вдруг моего соседа смутит ваше вторжение в его одинокую игру?
– Слушай, он ведь не целка, а простой членотряс. Что значит «смутит»? Вряд ли он захочет, чтобы в его банке узнали о его одиноких играх. Да и вообще, если он будет упрямиться, ему светит принудительное лечение или что-нибудь в этом духе.
– Ты не должен… Получается, я подставил его?
– Да не волнуйся ты, мы бережем этого парня, как хрустальную вазу. Пусть развлекается с пользой для человечества.
– Это всё происходит только из-за того, что вы не смогли идентифицировать материал ее пальто?
– Тебе не нужно знать, но… Сейчас на планете Земля не такая ситуация, чтобы по ней можно было разгуливать в пальтишках из неидентифицируемых материалов. Между нами говоря, ситуация в том направлении, по которому я работаю, очень напряженная. Ты думаешь, я лишь твоей девчонкой занимаюсь? Сам видишь, я ночами не сплю. Не могу даже толком уделить время жене. Пока вы там рассчитываете пропорции темного вещества, мы имеем дело с темными существами, и они темнее, чем хотелось бы… Но не будем об этом. Мы тоже, знаешь, не лыком шиты. Помнишь песенку из фильма?
We are men in black,
Galaxy defenders…
Бо-Бо был действительно весь в черном: черный мятый костюм, черная рубашка, пахнущая одеколоном и психопатологическим потом.
– Оказывается, ты знаком с Хакиром Амальдауном?
– Сподобился. Твой босс – сокровище нашей науки. Мне по долгу службы требуется приглядывать за такими людьми.
– Что это еще за Братство Стены?
– Братство Стены? Это он слямзил из сериала «Игра престолов». Смотрел? Очень неплохой сериал, его весь мир обожает. А Хакир так просто помешался на этом сериале. А всё из-за того, что один из главных героев этого сериала – харизматичный карлик. Видел картину в кабинете Хакира?
– Да, старинная вещь, кажется.
– Никакая не старинная. Стилизация под Караваджо, а сюжет – карлик Тирион Ланнистер убивает из арбалета своего отца регента Тайвина, сидящего в нужнике. Писал, между прочим, сам Амальдаун. Он, что называется, воскресный художник. По воскресеньям возится с красками и кистями в своем саду. Раньше писал далекий космос, а теперь вот сценки из «Игры престолов».
– Игра престолов, – повторил Космист, и ему вспомнился ночной шахматный поединок: белый супрематический трон против черного. – Я не смотрю сериалы.
– Зря. Посмотри. Это тебе не какой-нибудь «Секс в большом городе». В «Престолах» борьба за власть, драконы, мертвецы… И там Стена. Ледяная Стена между миром живых и миром мертвых. Ну и, конечно, Братство Стены – орден воинов, стоящих на страже живого мира против натиска трупов. Их еще называют «вороны». Тоже люди в черном, между прочим. А в нашем городе никакого Братства Стены нет. Зато есть некое общество немецких ученых под названием «Тайная Германия», и к нему Амальдаун действительно принадлежит. Там они часто болтают о Невидимой Стене, о Кольце Сатурна и прочем… Ничего удивительного. Нам с тобой было по пять лет, когда рухнула Стена, а эти дяди и тети прожили полжизни в ее тени. Ясное дело, они шизофреники.
– А мы с тобой не шизофреники? По-моему, нам лечиться надо.
– Лечиться? Конечно надо! Мы на передовой, а психика не железная. Без правильного лечения мы вскоре будем ловить инопланетян в психушках. Но, к счастью, мы работаем в интересах Бога. Нас курирует Господь, а без Него мы просто тени на экране. Ты понравился Моше Цоллеру. Поэтому он просил передать тебе лекарство.
Бо-Бо достал из кармана мятого пиджака белый конверт и вытряхнул из него на ладонь два белых квадратика, помеченных одинаковыми еврейскими буквами.
– Сорт называется Алеф. Это для тебя и Элси. Мы с Ирмой свои квадратики уже час как съели. А вот и девчата возвращаются!
Девчата возвращались, неся в руках облака сахарной ваты – эти большие разноцветные куколи, отчасти размотавшие свои волокна, напомнили Космисту пылегазовые облака в открытом космосе. Простая монтажная склейка сделает эту ассоциацию наглядной для зрителя.
Космист и Элси съели свои бумажные квадратики.
Присутствует ли в фильме «Эксгибиционист» некое комическое начало? В целом нет. И всё же мы вплотную приблизились к эпизоду, который, пожалуй, можно считать единственной комической сценой этого мрачно-просветленного фильма. Но здесь встает вопрос: что есть такое комическая сцена? «Комическое» не обязательно означает «смешное». Смешно ли смотреть на безудержно смеющихся людей? It depends. Радостно ли созерцать проявления радости? И это зависит от дополнительных обстоятельств.
И вообще: смех счастья – относится ли он к сфере комического? Пожалуй, нет. Можно захлебнуться от смеха, глядя на фильмы Чарли Чаплина, хотя, по сути, мы видим вещи страшные и печальные. Одинокий, никому не нужный кентавр (сверху – клерк, снизу – бродяга) бродит по улицам жестокого города. Дом, унесенный ветром, зависает над пропастью, покачиваясь на грани падения. Голод доводит человека до поедания собственного ботинка. Нас заставляет смеяться подавленный или преодоленный страх, переработанное сострадание. Этот нервный смех – результат алхимического процесса перегонки и возгонки, результат целой серии квинтэссенций, высекающих радость из несчастья. Но является ли комическим короткий обмен репликами между Амальдауном и Гуттенталем?
– Вы сошли с ума на почве поисков внеземных цивилизаций, – говорит Амальдаун.
– Почему вы говорите «внеземных»? Почему бы не сказать «неземных»? Вы что, боитесь, что это будет звучать слишком восторженно? – отвечает Гуттенталь.
Этот короткий диалог – несостоявшаяся полемика: патологическая тяжесть Амальдауна соприкасается с патологической легкостью Гуттенталя, но конфликт не рождается: тяжесть слишком тяжела, легкость слишком легка – они минуют друг друга. И всё же сообща синтезируют тяжело-легкую совокупную версию: внеземных цивилизаций мы пока не знаем, зато неземные знаем лучше, чем самих себя.
Писатель продолжает писать и перед лицом смерти, наверное, он полагает, что смерть станет ему преданнейшим читателем, но кинорежиссер не может позволить себе такую независимость в отношении «принципа жизни», сама технология его производства (усложненная и коллективная) мешает ему повернуться жопой к реальности. Но данное литературное повествование (которое не следует отождествлять с фильмом, о котором эта история повествует) посвящено поискам ответа на эфемерный, но и животрепещущий вопрос: что такое несуществующий фильм? Что есть такое «мозговой показ», как выражался в таких случаях один пациент? Какой жизнью живет фильм, который не только не существует, но и не намерен существовать?
Всякое существование, всякое «есть» влечет за собой безмерный шлейф других существований, иных «есть», или иных «будет», или иных «было». Не стоит думать, что иначе дело обстоит с несуществующим – оно также влечет за собой шлейфы иных несуществований.
Несуществующий фильм, рожденный одинокой вспышкой мозговой активности, порождает несуществующих операторов и режиссеров монтажа, он привлекает несуществующую технику и несуществующих осветителей, отсутствующие продюсеры собирают на кинопроцесс огромные несуществующие суммы, но даже этим дело не ограничивается – рождаются целые плеяды несуществующих кинокритиков, кинофилософов и киноисториков, призванных обсудить и интерпретировать несуществующий фильм.
Под бойким пером этих небытийных писак сцена «Праздник Воздушных Змеев» из фильма «Эксгибиционист» давно уже стала одним из самых обсуждаемых, самых пикантных, самых воздушных и в то же время трудноуловимых эпизодов киноистории небытия (разве вся киноистория не является историей небытия?).
Я не в состоянии снять фильмы, которые показывает мне мой мозг. Я не обнаруживаю ни внешних, ни внутренних сил, которые смогли бы обеспечить «объективацию внутреннего фантазма». Косная, поглощающая, ограничивающая сила встает на пути фантазма, и я склонен называть эту силу словом «Германия», точно так же, как противоположную силу, обеспечивающую реализацию фантазма, следовало бы назвать словом «Америка».
Речь не о странах, речь о принципах. Борьба «Америки» и «Германии» в моей собственной душе обусловливает узор вспышек и угасаний, моя внутренняя «Америка» рождает фильмы, моя внутренняя «Германия» не дает им осуществиться. «Германия» – это цензор, воплощение «принципа реальности». Кажется, можно достичь счастья, только забыв о «Германии», вычеркнув ее из своего сердца раз и навсегда, но не стоит спешить. Не лучше ли проанализировать этот удушающий и убивающий всякую надежду принцип, называемый словом «Германия», – проанализировать, взяв на вооружение ту дотошность, которую чтят сами германцы? В этом деле надо довериться германцам, следует поймать их флюид – одновременно тошнотворный и аппетитный, как запах жареных сосисок, разносящийся над зеленым полем, где плетутся тени воздушных змеев. Флюид одновременно горький, даже горестный, но всё же пьянящий, как вкус пива, которое пьют, глядя в светлое небо.