казать о музыке фильма «Эксгибиционист». Рассказать о музыке сложнее, чем пересказать сюжет, чем дать представление о визуальных аспектах, даже если речь идет о существующем фильме, где эта музыка реально звучит. Но мы рассказываем о фильме, которого нет. Соответственно, музыка этого фильма не звучит – ее можно только представить себе. Тем не менее следует рассыпаться в комплиментах в адрес несуществующего композитора, написавшего эту музыку к фильму. Вначале она вступает очень тактично, очень подавленно, она деликатно вплетает в себя множество бытовых звуков и голосов, она почти пренебрегает нагнетанием саспенса, она избегает живописать настроение героев, короче, она ведет себя предельно скромно, пока не приходит время галлюцинаций – тут музыка впадает в состояние экстатического реванша, но даже выводя на первый план хоровод своих тем, она всё равно остается прохладной, просветленно-мрачной, несколько скованной в движениях, и всё же ее бесстыдно-наркотическое начало уже не скрывается: напротив, она вполне превращается в галлюциногенный резервуар, откуда холодные руки композитора извлекают некие влажные сокровища неадекватности, которые могут обласкать наш слух своей преувеличенной слабостью, переходящей в почти болотное чваканье, в слякотные звуки неудачной экспедиции, безвольно угасающей в зябких трясинах. Или же эти звуки пугают своим гулким и пустотным космизмом, отказывающим слушателю в тех надеждах, которые еще лелеют персонажи фильма.
Мы уже упомянули вскользь об этой музыке в самом начале нашего романоида, когда говорили о том, что Эксгибиционист просматривал свои видеозаписи в молчании, под звуки некоего арктического эмбиента – можно бы назвать этот эмбиент также «нордическим», если бы не подмоченная репутация этого слова, а ведь данная музыка заставляет нас помнить о фьордах, где еще коренятся древние монголоиды Крайнего Севера, оказывающие религиозные почести северному сиянию и влекущие ледяных истуканчиков на самодельных санях!
Под звуки этой музыки Космист мысленно возвращается в пространство клуба «Арчимбольдо», он снова наблюдает за оргиастическими сплетениями нагих тел, но на этот раз эти тела действительно сплетаются в шевелящиеся портреты. Толпы оргиастов образуют лица – лица немецких ученых, входящих в Центральный комитет или же в Магистериум общества «Тайная Германия». Гертруда Цейс, Готфрид ван Вринн, Юрген Больцман, Хакир Амальдаун, Фриц Кеттлер, Абель Штигнер, Элоиза фон Ваннесберг… И прочие.
И вот уже Космист видит заседание Центрального комитета общества «Тайная Германия», он видит немецких ученых – их столько, сколько букв в слове Deutchland, то есть десять человек, все они нагие и висят в крупноячеистых сетчатых мешках, которые подвешены на длинных веревках, спускающихся с потолка круглого зала. Руки и ноги магистров туго стянуты кожаными вервиями, рты застегнуты кожаными намордниками на молниях, а на каждом теле татуирована готическая буква, занимающая всю грудь и живот, а вместе эти буквы образуют слово Deutchland. Люди висят по кругу в своих авоськах, так что слово образует кольцо – первая D смыкается с последней. На мозаичном полу круглого зала кусочками мрамора выложен знак общества – окружность, пересеченная линией. А в центре этого знака теплится другой знак – теплая языческая свастика, выложенная веточками коралла. По этим знакам ступают босые ноги ослепительной и обнаженной девушки, которая медленно разматывает длинный кожаный кнут. Космист узнает эту девушку – это Элис Миррор. Сомнение в том, что она действительно англичанка, которое заронил в него Амальдаун, расцвело в виде кинематографического фантазма: она представилась ему отважной русской разведчицей по имени Алиса Зеркальная. Кажется, именно ее он видел распятой на кожаном кресте. Тогда ее окровавленные губы шептали: «Я – Россия. Я люблю вас…» И вот она внезапно мстит своим обидчикам. Она начинает мастерски бичевать подвешенных и опутанных сетями магистров «Тайной Германии». То охаживает одного за другим, то, молниеносно обернувшись вокруг своей оси, проходится длинным бичом сразу по всему кругу тел, заставляя их раскачиваться, словно живые и стонущие маятники. При этом она выкрикивает голосом звонким и почти детским:
– Это вам за Освенцим!
– Это вам за Украину!
– Это вам за доброго Карл Иваныча!
– Это вам за евреев!
– Это вам за Объединенную Европу!
– Это вам за Адольфа Гитлера!
– Это вам за Людвига ван Бетховена!
– Это вам за устойчивый курс евро!
– Это вам за Мартина Лютера!
– Это вам за Бисмарка!
– Это вам за Вильгельма Гогенцоллерна!
– Это вам за Лукаса Кранаха!
– Это вам за Иоганна Себастьяна Баха!
– Это вам за Чехию!
– Это вам за Польшу!
– Это вам за ваше чувство ответственности!
– Это вам за взлеты вашего духа!
– Это вам за меркнущих ангелов!
– Это вам за Ангелу Меркель!
– Это вам за ваши уродские рожи!
– Это вам за вашу лживость, жестокость и жадность!
А они раскачиваются под ее ударами и смотрят на нее обожающими глазами, и кончают синей спермой, и шепчут сквозь свои пропитанные кровью намордники, шепчут своими разбитыми, но наслаждающимися губами:
– Мы узнаем тебя… Ты – Россия! Мы любим тебя!
Да, пешка прошла в Королевы, как и предсказывал святой профессор из Оксфорда. Вместо короны Берлина Королеву Алису коронуют золотой шапкой в форме купола русской церкви, увенчанного православным крестом. Ее нагие точеные плечи укутывают обожженным красным флагом, который некогда воспарил над куполом Рейхстага. Она воцаряется на супрематическом престоле, держа в одной руке Черный Квадрат, а в другой сжимая русского колобка – живой, холеный хлебный шар с закрытыми глазами, чья сдобная улыбка напоминает нирваническую улыбку Будды. Но недолго длится триумф России. Да и вообще не вечно длиться игре престолов, не вечно тянутся садомазохические игры народов и стран, меняющихся ролями в своем жестоком сладострастии. Придут космические контрагенты и внесут чудовищное разнообразие в утомительные забавы землян. Да и в облике Элис Миррор всё меньше чудится русская разведчица и всё больше – инопланетный агент. Золотая корона в форме церковного купола раскрывается и расцветает на ее голове золотым буддийским лотосом – у него тысяча лепестков, и из каждого лепестка выдвигается тончайшая вибрирующая антенна. Русский колобок оборачивается копией некой планеты, в чьих соленых океанах и белоснежных горных цепях еще сохранился след его чеширской улыбки. Черный квадрат оборачивается небольшим порталом, гостеприимно приглашающим всех желающих навестить антипространство.
Космист снова увидел зрителей. Но это были уже не те бытовые и обыденные зрители фильма, к которым имело смысл обращаться с экрана с веселыми и дерзкими речами. Теперь это были гирлянды совершенно различных, а иногда и чудовищных инопланетян, почти вплотную прижавших к экрану свои любознательные лица, иногда целиком состоящие из глаз. А экранчик-то ледяной, а экранчик-то слюдяной! А экранчик-то леденцовый и непрочный, и он становится всё тоньше и ломче под растопляющим и плавящим воздействием Двойного Алефа! А сотни нечеловеческих глаз всё ярче загораются хищным любопытством, когда они всматриваются в нагих посетителей клуба «Арчимбольдо», которые водят свои пивные и шампанские хороводы вокруг гигантского космического телескопа. Сам телескоп становится огромным автономным фаллосом, увенчанным циклопическим блестящим оком, – навязчивый кошмар Карла Густава Юнга, но отныне его и кошмаром-то не назовешь, потому что некому стало пугаться таких видений. Само небо доверчиво открывает перед этим зрячим фаллосом свою вагинальную безграничность, мириады звезд отражаются в фаллическом оке, и всё больше пришельцев среди танцующих! А музыка-то, музыка! Она разворачивает свои галопы, свои рондо и ритурнели, поднимающиеся, словно металлические рыбы из глубин ржавого водоема. Какие-то маразматические или младенческие песенки пробиваются сквозь космический гул, сквозь эфирный шелест, сквозь треск ледяных глыб и завывание множества вьюг. И сквозь скрежет далеких и зимних сталелитейных заводов. Кто там поет беспечную песню о скворце, о сердечке из коралла, о Микки-Маусе и веселом трубочисте? Мы ведь орудуем в сфере небытия, соответственно, кто скажет нам, где наша плоть и каково происхождение нашего голоса? Здесь обломаются все документалисты, здесь рухнут ниц все журналисты и бойкие писаки-обоссаки, здесь рухнет документальное кино, да и трахать бы его в рот за его извилистую жажду реальности! Здесь треснет любая литература факта – фак ю слоули, дарлинг! – так поет антифакт, который сладострастно подтачивает изнутри любое правдивое повествование. О, какая захлестывающая оргия инопланетян развернулась в Обсерватории, когда соизволила наступить Ночь Нового Созерцания. Куда уж там землянам с их скудным набором непритязательных извращений! Здесь сотни тысяч существ, приносящих привет из самых заповедных уголков небытия! Их телесные устройства так специфичны, их прихоти так безграничны и неразборчивы, и это порождает веселость, которую бы взять да и спрятать в малахитовой шкатулке уральского мастера. Здесь встречаются существа-языки, способные облизать одним движением каждый корпускул вашей трепещущей плоти, здесь есть автономные вагины, обладающие неповторимым юмором, здесь тусуются лучи, или, лучше сказать, лучики, одно лишь соприкосновение с которыми порождает вечный оргазм.
Даже такое лакомое блюдо, как оргия инопланетян, следует подавать холодным. А как иначе? Хотя в этой сцене и наличествуют цитаты, порою не лишенные ужаса (от Босха до Спилберга, от японоподобных слизней Хаяо Миядзаки до ветвящихся мутантов братьев Чепмен), но в целом эпизод снят не столько в духе инфернальной вакханалии, сколько напоминает glamorous event. Здесь присутствует нарочитое и прохладное легкомыслие (впрочем, без всякого комизма), нечто от беспечного дефиле. Нечто более воздушное и зыбкое, чем сцена в клубе «Арчимбольдо», – там царствовало изобилие без духа изобилия, здесь же одинокий Дух Изобилия легко лепит из своего собственного состава чудовищное многообразие нечеловеческих вожделений.