На следующее утро мы проснулись в нелегком состоянии – впрочем, такие пробуждения уже вошли в привычку. Стоило выйти из комнаты, как сразу же стало ясно, что критические дни закончились: в доме витали ароматы готовящегося завтрака, по комнатам сновали сиамки, истребляя следы вчерашнего хаоса. Но нечто изменилось. Обычно сиамки перекликались на своем красивом птичьем языке, то и дело звенел и плескался их смех, расцветая в различных уголках дома, но теперь они молчали. Птичий гомон исчез. Только фазаны и павлины кротко тарахтели в своем птичнике. Альфред осоловело сидел за завтраком. Кажется, он еще плохо соображал. Мы присоединились к нему. Убедившись, что завтрак поглощен, Чира подошла к Альфреду и в зловещем молчании шмякнула перед ним на стол пачку свежих газет. Это были не те газеты, которые любил доктор Рубингер, не те, которые обычно просматривал Альфред. Это были совсем другие газеты: дешевая желтая пресса. В каждой газете на первой странице жирнело слово СКАНДАЛ. Минувшей ночью посол Швейцарии… в нетрезвом состоянии… за рулем служебного лимузина… эскортирован полицией… осыпал блюстителей закона грязными оскорблениями…
Зря Альфред оскорблял обидчивых копов. Иначе они, возможно, и не стали бы сливать информацию газетчикам.
Когда мы медленно ехали по темным улицам в окружении полицейских машин, это не случайно напомнило мне похоронную процессию. Это действительно была похоронная процессия: хоронили одну из самых блестящих дипломатических карьер в истории швейцарской дипломатии. Потянулись тревожные дни. Альфред пытался бороться, он даже бросил пить дня на три. Официальные лица Германии все были на его стороне, они выгораживали его как могли, но непосредственное швейцарское начальство Альфреда не без оснований решило, что он нанес удар по репутации горной и гордой страны.
В один из вечеров, когда мы ужинали в подавленном молчании, широкий поток яркой крови внезапно хлынул из носа Альфреда на его бороду. Он откинулся в кресле и стал заваливаться на бок. Таиландок в этот момент не было в комнате, но мы с Элли даже не успели вскочить со стульев, а Чира и Чай уже подхватили Альфреда, словно бы вынырнув из воздуха. Телепатические способности восточных женщин впечатляют: Альфред не издал ни звука, но сквозь анфиладу комнат Чира и Чай почувствовали, что хозяину плохо, и юркнули к нему сквозь пространство молниеносно, стремительно, бесшумно. Альфред так и не потерял сознание полностью. Тайки отвели его в спальню, бережно поддерживая. Он бормотал какие-то бессвязные речи.
Рубингер явился незамедлительно. Еще через пару дней Альфред был снова бодр и даже румян. Он появился в гостиной, только что вернувшись из Бонна. Присел в кресло, глядя на нас своим вечно вопросительным взглядом сквозь стекла очков. Мы, в свою очередь, вопросительно смотрели на него.
– Португалия или Греция, – наконец произнес он, пожевав губами. – Это конец карьеры.
На мой взгляд, наказание оказалось более чем мягким. Оно даже больше напоминало награду, чем наказание. Альфреда оставляли на дипломатической службе, ему предложили на выбор должность посла в одной из двух лакомых стран Европы – по моему мнению, в тысячу раз более привлекательных, чем унылая Германия.
Он выбрал Грецию и четыре года был там послом. По истечении этого срока он вышел на пенсию, но в Швейцарию не вернулся. Он остался в Греции – купил дом на море, недалеко от того места, где на обрывистом пустынном берегу стоит храм Посейдона.
Через четырнадцать лет после описываемых событий, жарким летом 2005 года, я навестил его в этом доме. Младшая сиамская сестричка Ной вышла замуж и вернулась в Таиланд, но верные Чира и Чай остались с ним. Альфред стал толще, но в целом не изменился. Мы провели с ним классический альфредовский вечер: много вина и еды, громкая музыка. Достижение возвышенного полубессознательного состояния под конец вечера.
Мы даже посмотрели вместе прекрасный фильм Витторио де Сика «Чудо в Милане», где бродяги улетают в рай на метлах. Думаю, это единственный фильм в истории кино, где в рай влетают верхом на метле.
На следующий день я улетел в Москву (не на метле, а на самолете), а еще через пару месяцев Чай позвонила мне и сказала, что Альфред умер.
Это был могучий человек. Иначе бы он не дотянул до семидесяти трех при его образе жизни. Роскошный гедонист, гурман, эстет, политический философ. Он оставил после себя два трактата об отношениях между народами. Один называется Das Geld («Деньги»), другой Die Spraсhe («Язык»). Люди, читавшие эти тексты, говорили мне, что они написаны превосходным немецким языком. Но я этого языка не знаю и трудов этих не читал. Зато без труда вспоминаю его лицо, все его ужимки, гримасы, жесты.
Жаль, что люди смертны. Очень жаль. Бессмертие было бы к лицу этому превосходному господину, которого полжизни называли excellence.
Есть нечто глубоко логичное в том, что Альфред покинул Германию незадолго до того, как она обрела единство, сразу после августовского путча и после официального перехода Компартии на нелегальное положение в СССР. Удивительны были последние полгода существования советского государства: СССР еще был, но Компартия, создавшая эту страну, находилась в ней под запретом. Альфред был политиком эпохи разделенности, эпохи раздвоенности, более того, он был дипломатом, сформированным временами детанта. В политическом лексиконе 60–70-х годов этот термин был широко распространен, в Советском Союзе он часто переводился как «разрядка»[1] (нечто вроде «перезагрузки» середины нулевых), но иногда это слово и не переводилось и говорили просто «детант». Интересно, что периоды временного потепления отношений между Россией и Западом часто обозначались такими короткими, как бы даже легкомысленными и псевдотехническими терминами: «разрядка», «перестройка», «перезагрузка».
В советской политической карикатуре времен моего детства «разрядка» изображалась в виде белого голубя в духе Пабло Пикассо, или в виде маленькой девочки, или в виде худенькой девушки, или в виде зеленого ростка, или в виде младенца. В любом случае это было что-то слабое, неокрепшее, нежное, что требовалось защитить. Этому слабому и неокрепшему угрожало множество опасностей: на голубя нападали ястребы-милитаристы, маленькую девочку давил танком извращенный пентагоновский генерал, хрупкую девушку желал изнасиловать орангутан в цилиндре, с татуировкой «военно-промышленный комплекс» на волосатой груди. Над зеленым ростком нависала подошва гигантского армейского ботинка с надписью «гонка вооружений», а к чудесному младенцу, мирно дремлющему в колыбели, протягивала свои когтистые лапы, обросшие сосульками, синяя старая ведьма по имени Холодная Война.
Совсем иначе «разрядка напряженности» понималась в те годы (60–70-е) на Западе. Там она мыслилась прежде всего как сексуальная разрядка, которую позволяет себе взрослый, хорошо подготовленный агент. Джеймс Бонд, агент 007, впитал в себя популярный в те годы образ плейбоя. Этот играющий мальчик вовсе не мальчик, он взрослый дядя, и нравятся ему взрослые девочки с хорошо развитой мускулатурой плоских мышц, и любит он взрослые игры. В любом случае вся эта инфантильная мальчишечья мечта о настоящей взрослой жизни оборачивается тем, что агент становится сателлитом, вращающимся вокруг собственного пистолета. Этот пистолет не так уж часто требует зарядки, зато разрядка ему требуется постоянно: он то и дело жаждет «разрядить обойму», в боевом или в сексуальном смысле – неважно. Плейбой выходит на бой: на бой с коммунизмом, и в этом бою главное оружие – язык свободы (понимаемой как сексуальный либертинаж), sexy look, glamorous appeal, постаристократическая чувствительность к моде и дизайну (Бонд центр рекламы), а также безграничная разрядка безграничной напряженности.
Альфред сочетал в себе черты Бонда с качествами советского мечтательного гуманитария. Во времена разрядки он был плейбоем, в его жизни было множество женщин, океаны алкоголя, элегантные костюмы, беседы с властителями мира. Он был красив, бесконечно обаятелен, остроумен. В то же время он был совершенно беспомощен, как зеленый росток, как румяный младенец Детант. Он не только не сумел бы влезть на крышу или выстрелить из пистолета – он даже музыку не мог сам включить: не знал, где прячется та кнопка, что оживляет загадочный звуковоспроизводящий механизм. Я его хорошо понимаю, я сам такой же. Чужой неумеха как в мире техники, так и в мире природы. Лес и компьютер для меня одинаково опасны. Правда, лес я люблю, а компьютер – не очень. Мы с Альфредом реликты Эпохи Языка. В разделенном надвое мире именно язык находился во главе угла. Недаром про Сталина поется в бессмертной песне: «…в языкознании познавший толк».
Альфред был беспомощен, но не слаб. Напротив, как я уже сказал, он был могучим человеком. У него был мощный торс, сильные руки, жилистая крепкая шея. Но всё это было установлено на журавлиных ногах, которые казались весьма нестойкими, как бы подламывающимися. Даже будучи совершенно трезвым, он перемещался по земной поверхности неуверенно, как по стеклу, хотя неизменно содержалась в этой неуверенности дикая элегантность и дикое барство. При этом он вовсе не был аристократом. Впрочем, о его родословной мне ничего не известно. Судя по его рассказам, мать его была красивая пианистка, и он провел детство и отрочество, разъезжая с ней по европейским городам, где она давала концерты. Об отце он никогда не упоминал. В своей профессии он был гениальным дилетантом. Никакого дипломатического образования он не получил. Взросление застало его врасплох, и он понятия не имел, чем ему следует заняться на земной коре. Если бы у него имелось состояние, он остался бы беспечным прожигателем жизни. Но он не был богат. Его любовь к вину указала ему путь: он стал профессиональным дегустатором вин на винных конкурсах. В этом деле считался асом. На винных дегустациях свел дружбу с дипломатами и чиновниками из министерства иностранных дел. Кто-то из них (я даже догадываюсь, кто именно) оценил его общительность, его блеск, ум и обаяние. Так он сделался дипломатом.