— Заместителем государственного секретаря?
— Видимо, да, вы того заслуживаете... Не допускаете мысли, что в Мадриде была какая-то темная афера?
— Все допускаю.
— Мне только не ясно — если поверить, что на вас действительно вышла какая-то тайная нацистская организация, — чего они от вас хотят? Ну, хорошо, компрометация: вы их старый агент, завербованный еще в гестаповской тюрьме, сломленный на пытках, контакт возобновлен после войны; служите за деньги; гонорар достаточно высок; все понимаю, но ведь каждая разведка обязана ставить перед любым агентом — а уж такого уровня, как вы, и подавно — конкретную задачу. Если бы они ориентировали вас на что-то — одно дело, можно было бы просчитать, кого интересует та или иная информация... А здесь все непонятно... «Организация Верена» предполагает, что Гаузнер мог быть русским агентом... Мог... Они не употребляют императива, сослагательное наклонение...
— Вы этому верите?
Макайр неожиданно жестко ответил:
— Сначала я хочу поверить всему, что исходит от немцев, чтобы потом, после проверки, не верить ничему.
— Значит, вы хотите, чтобы я был им подставлен?
— Боюсь, что это необходимо.
— На чем есть смысл подставиться?
— Я сейчас не готов к ответу... Может быть, атомная индустрия — это особенно интересует русских...
— А немцев?
— Они раздавлены, Пол. Им не дотянуться, нет необходимой экономической мощи, Германия превращена в картофельное поле Европы...
— Ой ли?
— Лично я был бы рад этому.
— Я тоже. Но жизнь отучила меня от иллюзорного мечтательства. Надо жить реальностью.
— Что ж, попробуем... Наших противников не могут не интересовать вопросы обороны, позиции Штатов в Латинской Америке, Китае, Греции, Италии... Это основные узлы, где сейчас скрещиваются наши интересы с русскими...
— Вы все же склонны считать визит Гаузнера и его коллег акцией русской секретной службы? Немцев отводите?
— Ни в коем случае. Я отвожу их — с вашей, кстати, подачи — только от атомного проекта и Китая. Греции, впрочем, тоже. Латинская Америка и Рим вполне могут интересовать их, там остались их опорные базы... От кого вы получили информацию по Гаузнеру, Пол? Может быть, нам стоит начать поиск, исходя именно из этого? По Брунну-Штирлицу — он, кстати, исчез из Мадрида — мы еще поговорим... Вы, случаем, не от него получили информацию на Гаузнера?
«Что ж ты так нетерпелив? — подумал Роумэн. — Зачем ты толкаешь меня на признание? Или ты боишься выказать знание, которое могло прийти только от немцев из Мюнхена?»
— Нет, Штирлиц не знал Гаузнера. Или очень талантливо скрыл это от меня... Где он? Информация еще не поступила?
— Ищем. А как вы думаете, где он может быть?
— Или он сейчас получает награду в Кремле, если поверить немцам, или отправился в Латинскую Америку.
Макайр кивнул:
— И я так думаю. Но он обложен, его найдут, если только он отправился в Латинскую Америку. Его найдут обязательно.
— Нет, Роберт... Выход на Гаузнера дал не он... К сожалению. Я сделал так, что выход на Гаузнера назвала моя жена.
Макайр даже споткнулся, словно наткнувшись на невидимый шнур, протянутый поперек комнаты:
— То есть?!
«Надо уходить из этого предприятия, — подумал Роумэн. — Сказав ему правду, я буду слишком рисковать Кристой, если решусь продолжать дело. Черт с ними, с этими наци, здесь они не страшны, а в Европе пусть их ловят другие. А я поеду в Голливуд к Спарку — консультировать фильмы про войну. К черту, мне не так уж много осталось, чтобы я ставил на карту Кристу, слишком она дорога мне».
— Пол, объясните, о чем вы?!
— Ее отца арестовал Гаузнер, Роберт. Тот профессор, о котором вы упоминали в телеграмме по поводу Гаузнера, — его звали Кнут Кристиансен — помните, наверное? — отец моей жены. Чтобы спасти его, она согласилась работать на них. И Гаузнер нашел ее после войны... Он сказал ей, что назовет имя человека, виновного в расстреле отца, если она познакомится со мной и станет моим другом... Она это сделала... И я на ней женился, когда узнал правду... Трагическую правду... Как вы понимаете, я обещал ей не рассказывать вам это — не потому, что нам есть что скрывать, ей скрывать нечего, я знаю все, а просто потому, что она очень не верит людям, работающим в разведке... Вы подвели меня к тому, чтобы я сказал вам то, что вы услышали. И поскольку вы достаточно точно подвели меня к этому, я вынужден сказать, что мое присутствие во всем этом деле невозможно, ибо повлечет вольное или невольное участие в нем моей жены. А я этого не хочу...
— Господи, — простонал Макайр, — господи, какой ужас. Пол! Что там Шекспир с его драмами...
— Шекспир не писал драм. Только трагедии или комедии, — усмехнулся Роумэн, вытягивая из мятой пачки «Лаки страйк» очередную сигарету. — Зря я вам все это рассказал, да?
— Наоборот, Пол, я бесконечно признателен вам, я высоко ценю ваше доверие...
— Иначе не умею, — заметил Пол. — Я беспрекословно верю тем, с кем имею дело... Но вы должны мне дать слово: то, о чем я сказал вам, останется нашей тайной.
— А как же иначе?! Бедная женщина. Пол, какое счастье, что мы живем в стране, где такое невозможно!
— Вот это верно. Счастье. Мне здесь даже дышится, будто в сосновом лесу, хотя воздух насквозь пропитан бензиновым перегаром. Поэтому, Роберт, мне лучше уйти из этого дела.
— Не хотите им отомстить? — тихо спросил Макайр.
— Так ведь за меня уже отомстили: Гаузнера нет больше, я удовлетворен.
— Гаузнера нет, вы правы... А гаузнеры, гаузнерята?
— Эти есть, — согласился Роумэн, внимательно посмотрев на Макайра: очень симпатичное лицо, открытое, сильное, и глаза печальные, нет в них того блеска, который свойствен безмозглым гончим. «А если я ошибался в нем? Господи, как страшна бацилла подозрительности! Страшнее ее есть только одна бацилла, — сказал себе Роумэн, — и эта бацилла называется телячьей доверчивостью».
— Пол, конечно, вы и только вы вправе принять решение. Я соглашусь с ним, каким бы оно ни было. Если хотите отойти — воля ваша. Спасибо, что рассказали мне обо всем; я чувствую операцию, которая может оказаться коронной. Когда и если мы завершим ее, вы найдете себя в списках тех, кто стоял у ее начала, был, строго говоря, инициатором. Так что, повторяю, — решение за вами. Что же касается слова по поводу миссис Роумэн, то я даю его вам от всего сердца.
«Ну вот, не хватало мне еще начать шмыгать носом, — подумал Роумэн. — Нельзя, нельзя быть подозрительным, это — ржавчина, она разъедает душу, превращает человека в мышь, трусливую, загнанную и жадную. Он мог бы, он имел право просить меня написать обо всем, а уж о Крис тем более. Но ведь он не сделал этого! Он поступил как джентльмен, товарищ по общему делу. В конце концов, этот самый генерал Верен действительно может играть им, Макайр может и не предполагать даже о том, что из себя представляют все эти наци, он же не сидел у них! Я стал таким подозрительным после Штирлица, — подумал Роумэн. — До встречи с ним я был совершенно нормальным человеком. Неужели они влияют через него таким образом, чтобы превратить меня в осторожничающего, оглядывающегося на каждый взгляд и шорох скунса?! Если он исчезнет, а он имеет возможность исчезнуть, хотя я и дал ему денег, но их не хватит на возвращение в Европу самолетом, — успел просчитать, слава богу, — значит, он говорил мне правду, он не наци, следовательно, он уйдет к своим... Или будет стараться уйти... В Асунсьоне нет русского посольства... Он мог выйти из самолета в Рио, вот и весь разговор... Стоп, все выстраивается: если он ушел, значит, он вернулся к своим и дал мне таким образом понять, что его работа кончена. Если же он проклюнется, значит, он в игре. Погоди, — остановил себя Роумэн, — не вали все на Штирлица. Задай сначала вопрос: на чьей он стороне? С Гаузнером против меня? Или со мной против гаузнеров? Вполне может быть и так, и эдак. Я знаю, что мне сейчас нужно сделать. Я должен потребовать у Макайра право на абсолютно самостоятельную работу, вот что мне нужно. Скорее всего он откажет, я бы на его месте отказал. Это все и решит».
— Роберт, а что происходит с Брехтом?
— По-моему, ничего особенного. Обычная проверка — иначе нельзя. Если я намерен проверять родственников матушки — а я говорю это серьезно, — то отчего мы не можем задать человеку вопросы, если они возникли?
— Что грозит Эйслеру?
— Ничего ему не грозит... Наслушались сплетен в Европе — и запаниковали... Мне тоже не по душе дилетантство и некомпетентность тех, кто задает вопросы в Комиссии, но даже конституция не гарантирует нас от дураков. От фальшивого обвинения — да, а это, по-моему, важнее.
— Вы знаете, что он помогал мне перед тем, как я был заброшен в тыл к наци?
— Знаю.
— Его нельзя дать в обиду, Роберт.
— А кто вам сказал, что мы намерены дать его в обиду? Будьте уверены, в Штатах умеют защищать честных людей.
Роумэн помолчал, оценивая сказанное Макайром: сейчас нет смысла давить; он достаточно ясно определил свою позицию, вполне пристойна.
— Послушайте, Роберт... Я хочу внести предложение... Нет, погодите, перед этим я хочу спросить вас: вы мне верите?
— Как себе.
— Спасибо. Второе. Имеете ли вы контакты с пунктами охраны и слежения за русскими миссиями в Латинской Америке?
— Конечно.
— Информация поступает ежедневно?
— Да.
— А копии фотографий лиц, входящих в русские посольства?
— Это — с почтой, раз в две недели.
— Если вы запросите Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и Сантьяго-де-Чили... Впрочем, Венесуэлу и Боготу тоже... Вам смогут прислать фотографии новеньких?
— Хотите поглядеть Штирлица? Или Пепе?
— Штирлица. Пепе вряд ли. Думаю, он объявится здесь.
— Мы его хорошо встретим.
— Не сомневаюсь...
Макайр снял трубку телефона, набрал номер, поинтересовался, можно ли соединиться с Барри, выслушал ответ, кивнул, пояснил Роумэну, что тот в соседнем зале проводит совещание, сейчас его позовут; мило поприветствовал шефа отдела, занимавшегося контактами с секретными службами на юге континента, изложил просьбу, снова кивнул Роумэну, шепнул, что дело сработано, привезут самолетом, поблагодарил собеседника за помощь, попросил передать привет его очаровательной жене — она помолодела на десять лет, пусть запатентует свой секрет — и сразу же набрал второй номер.