Все, кто пытался способствовать воссоединению любовников, были потрясены таким оборотом дела. Я, помню, даже укусил себя с досады за руку, когда Саша не прилетел в Рим. Но всем казалось тогда, что это капризный взбрык своевольного гения. Никто не догадался (и я не догадался), что этот отказ от романтической программы являлся сигналом приближающегося психотического срыва.
Часто говорят, что история не терпит сослагательного наклонения. Это относится в полной мере и к любовным историям. И всё же мне кажется, что если бы Саша прилетел тогда в Рим и встретился бы там со своей еврейской красавицей (которая носила простое русское имя Оля), то дальнейшая его судьба развернулась бы иначе. Возможно, дело могло бы закончиться даже волшебнейшей римской свадьбой. Но этому не суждено было случиться.
Зато случились тем летом две другие свадьбы – одна в Париже, другая в Венеции. Оля Свиблова вышла замуж за французского аристократа Оливье, а Паоло женился на Паоле. Свадьба Оли и Оливье состоялась, если не ошибаюсь, вскоре после открытия выставки в Музее почты. Я на этой свадьбе присутствовал, хотя не знал еще тогда ни Олю, ни Оливье. Помню, что жених и невеста были в белом с ног до головы, и к тому же их заливал бело-синий мистический свет. Впоследствии я подружился с Ольгой Львовной и дружу с ней до сих пор. Всем, кто ее знает, очевидно, что она – одна из необычнейших личностей нашего времени.
Общение наше началось не помню когда, в Москве. Оля приехала ко мне по какому-то делу. Она была за рулем, а мне почему-то надо было отвезти куда-то телевизор. Я попросил ее о помощи. Мы загрузили телевизор на заднее сиденье ее автомобиля и поехали, причем Оля вела оживленный и вулканический рассказ о своей научной деятельности. Мы долго петляли по московским улицам, но куда бы мы ни ехали, перед нами стабильно влачилась крупная хозяйственная машина, чей кузов был под завязку загружен арбузами. Внезапно из кузова скатился арбуз – прямо нам под колеса. Оля невозмутимо крутанула руль, удачно огибая траекторию катящегося зеленого шара. При этом она, что называется, и бровью не повела, и ни на секунду не пресекла свой рассказ о захватывающих научных изысканиях. Но арбузы продолжали падать. В арбузной среде произошла некая цепная реакция, запустившая инерцию шквальных падений. Они сыпались из кузова во всё возрастающем количестве – иные разбивались в кроваво-сладкие дребезги, другие весело катились нам навстречу. Оля мастерски рулила, совершая немыслимые дорожные кульбиты, лавируя между катящимися арбузами. Мне казалось, что мы очутились в какой-то отъехавшей компьютерной игре. Но Оля не сочла нужным комментировать арбузный шквал, она не уделила этому явлению ни единого замечания, увлеченно повествуя о том, о чем она повествовала. Тогда я осознал, что только что познакомился с удивительным человеком.
Из Парижа мы вылетели в Рим. В самолете Париж – Рим я увидел двойника Сережи Ануфриева. Он сидел прямой, смуглый, одетый в Сережином стиле: яркая рубаха, парусиновый пиджак. И увлеченно покусывал ногти своих рук – так и Сережа всегда поступал, когда нервничал. Когда стюардесса о чем-то спросила его, он отвечал по-французски, произнеся довольно длинную тираду совершенно Сережиным голосом. Сережа не говорит по-французски, к тому же я точно знал, что он в Москве, – иначе подумал бы, что третий старший инспектор тайно сопровождает нас в столичный город католического мира.
Мы провели некоторое счастливое время в восхитительной столице католического мира. Я всегда обожал этот город всеми фибрами своей души – так принято говорить, хотя мне неизвестно, что такое «фибры», но используя это выражение, я всегда пребываю в подсознательном убеждении, что «фибры» означают «жабры». Действительно, в Риме открываются в душе некие жабры, появляется, иначе говоря, возможность дополнительного, широкого дыхания, настолько страстную любовь к себе внушают эти руины, обелиски, мотоциклы, соборы, кривые пинии, крики, арки, микроскопические чашки с горьким эспрессо, отшлифованные мраморные и бронзовые тела, фонтаны, рожки с мороженым, бесчисленные пестрые униформы военных и священнослужителей, сады на верхнем ярусе Рима, где бронзовые головы произрастают столь же обильно, как и божественные деревья. Любовь – это и есть воспаряющее и объемное дыхание, и я вдыхал римский воздух любви настолько жадно, насколько умел.
Барон Спровьери, пригласивший нас, носился по Риму на мотике, причем его грузное тело свешивалось по сторонам стремительного агрегата, словно мешок с мукой, возлежащий на узком барном табурете. Его галерея располагалась на Пьяцца дель Пополо, в угловом доме. Из окон виден был торец одного из соборов-близнецов, а также сфинксы, фонтаны, туристы, голубиные оравы. Он водил нас в свой любимый ресторанчик неподалеку: ресторан без вывески, для знающих, для своих, – просто ободранная дверь в стене. Заходишь – внутри небольшая комнатка, три столика под классическими скатерками в крупную красную клетку. На столах бутылки с водой, без этикеток. Всё крайне просто, но таинственно. Вино тоже в бутылках без этикеток. Как бы притон для шпионов-гурманов. Никаких надписей нигде. Комнатка, лишенная текстов. Никакого меню. Вместо этого выходила тетка кухонного вида, в переднике, хмурая, чуть ли не в тапках на босу ногу.
Уперевшись натруженными руками в бока, она некоторое время вела с Паоло хмурый деловой разговор. Это они обсуждали, что будем есть. После этого тетка удалялась на кухню – готовить. Эта тетка была гением кулинарного дела, подлинным виртуозом. Какие только гастрономические изыски не приносила она из своей обшарпанной кухни! Цветы баклажана и дыня, завернутая в копченую стружку, вырезанную из сердцевины некоего нечеловеческого тела. Паоло, как и пристало барону, запивал это всё белым просекко, даже если трапеза происходила утром. Иногда входили другие посетители – не более двух или трех человек. Тоже свои, знатоки, ведающие про секрет ободранной двери. С Паоло они никогда не здоровались, а он не здоровался с ними. Как бы не замечали присутствия друг друга. Типа гастрономические заговорщики.
Относительно нашей троицы Паоло решил, что я такой вальяжный пахан, который шляется по Европе в компании любовницы и любовника. В связи с этим он иногда протягивал в направлении Федота жирную руку и игриво щекотал его под подбородком своими пальцами, напоминающими баварские колбаски. При этом его глазки-щелочки добродушно блестели и он с трудом выдавливал из себя английскую фразу «You are nice guy». Слова в целом давались барону с трудом. Подобное обращение никак не укладывалось в харьковские понятия о пацанской чести, поэтому Федот кабанел от баронской ласки. По правилам харьковского этикета он должен был впаять барону в бубен за такую фривольность, но он не мог это сделать – всё же мы были гостями Паоло.
Мы провели, помимо Рима, какое-то время в поместье барона в Кампанье: на память осталась фотография, где мы с Федотом прячемся в бамбуковой роще неподалеку от античной статуи, которую откопали в земле, когда делали бассейн. Вскоре мы выехали в Венецию.
Глава двадцать втораяВенеция-93
Мое участие в Венецианской биеннале 1993 года, точнее, мое физическое присутствие на этом мероприятии, довольно сильно повлияло на мое отношение к современному искусству и к интернациональному арт-миру. Если до этого упомянутые явления вызывали во мне лишь сдержанное разочарование, то после той Венецианской биеннале я стал наблюдать в себе непроизвольное пробуждение более острого чувства отвращения в адрес международного совриска. Осмотрев множество экспозиций (многие из них были весьма неплохими), я спросил себя (хотя мне вовсе не хотелось задавать себе этот вопрос): «И этим я занимаюсь? И к этому вот миру я принадлежу?»
И мне пришлось себе ответить унылым и скучным внутренним голоском: «Да, Пашуля, именно этим ты и занимаешься. И именно этому миру, пусть отчасти, но всё же принадлежишь».
Но я не отчаялся, не преисполнился омерзения к себе, не испытал ни кризиса идентичности, ни угрызений совести, не бросился прочь очертя голову (хотя спонтанное желание поступить именно таким образом было очень велико). Вместо этого я подумал о двоемыслии, о священном опыте советского мира, я подумал о двойных адресациях, я попытался вообразить себя в качестве неброского спиритуального диверсанта, который пребывает в мире интернационального современного искусства лишь для того, чтобы незаметно протащить сюда нечто глубоко чуждое этому миру, нечто такое, что способно было бы вызвать глубочайшее омерзение в душе арт-мира, если бы он обладал душой и если бы он оказался настолько внимателен, чтобы заметить мои микроскопические духовные диверсии. Но арт-мир душой не обладает, к тому же мои воображаемые диверсии ему ничем не угрожают, поэтому этому самодовольному мирочку (к счастью для меня) глубоко насрать на мои чувства и мои поползновения.
На Венецианской биеннале 1993 года «Медгерменевтика» принимала участие в относительно небольшой выставке Passaggio а Oriente («Шаг на Восток»), которая экспонировалась в павильоне Израиля. Куратором выставки являлся, если не ошибаюсь, Джачинто Ди Пьетрантонио, парень с абсолютно безумными глазами, но, видимо, втайне вменяемый. Куратором же всей биеннале того года был Ахилл Бонито Олива, известнейший персонаж, чье физическое воплощение являло собой низкорослого и морщинистого грибообразного господина, жующего сигару. Словно маленький король, Олива расхаживал по Джардини ди Кастелло (Замковые сады, где во множестве павильонов разворачивает свои экспозиции Венецианская биеннале). Расхаживал, пыхтел сигарой, но лишнего слова не молвил. Если вы встречаете среди итальянцев немногословного человека, то будьте уверены, это person of power, в том или ином смысле.
То, что я оказался в павильоне Израиля, сейчас воспринимается мной как предзнаменование того факта, что через семь лет после описываемых событий я сам сделался израильтянином. В 1999 году я уехал в Израиль и через девять месяцев после прибытия в страну своих предков стал обладателем паспорта, украшенного изображением семисвечника. С тех пор, блуждая по разным краям и странам, я ощущаю два паспорта в своем нагрудном кармане – тесно прижатые друг к другу, как бы слившиеся в объятии, как слились и во мне два начала: еврейское и русское.