— Мистер Райфель? Я не ошибся? — Роумэн посмотрел на пожилого мужчину, сидевшего под вентилятором за столом, что стоял возле окна, выходившего в складское помещение.
— Сеньор Райфель принимает товар. А кто вы, простите?
— Я из Мадрида, по вопросам, представляющим для сеньора Райфеля коммерческий интерес.
— Пожалуйста, подождите его. Присаживайтесь, — предложил мужчина, оценивающе, по-торговому глянув на Роумэна.
— Как долго ждать?
— О, не более получаса…
— Нет, я не располагаю таким временем. Если сеньор Райфель свободен в обеденное время, я бы с радостью пригласил его на ланч в отель «Палома». Скажем, в тринадцать пятнадцать…
— Погодите, может, я сбегаю за ним?
— Это было бы в высшей мере любезно с вашей стороны…
Фигура человека, оторвавшегося от вентилятора, странно дисгармонировала с его головой. Лицо — крупное, в тяжелых морщинах, что прорезали щеки сверху вниз, — оказалось посаженным на тоненькую шею, которая была словно приделана к совершенно бабьему торсу: бедра у человека были расплывшиеся, живот торчал вздувшимся громадным шаром, пояс на нем не держался, съехал куда-то вниз; ножки были непропорционально тоненькие, вроде шеи, и очень маленькие — шестой размер, не больше, шел он тоже по-женски: семенил, раскачивая задом, словно шлюха.
«Неужели „голубой“, — подумал Роумэн, — с таким-то мужественным лицом; какая гадость! Единственное, кого никогда не смогу понять, так это гомосексуалов, брррр, гнусь!» Вспомнил анекдот: в медицинском колледже профессор проводит ознакомительную беседу с будущими врачами-сексологами; в группе собрались одни девушки. Профессор: «Как называется мужчина, который хочет, но не может?» Хор голосов: «Импотент». «Верно. А тот, кто может, но не хочет?» Женский голос: «Сволочь!» «Нет, скорее всего гомосексуалист… Итак, рассмотрим строение предстательной железы гомосексуала, которая, как правило, анормальна»…
Штирлиц рассказывал, что Гиммлер санкционировал расстрел своего племянника за то, что тот грешил нездоровым влечением к мужчинам. «Если эти наци в Игуасу тоже балуются, тогда я набрал очко еще до начала состязания; впрочем, почему я решил, что они педики? Это еще надо доказывать, а у меня нет на это времени. Мне хватит того, что Грегори прислал в своем письме, этот Райфель не может не дрогнуть. Хотя, судя по тому, что он написал мне про Ланхера, эти люди умеют держаться».
Райфель был полной противоположностью толстопузой и вертлявозадой женщине с лицом страдающего монастырского аскета или же тренера по боксу. Он был поджар, степенен в движениях, ступал мягко, совершенно беззвучно, будто шел по толстому ковру, хотя в оффисе пол был красного дерева, — его здесь много, разных оттенков, очень дешево.
— Я Райфель. Вы искали меня? Здравствуйте.
— Я — Ниче, — ответил Роумэн на своем прекрасном немецком. — Думаю, мое предложение нам бы следовало обсудить с глазу на глаз.
— Сеньор Луарте, — Райфель кивнул на женщину, — не понимает по-немецки, его британская мама очень не любит нас с вами, говорите спокойно.
— У меня нет оснований волноваться, я всегда спокоен, спокойствие — мое обычное состояние, но я приехал от Ланхера, у него сестра приболела, нужны здешние травы, да и мое к вам предложение не изложишь в такой душной комнате, может, пообедаем вместе?
— Я не знал, что вы оттуда, — сразу же поднялся Райфель. — Пошли, перед обедом можно выпить кружку пива, я приглашаю.
— Спасибо, только я плохо переношу пиво в такую жару, — улыбнулся Роумэн.
Он поднялся следом за Райфелем, с трудом выбравшись из-за низкого, очень неудобного канцелярского стола с какими-то чрезвычайно острыми углами, хотя, на первый взгляд, этот стол ничем не отличался от тысяч ему подобных, только разве что слишком уж был аккуратен, — какая-то пронзительная гордость бедного, который вынужден скрывать свою нищету.
— Хотите посмотреть мои склады? — поинтересовался Райфель.
— Я, честно говоря, ни черта в этом не смыслю. Моя специальность — параграфы законоуложений и гарантированность банковских счетов.
— Вы получили образование в…
— И там, и там, — ответил Роумэн. — Во всяком случае, немецкие законы я проходил в рейхе.
— Ах, вот как…
Когда они вышли на знойную улицу, забитую повозками, полными даров сельвы, всадниками, — лица в основном смуглые, много индейской крови, — медлительными женщинами, продававшими товар в разнос (широкополые соломенные шляпы скрывают верхнюю часть лица, губы чувственные, очень яркие, взгляд — когда вскидывают голову — обжигает), Роумэн сказал:
— У меня для вас письмо.
— Я все понял, господин Ниче… Ваш немецкий прекрасен, но все же, сдается, родились вы не в Германии.
— Вы правы, я родился в Ирландии. Моя мать немка, господин Райфель. Или вам хочется, чтобы здесь, на улице, когда мы одни, я называл вас настоящим именем?
— Не надо. Нет, нет. И не потому, что я боюсь… Просто это доставляет известную боль: потеря родины всегда сопряжена с личной трагедией.
— Я понимаю. Да и ваша нынешняя профессия предполагает вычленение прошлого. В противном случае возможен провал…
Райфель улыбнулся:
— Об этом я как-то не думал, господин Ниче… Мне не грозит провал, я вполне легален…
— Человек, живущий под другой фамилией, да еще немец, никогда не может быть гарантирован от провала. Так что — осторожность и еще раз осторожность… Пошли ко мне в отель, там нет ни одного гостя, лишь я… Такой уникальный уголок в тропиках, водопады, охота, рыбалка — и ни одного туриста… Поле для бизнеса, подумайте об этом…
— Мы уже думали.
— Полагаю, одним Шибблом не обойтись.
— Я тоже так думаю. Нужны как минимум три-четыре проводника…
— Мы можем кое-кого порекомендовать.
— Спасибо, — Райфель отвечал односложно, выжидающе. «Он же еще не прочитал записку Ланхера, — подумал Роумэн, — только после того, как он получит „рекомендательное письмо“, я могу начинать разговор, сейчас рано; можно спугнуть, они очень напряжены, когда говорят с человеком, которого не знали лично по прежней службе в СС или абвере».
…Прилетев в Игуасу, Роумэн первым делом обсмотрел маленький домик аэропорта, где ютилась пограничная стража, таможня и крошечное бюро по размещению приезжающих.
Рекламы «охотничьих экспедиций», которая, по словам Штирлица, сразу же бросилась ему в глаза, не было. Девушка, сидевшая в бюро, объяснила, что эти объявления расклеивали только один раз, да и то без разрешения муниципалитета, самовольно: «Приехали ночью и расклеили по всем стенам за час до прибытия рейса из Рио, не срывать же при пассажирах?! Нет, с той поры больше не расклеивали, может, договорятся с властями, тогда другое дело, но все равно надо сделать щиты из фанеры, не портить же деревянные стены, клей у нас плохой, остаются желтые следы, некрасиво, а мы как-никак первый аргентинский город, на стыке границ с Парагваем и Бразилией, не престижно, согласитесь…»
До того, как отправиться к Райфелю в его склады, Роумэн заглянул в типографию, зашел к хозяину, сеньору Карлосу Эрмида Игуэрасу (выпаливает сто слов в минуту, усы нафабрены, закручены вверх по-кавалерийски, невероятно порывист в движениях, несостоявшийся репортер, мечтает о литературной карьере, выпустил свою книгу стихов тиражом в сто экземпляров, разослал всем друзьям, родственникам и в столичные газеты, ответа ни из одной не получил, рецензий, как ни ждал, не дождался). Поинтересовавшись, можно ли к сегодняшнему вечеру напечатать пять объявлений — оплата наличными, организация отдыха и рыбной ловли на Паране, — Роумэн заметил:
— За ценой не постою, начало бизнеса предполагает вложения.
— Размер? — сразу же спросил Игуэрас. — Я могу напечатать прекрасные объявления в два цвета, черный и синий, прекрасный шрифт, возможна переработка в рифмованном стиле, стоить будет ерунду, десять процентов от общего объема работы, довольно дороги воспроизведения фотографического материала, впрочем, и качество не слишком-то хорошее. Я всегда говорю правду в начале разговора, чтобы не было каких-либо недоразумений в конце; мы, аргентинцы, люди чести, прежде всего доверие друг к другу, согласитесь, что я прав?!
Дважды Роумэн пытался перебить сеньора Эрмида Игуэраса, но понял, что дело это безнадежное, — солист; ну, и слава богу, в таких только надо нащупать нужную точку — скажут все, в чем заинтересован. Упоминание о «рифмованном стиле» помогло Роумэну верно построить разговор, он сразу же попросил хозяина подумать, как можно положить на стихи простой текст: «Желающие отрешиться от суеты могут провести три прекрасных дня на Паране, отдаваясь рыбалке и созерцанию сказочной тропической природы».
— Вообще-то вы довольно красиво сказали текст в прозе, — заметил сеньор Эрмида Игуэрас, но в глазах его уже зажегся алчный блеск творчества, и он подвинул к себе чистый лист бумаги. — Через пять минут я предложу вам варианты.
Роумэн достал свои «Лаки страйк», закурил, подумал, что бы сказала Криста об этом человеке (она давала поразительно точные и в высшей мере краткие характеристики, схватывая самую суть человека), закурил и задумался, как лучше поставить вопрос о том объявлении, что было расклеено в авиапорту: называть имя одного лишь Шиббла или Райфеля тоже? Впрочем, вероятно, хозяин сам назовет эти имена, надо только ждать, из него льется; как каждый поэт, он, видимо, алчет аудитории.
— Вот, — сказал сеньор Игуэрас; прошло не пять, а всего полторы минуты. — Извольте: «Кто хочет неги и покоя, объятий древней старины, кто хочет спать не сидя — стоя, рыбачьте в дельте Параны!» Как?
Роумэн понял, что сейчас самое время для сакраментальной фразы: «Неужели вы это сами сочинили прямо сейчас?» Ничто не делает поэта твоим другом, как открытая некомпетентная лесть.
— Ах, ну, конечно, сам и прямо сейчас… Но это следствие той работы, — дон Карлос Эрмида Игуэрас постучал себя по лбу, а потом ткнул пальцем в сердце, — которая происходит здесь постоянно, даже во сне.