Это была гениальная идея – всех вовлечь в эту псевдокоммерческую деятельность, потому что в противном случае народ, не совсем распознавая свое собственное состояние, понимая только, что состояние экстремальное, мог принять свое умонастроение за запредельное горе и отчаяние, например, и начать всё крушить. Все были на грани этого. Или, наоборот, вдруг начать дико танцевать и дико хохотать от счастья. Не знаю, можно ли назвать Гайдара проницательным экономистом, но как психолог он поступил гениально, предложив всем вместо таких уже испробованных рецептов, как всё сокрушить или устроить дикий праздник или дикий кровопуск и резню, – просто взять любую подвернувшуюся вещь, хотя бы даже отломать от двери ручку, никому не нужную, или взять крышку какую-нибудь валяющуюся, и выбежать, и начать ее продавать. Это совершенно гениально. Мне кажется, надо ему поставить двадцать пять памятников за эту радикальную дзенскую концептуальную акцию в рамках всего населения России. Всё это сработало, все ужасно развлекались. При этом стоило прийти куда-нибудь в гости, как вместо осунувшихся от голода и падающих от изнеможения людей ты видел классическую картину – накрытый стол, где было всё, что и должно быть на советском столе: баклажанная и кабачковая икра, салат, и даже не один, а два салата, например оливье и винегрет, а также пюре, котлетка. Откуда-то это всё выныривало, отчасти с приусадебных участков, отчасти из каких-то запасов. Все оказались неплохо подготовлены.
Как-то раз, глубоко исследовав крайне отдаленные участки космоса, видимого приборами и невидимого, мы, приземлившись, пошли к бабушке, надеясь поесть и мягко заземлиться. По детской традиции мы никогда не звонили бабушке, не говорили, что мы придем, мы просто приходили и трезвонили прямо в дверь. Это еще были последние проблески такого рода поведения. Мы пришли и вдруг обнаружили на двери записку: «Я в соседней квартире». Мы сразу же позвонили в эту соседнюю квартиру и оказались на совершенно невероятном мероприятии. В этот момент там праздновался день рождения уже умершего дедушки. Мы увидели довольно большое застолье, многолюдное сборище людей, родственников. Семья явно вполне народная, рабочая, все сидели очень радостно. Бабушка Саши Мареева была приглашена в качестве соседки, но нас никто не ожидал увидеть. Это не помешало этим прекрасным людям немедленно, следуя древнейшим законам гостеприимства (при этом не формально следуя этим законам, а с невероятной радостью), усадить нас за стол, приветствовать нас, как родных. Молниеносно мы влились в это довольно долгое и восхитительное празднование.
Во главе стола стояло кресло, на почетном месте, в котором располагалась большая фотография умершего дедушки в раме под стеклом. Перед креслом – полная до краев рюмка водки и тарелка или даже несколько тарелок, куда постоянно подкладывалась еда. Произносились магические речи в сторону этого кресла, типа «Дедушка, а не хочешь еще винегрет?» Сидя там, мы вдруг, переглядываясь друг с другом, с блаженным смехом на устах ощутили, что мы совершенно не чужие в этом сообществе, на этом дне рождения, на этом празднике жизни, точнее смерти, или жизни и смерти. Мы не чувствовали себя ни капли чужими и неуместными. Мы были там полностью уместными, своими, родными и ощущали абсолютное единство и симфонию со всеми присутствующими там людьми. Рабочий сын умершего старичка, его жена, дети, другие родственники оживленно общались с нами. Нам немедленно налили водки, и мы тут же почувствовали себя так, словно каждый день пили водку с этими людьми на протяжении многих лет. Это было удивительно не потому, что мы богемные типы, или интеллигенты, или просто незнакомцы, а потому, что мы были в тот момент кусками межгалактического льда. Они это почувствовали, и им это понравилось. Наш народ любит открытый космос. Стол ломился. Салаты, куча жареных куриц. Все очень активно, с удовольствием и аппетитом ели, пили водку, томатный сок, другие напитки, чай, жевали куриц, конфеты, ходили дети, пробегали девочки, ронялись куда-то игрушки, прыгали детские мячи.
Одновременно разговор тек о самом важном и близком нам – о космосе. Выяснилось, что умерший дедушка был космистом, он работал на советскую космическую индустрию. Выяснилось, что его сын, рабочий, тоже работает на космическом заводе. Все, включая женщин (которым удавалось вплести в эту тему рассказы о своих детях и о других насущных проблемах), стали обсуждать то, что тогда было важно обсудить, а именно значение такого исторического события, как распад Советского Союза в космическом ракурсе. Что это событие значит для космоса?
Высказывались интересные суждения, которые я бы связал с теорией больцмановского глаза или больцмановского мозга. Современные астрофизики склонны ко мнению, что всё наблюдаемое существует благодаря наблюдателю. Самым главным космическим фактом является факт наблюдения космоса, факт, что человеческая наука его осматривает, изучает. Мы говорили, жуя куриц, что сейчас (после распада СССР) должен измениться характер этого глаза, заглядывающего в космос. Потому что в этот момент исчезает советский больцмановский мозг, советский больцмановский глаз, на смену ему приходит другой глаз. И важно не растерять, сохранить тот объем наблюдений, тот объем опыта, который был накоплен за советский период. На этом дне рождения очень четко понимали, ради чего был затеян Советский Союз, который в этот момент кончился. Он был создан ради изучения космоса, ради того, чтобы высвободить человеческую науку из-под давления экономических задач, из-под давления эксплуататорской товарно-денежной схемы и обеспечить тем самым более далекий и глубокий обзор, более независимое созерцание. Насколько это удалось в советском случае – вопрос открытый, но интенция была именно такова. Не буду сейчас углубляться в значимую философскую проблематику, которая затрагивалась там под холодную водку. Более всего запомнилось это ощущение глубокого взаимопонимания. Мы даже почувствовали себя настолько раскованно (а мы в тот период не особо делились с окружающим миром нашими психоделическими переживаниями), что стали им рассказывать в косвенной форме о получаемых нами в тот момент существенных сведениях, о новых возможностях созерцания. В ответ они нам поведали о своих прорубах, которые доходили до них через другие каналы. Эффект Межпутчья был налицо: ощущение свободных, открытых небес. Обычно есть купол, крышка, которая заслоняет от человека небеса: идеология. А в этот момент идеологический купол советского типа был снят, испарился. Иной купол, состоящий из капиталистических представлений и идеологем, еще не водрузился. Таким образом, все на какое-то недолгое время оказались перед лицом свободно рассматриваемых небес.
В тот период мы с Сашей Мареевым начали практиковать такую классическую для художников медитацию, каковой является рисование обнаженных девушек с натуры, но важно было рисовать сквозь призму измененного состояния сознания. Девичья красота тоже представляет собой некий космический регистр, поэтому эта практика воспринималась нами как вариант космического исследования. Как бы освобожденный на короткое время взгляд в бездну. Удивительным образом у нас всегда получалось даже весьма малознакомых девушек раскрутить на позирование нам в обнаженном виде.
Однажды мы с Сашей пришли в гости к беременной девушке. Она была на восьмом месяце, и у нее был довольно большой живот. Она легко согласилась позировать нам обнаженной. Мы рисовали ее, а потом Саша предложил эксперимент. Мы с Александром легли с двух сторон от этой обнаженной беременной девушки и каждый из нас прижался ухом к ее беременному животу. Нам казалось, что мы сможем вступить в общение с эмбрионом. Никакого общения с эмбрионом не произошло. Вместо этого я вдруг оказался в Париже девятнадцатого века, на одном из бульваров. Никакого погружения в пренатальный мир, никакого созерцательного проникновения внутрь физиологических просторов, в матку, никакого общения с эмбрионом, ничего такого не случилось. Наоборот, я тут же исчез. Я забыл о том, что я прижимаюсь ухом к беременному животу, забыл, что я собирался наладить контакт с эмбрионом. Вместо этого я увидел дам в оперенных шляпах, платьях, они выходили из карет, из открытых ландо… Я увидел господ во фраках и в цилиндрах, с бутоньерками в петлицах, которые любезно подавали дамам руку. Они спешили в оперу или собирались посетить ресторан. Почему передо мной развернулась парижская сценка прустовских времен? Может быть, это была сценка из прошлой жизни данного эмбриона? Не знаю. Присутствовало нечто до боли весеннее, невинное в этих ярких подвижных картинках, вспыхивающих на обратной стороне моих сомкнутых век. Я всей душой ощущал в тот миг, что никогда мне не постичь тайну этих перламутровых бульваров, этих палевых перчаток, этих кротких и румяных лиц, обрызганных кратким дождем! Я знал, что вовек не забыть мне влажного скрипа громоздких чернозеркальных карет и легких пролеток, тянущихся вдоль низких оград, сплошь увитых белыми и лиловыми цветами! Сколько моноклей послало мне свои раздробленные лучи, сколько вееров развернулось с легким нервным треском, с каким птицы разворачивают свои пугливые субтропические крылья! Сколько тростей, инкрустированных слоновой костью, взволновало небесную гладкость прохладных луж! О лужи! О парижские лужи девятнадцатого века! О свитые жгутами ручьи, текущие вниз вдоль парижских улиц, текущие по керамическим желобкам – воды этих ручьев превращались в слезы, струящиеся из моих закрытых глаз; эти слезы увлажнили нежную кожу беременного живота, к которому я прижимался лицом.
Никогда впоследствии мне не довелось встретить ту беременную деву. Не ведаю и того, девочка или мальчик скрывались тогда в недрах ее плоти. Впрочем, вряд ли это имеет какое-либо значение для данного повествования.
Глава восемнадцатаяКраткая история финно-угорского шаманизма
Я познакомился с Андреем Викторовичем Монастырским, когда мне было около семи лет. Нас познакомила Ира Нахова. Ира была близким человеком для нашей семьи. В какой-то момент она сообщила, что у нее появился молодой человек, и привела его к нам. Сразу же стало понятно, что молодой человек очень необычен. Впрочем, и она была необычной девушкой, так что нас это не особо удивило.