Я тем временем занимаюсь наблюдениями за жителями деревень, их положение приводит в отчаяние: повсюду в грязи и нечистотах валяются тела мужчин, женщин и детей, умерших от оспы. Большинство индейцев – ходят они голышом и наносят на кожу цветные рисунки – страдают от истощения и изнурения. Много слепцов, их лица покрыты гнойными язвами. Я и вообразить не мог, что на свете существует подобная нищета. Отец Эспиноса, местный миссионер, сообщил мне, что, по его подсчетам, каждый третий индеец погибает от оспы… Но сами они не верят, что это болезнь, а полагают, будто это кара за то, что они разгневали своих богов.
Бальмис передвигался по узким извилистым тропам, которые то и дело пересекали бурные реки. Когда силы кончались, он усаживался на узкое сиденье с длинной доской в качестве спинки, которое тащил на плечах индеец-носильщик. Бальмис не отрывал глаз от дороги; ветки кустов и деревьев, через которые они пробирались, хлестали и царапали кожу. Тик, до этого проявлявшийся лишь непроизвольным морганием, превратился в гримасу: лицо на уровне глаз судорожно кривилось, а шея вытягивалась. Он стал пугалом для местных детишек и посмешищем для взрослых – несмотря на ужасающие условия существования, индейцы сохраняли детскую непосредственность.
– Дикарь, выбравшийся из сельвы и подхвативший оспу, – почитай что покойник, – говорил отец Эспиноса. – Почему? Да потому, что лечиться он будет заклинаниями и обливаниями холодной водой. Они не понимают, что эпидемии – это Божья кара за их неправедную жизнь.
– Не впутывайте в это Бога, падре. Он тут ни при чем.
– Тогда как вы объясните, что каждый третий индеец погибает от оспы? Дохнут, как клопы, у меня порой появляется чувство, что они так и вымрут все до единого. Ясно, что Бог их покинул… Должно быть, есть причины.
– Причина одна: оспа – это заболевание, о котором мы еще очень мало знаем. А если индейцы умирают быстрее и чаще, чем мы, то это потому, что их тела более слабые.
– То есть вы не верите в Божью кару?
– Отец Эспиноса, я верю прежде всего в науку, да простит меня Господь, – промолвил Бальмис, перекрестившись и вытянув шею.
Священник бросил на него исполненный скепсиса взгляд. Этот человек, – не верящий в Бога, хоть и крестится, со своим странным тиком, из-за которого его лицо искажается гримасой так, что не понять, злится он или смеется, – казался ему еще одной заблудшей душой. Согласно собственной системе оценок, падре полагал, что бывают заблудшие души и среди индейцев, и среди белых; именно такой человек стоял сейчас перед ним. Он решил сменить тему беседы:
– Хуже всего то, что дворяне и землевладельцы из нынешних американских испанцев лишаются рабочих рук.
Грубая прямолинейность священника вызвала у Бальмиса новый приступ тика.
– Вы правы, надо что-то предпринять, чтобы сдержать оспу. При королевском дворе многие не понимают, что это вопрос не только медицинский, но и политический. На сегодняшний день единственное, что доказало эффективность, – это процедура под названием «вариоляция», или оспопрививание, но она несет свои риски. Пока нам остается лишь наращивать гигиенические мероприятия.
– И молиться всем святым.
Оба собеседника вперили друг в друга полный взаимного непонимания взор. Мир делился не только на индейцев и европейцев, все шире становилась пропасть и между самими белыми.
Хосефа!
Пишу тебе с борта судна, которое перевозит наш полк в Веракрус, в Новую Испанию. Едва был подписан мир с европейскими испанцами, как наши войска стали жертвой эпидемии лихорадки неизвестного происхождения. Несколько моих коллег-хирургов погибли, и мне пришлось взять на себя их обязанности. Но к концу и я слег. Я чувствовал неимоверную усталость, которая мешала мне продолжать работать, начались галлюцинации; несмотря на удушливую жару, меня сотрясает озноб. Я задаюсь вопросом, уж не подхватил ли и я оспу…
– Ангина, – вынес вердикт доктор Поссе Ройбанес[18], подкручивая пальцами кончики нафабренных усов.
Он был семейным врачом, профессионалом с безупречной репутацией; много лет он преподавал в университете Сантьяго, пока не посвятил себя полностью работе в благотворительных учреждениях, где и подружился с доном Херонимо. Поначалу доктор приходил дважды в день и закапывал донье Марии-Хосефе несколько капель ртутной настойки в воспаленное горло и мицдалины. Через несколько дней состояние больной не только не улучшилось, а начало стремительно ухудшаться. Если первыми симптомами были лихорадка и боль при глотании, то сейчас она страдала от спазмов, тахикардии и сильнейших судорог в руках и ногах, причинявших неимоверные мучения.
– Исабель! – взывала сеньора с искаженным лицом. – Иди сюда-а-а, ты мне нужна!
Только ее горничная оказалась способна растираниями жидкой мазью унять боль в сведенных мышцах госпожи. В передней с печальными лицами маялись доктор Поссе, дон Херонимо и служанки.
– Надо усилить меры предосторожности, лучше будет изолировать донью Марию-Хосефу, – шепнул доктор, делясь своей озабоченностью. – Следует перевезти детей в другой дом, желательно за город.
– Я отправлю их в наше имение в Бетансосе… – согласился дон Херонимо.
Он взял врача под руку и отвел в дальний угол комнаты, чтобы поговорить без посторонних ушей. После беседы доктор Поссе подозвал Исабель.
– Вам лучше остаться и ухаживать за доньей Марией-Хосефой. Мы с доном Херонимо считаем, что вы лучше прочих справитесь с подобной щекотливой ситуацией, – промолвил он, объясняя девушке, как следует изолировать больную; тем временем дон Херонимо велел мулатке собираться вместе с детьми в загородное имение.
«Если бы только они знали правду!» – говорила себе Исабель. Она ощущала себя униженной и обесчещенной, однако ей хотелось соответствовать тем уважительным представлениям, которые сложились у хозяев в отношении нее, и она телом и душой отдалась заботам о болящей. По утрам Исабель обтирала и умывала ее, потом развлекала рассказами о забавных случаях из жизни ее детей, кормила, по вечерам приносила лимонный сок, сваренный с медом и розмарином, по первому знаку массировала хозяйке сведенные судорогами ноги. Только ей и врачу разрешалось заходить в комнату больной. Госпожа скучала по детям и так безутешно рыдала от боли, что Исабель и думать позабыла о собственных горестях.
– Надо дождаться, чтобы болезнь «заговорила», – повторял врач.
На пятый день агонии недуг «заговорил»: на прекрасном лице доньи Марии-Хосефы выступили яркие пятна размером с горошину. Исабель сразу вспомнила о таких же высыпаниях на лице матери в тот день, когда она, вернувшись с поля, распрощалась с детством. Пока девушка смоченным в холодной воде платком протирала вспотевший лоб хозяйки, врач обратился к дону Херонимо и подтвердил диагноз:
– Это сильнейший приступ черной оспы.
– Как такое могло случиться? – схватился за голову дон Херонимо. – Чем она заслужила такое наказание?
– Ничем, – ответил медик. – Болезнь – это не кара господня за человеческие грехи, оставим это священникам.
Он тоже был человеком эпохи Просвещения, поборником науки и противником суеверий и мракобесия. Изучая при помощи лупы алые пятна на лице больной, он продолжал свою речь:
– При оспе мы видим только проявления, но не знаем причин. Известно лишь то, что она передается при контакте.
– Но как… она?
– Оспа не ведает сословных рамок, дон Херонимо. Ей безразличны пол, климат, возраст или социальное положение.
Доктору Поссе доводилось видеть сотни лиц, столь же прекрасных, а то и более, которые болезнь сводила в могилу в ужасающе безобразном виде. Он слишком часто наблюдал, как заживо гниют невинные дети. Для него оспа воплощала самую страшную и неотвратимую беду, но врач также знал, что не все случаи заболевания приводят к подобному концу. Поэтому он все же дал малый луч надежды:
– Быть может, оспенный возбудитель окажется доброкачественным.
Исабель, присутствовавшая при разговоре, вздрогнула. Этот язык был ей вполне понятен. Если оспа оказывалась злокачественной, человек погибал в невыразимых мучениях, как ее мать, Игнасия. Если на этот раз болезнь доброкачественная, ее госпожа выживет. Конечно же, у нее останутся рубцы, возможно, она ослепнет. Наверняка она пополнит ряды людей, у которых лица навсегда отмечены оспой.
– Сейчас необходимо самое пристальное внимание уделять гигиене, – заключил доктор Поссе.
Исабель знала, о чем говорит врач. Точно так же, как она поступила с одеждой своей матери, она сожгла в печке одежду доньи Марии-Хосефы. Как же обидно было жечь сатиновые нижние юбки, перкалевые сорочки, корсеты из чесучи и парчовые юбки! Не из-за самих вещей, не из-за нежно скользивших в руках дорогих тканей, а из-за странного ощущения, будто она соучаствует в уничтожении красоты этой женщины, еще недавно столь ослепительной. Супруг госпожи велел окурить весь дом парами купороса, а потом вручил девушке две большие шкатулки с драгоценностями, которые его жена никогда не надевала. Исабель перебирала броши в форме павлина, инкрустированные бриллиантами и изумрудами, ожерелья из серого жемчуга, серьги с рубинами… Их пришлось обработать раствором азотной кислоты и щелочью, как старые столовые приборы.
Изменения во внешности больной наводили ужас. Все лицо, особенно вокруг глаз и рта, было обметано высыпаниями, далее пустулы спускались на грудь, руки и ноги. Врач отслеживал цвет пятен – белесые, черноватые, свинцово-серые или пунцовые, а также их форму – выступающие, расползающиеся вширь или уходящие вглубь. Наибольшие страдания причиняло воспаление слизистых: из-за конъюнктивита глаза почти не открывались, дыхание стало неровным и сиплым, голос охрип.
– Есть опасность отека гортани, – сказал врач негромко. И, сообразив, что его слова нуждаются в пояснении, добавил: – Она в любое мгновение может задохнуться. И еще риск сепсиса, то есть общего заражения крови. Надо стараться как можно чище обрабатывать кожу.