& Hounds, жрали горячую фасоль в томатном соусе – единственная еда в этом единственном на весь город ресторанчике, где мы смогли утолить голод и отогреть наши замерзшие конечности в тот ночной и морозный час.
Мы медленно согревались (ноги были как деревяшки в легких римских ботинках) и увлеченно говорили о чем-то очень интересном, о чем-то дико потрясающем, но о чем? Память не помнит. Надо постоянно таскать с собой диктофон, как делал покойный шоколадный король Петер Людвиг. Впрочем, это не поможет: записи тоже куда-то исчезают. Всё куда-то исчезает, рассыпается, теряется. Снова обнаруживается, опять теряется…
Одно могу сказать точно: в 2011 году я был лет на двадцать моложе (если говорить о состоянии души), чем в 1994-м. Воодушевленным, подмерзшим, желторотым птенцом сидел я в «Лисах и собаках». Такой птенец не выдержал бы четыре месяца в роли франкфуртского профессора.
Не линейно протекает жизнь. Не-ли-ней-но. Порою лилейно, но не линейно.
В 1985 году, когда Кабаков вернулся после своей первой поездки в Западную Европу, после первых его выставок в Берне и Париже, он (пребывая в крайне энтузиастическом состоянии) создал миф о Стае. Я уже говорил, что Кабаков – очень страстный и влюбчивый человек. Не знаю, часто ли он влюблялся в женщин, когда был молод, но на моих глазах он постоянно влюблялся в неких людей или в некие обстоятельства (иногда даже в институции), которые казались ему мистически связанными с его судьбой художника. Он влюблялся в Давида Когана, Соостера, Гройса, Гидона Кремера, Пауля Йоллеса, Дину Верни, Дональда Джадда. В 1985 году он влюбился в Стаю. Он в упоении рассказывал о том, что в западном арт-мире существует некая Стая – группа или сообщество таинственных экспертов. Эта Стая постоянно перелетает из города в город, из страны в страну, с выставки на выставку. Если та или иная выставка или тот или иной художник не удостоились внимания Стаи, можно считать, что их и не было вовсе. Если сверкающая Стая, хлопая своими сияющими крыльями, не приземлилась на то или иное художественное мероприятие, это означает, что мероприятия не было. У этой Стаи есть вожак (так восторженно повествовал Кабаков) – старый седой орел. Этот старый орел – король Стаи, король западноевропейского арт-мира, и зовут его, без всяких околичностей, Король. То есть Кёниг. Это Кабаков о Каспаре Кёниге таким образом рассказывал, о том самом человеке, который и пригласил меня преподавать в город Франкфурт. Собственно, сам Кабаков и его жена Эмилия, заботясь обо мне, и устроили это дело: надоумили Каспара Кёнига пригласить меня в качестве профессора-гостя.
Кабакова можно считать (с определенной точки зрения) эйфорической реинкарнацией Кафки. Пражский мистик изображал институции как источник сакрального ужаса – одновременно жалкого, но вечно чудовищного и иррационального. Кабаков ощущал советские институции сходным образом, но институции Запада (особенно институции западного арт-мира) казались ему источником священного восторга. Адекватен ли его миф о Стае? Такого рода мифы обычно сочетают в себе проницательность с неадекватностью. Кафка описал бы эту Стаю как нечто фатальное, зловещее, неизбежное.
Не мне судить об этом. Вроде бы действительно существует некая Стая, довольно многолюдная и постоянно блуждающая по всему миру, неустанно перелетающая с одного арт-мероприятия на другое. Но является ли эта Стая сообществом знатоков-профессионалов высочайшего класса или это просто мечтательные и юркие чиновники и торговцы? Им нравится сидеть вместе за ресторанными столами в разных городах мира, судачить о выставках и коллекциях, сплетничать друг о друге и прочее. Всё это вполне человеческие проявления. Члены Стаи соперничают друг с другом, соревнуются, ревнуют, ссорятся: это их мотивирует. По-своему они, наверное, любят друг друга и свой образ жизни.
Во всём этом даже есть нечто уютное и полезное. Но если бы эта Стая действительно состояла из таких тонких и точных знатоков и экспертов, как это описывал Кабаков, вряд ли интернациональное современное искусство представляло бы собой море унылого однообразного говна, где только изредка посверкивает что-нибудь действительно замечательное. Впрочем, не знаю. Воздержусь от суждений, пожалуй. Сказано: не судите, да не судимы будете. Мое отношение к Стае и арт-миру много раз менялось на диаметрально противоположное. В периоды, когда перед моим внутренним взором разверзались роскошные и увлекательные миры, Стая и ее мирок казались мне нудными и душными. Но когда мне бывало плохо, когда всё захлопывалось внутри меня и мне некуда было податься – тогда Стая милосердно и великодушно согревала меня своими крыльями. Сейчас, пережив несколько ментальных крушений на собственных внутренних фронтах, я сделался смиренным и забавным. Впрочем, я был таким всегда, поэтому с удовольствием сиживал за стайными столами и сейчас посиживаю: пью стайное вино, хихикаю стайным шуткам и умеренно обмениваюсь стайными сплетнями.
Я ведь всего лишь избалованный и беспринципный неврастеник, который может сказать вам всё что угодно, а потом второпях отказаться от своих слов. А «стайный мир» – всего лишь одно из многочисленных профессиональных сообществ, не более и не менее. М-да, стая… Можно сказать: хорошо хоть не стадо. А впрочем, стая – это нечто хищное, организованное, а стадо – как бы более вегетарианская структура.
Стадо не охотится, оно просто пасется. Стадо лучше стаи. По твоему следу стадо не пойдет, разве что затопчет ненароком… Однажды в Швейцарских Альпах за мной погналось стадо коров под предводительством быка – еле убежал. Было стремновато, но если бы за мной гналась стая волков – я вряд ли бы ускользнул. И стая, и стадо… Это звучит как название латиноамериканского городка – Истайа Эстада. В этом городке, должно быть, живут шаманы в круглых шляпах, потягивают текилу, закусывают мескалиновыми червями.
А Каспар Кёниг действительно классный человек. Не знаю, король он или нет, но уж точно авторитет, пахан. Странно, что в 1985 году Кабаков описывал его столь старым и чуть ли не слепым орлом – в этом, наверное, сказалась склонность Ильи к романтизации. Относительно недавно, в 2013 году, я общался с Каспаром Кёнигом – он курировал выставку «Манифеста» в петербургском Эрмитаже, где я тоже участвовал. И он не показался мне особенно старым и уж тем более слепым. А уж в 1985-м он точно не мог быть старым. Каспар Кёниг очень любит посылать открытки – это его хобби. После моего преподавания во Франкфурте я несколько лет получал от него по почте открытки из разных городов мира. Это было уютно. Возникло даже чувство, что у меня появился дядюшка или двоюродный дедушка, не забывающий о моем существовании.
В 2013-м, когда я увидел Каспара в его временном кабинете в здании Генерального штаба в Петербурге (где седой орел склонялся над планом дворца как над картой сражения), он немедленно предложил мне совместно написать открытку Илье и Эмилии, что мы и сделали. В радостном возбуждении он извлек из кармана пачку одинаковых новеньких открыток, на которых радуга висела над Зимним дворцом. Каспар особенно прикалывался на этой радуге – вот, мол, радуга, запрещенная гейская символика, нагло висит прямо в небе, непосредственно над бывшей цитаделью власти.
Вернемся в 94-й. Мы прибыли во Франкфурт из благословенной Швейцарии, где (согласно установившейся традиции) бродили по заснеженным склонам Юнгфрау, но тут выяснилось, что просторная профессорская квартира, где меня обещали поселить, не готова к нашему прибытию – то ли в этой квартире неожиданно задержался предыдущий гость-профессор, то ли в ней срочно решили затеять ремонт… Поэтому поселили нас в некоем общежитии студенческого типа на окраине города, в двух больших комнатах. Сереже с Машей досталась комната, которую мы прозвали Стекловата, – кажется, там весь потолок был отделан стекловатой. Загадочный дизайн. Нам с Элли предназначалась комната в соседнем здании (общежитие занимало целый квартал) – совершенно белая и безжизненная, с неоновым светом, похожая на пустой школьный класс: в ней ничего не было, кроме одинокого матраса на полу. За огромными окнами день и ночь кипела стройка, там зиял котлован, там закладывался фундамент нового здания, люди и машины работали non-stop. Строительный грохот, визг буров, вгрызающихся в землю, – всё это постоянно наполняло комнату. Ночью строительные прожекторы заливали нашу обитель ослепительным белым светом. Сейчас я не смог бы уснуть ни на секунду при таком раскладе, но тогда мои нервы были крепче: каким-то образом я всё же спал.
Меня тревожила не столько стройка, сколько красивая девушка из Македонии, которая жила в соседней комнате. Она очень нравилась мне, и мне хотелось с ней подружиться. Часто, когда я сидел на общей кухне с книжкой или с чашкой кофе (в нашей комнате даже стульев не было), я видел, как она выходит из душа, завернутая в полотенце, босая, с мокрыми черными волосами, ниспадающими на ее изысканные влажные плечи. Подружились. Студентка, подрабатывает фотомоделью, иногда ходит по подиуму, скучает по родине. Как-то раз она пришла поздно ночью – я сидел на кухне и читал Wiener Slawistischer Almanach (там половина текстов была на русском языке).
– I missed you, – сказал я ей неожиданно для себя.
– Why?
– Cause you are very beautiful macedonian girl.
Она взглянула на меня своими серьезными темно-зелеными глазами.
– I also missed you, – сказала она с хрипловатым балканским акцентом. – Cause you are very nice russian guy.
Всего лишь вежливый обмен элементарными репликами, но этот простой диалог разволновал меня, словно сотня страстных совокуплений. Наши с Элли отношения были, как теперь принято говорить, свободными. Элли никогда меня не ревновала, это чувство было ей неведомо, и я всецело пользовался сексуальной свободой, но всё же был далек от мысли мутить интрижку в соседней комнате. Поэтому испытал огромное облегчение, когда через три недели двухэтажная профессорская квартира наконец соизволила разместить в себе «экспедиционный корпус МГ», состоящий из двух парочек.