и обольщать, ни танцевать, – занятия, к которым он явно не испытывал никакой склонности. Бордели для таких мужчин, как он, казались подлинным храмом свободы: здесь можно позволить себе быть старомодным и неуклюжим без малейшего риска, а поутру выйти на улицу, чувствуя облегчение и радость от того, что ты жив. Бальмис посещал публичные дома, чтобы доставить удовольствие себе, любить себя, а не других. Умел ли Бальмис в принципе любить других, тех, что находились рядом с ним? Возможно, в своем тщеславии он полагал Исабель легкой добычей потому, что она была матерью-одиночкой, или же считал, что она мечтает стать спутницей начальника, чтобы упрочить свое положение в составе экспедиции. Или, быть может, он ощутил нечто большее, чем простое чувственное влечение, по отношению к единственной пассажирке на борту, нечто искреннее и настоящее по отношению к этой женщине, которая всегда держалась тактично и самоотверженно, став краеугольным камнем безумного предприятия по спасению мира. Сама Исабель не осознавала важности своей роли, но Бальмис очень хорошо ее видел. Без нее не было бы детей, а без детей не было бы вакцины. Без вакцины не было бы славы, а без славы… жизнь Бальмиса лишилась бы смысла.
Он не переставал корить себя за то, какую оплошность допустил с Исабель. «Ну какой же я дурак», – повторял он себе. Пришлось признать, что эта женщина пробуждает в нем чувства, давно похороненные в самой глубине сердца. От ее голоса, звучного и глубокого, с легким галисийским акцентом, у него по коже шли мурашки. Бальмис вспоминал, что у какого-то восточного автора читал, будто бы, по мнению афганских сводников, голос – это полпути к любви. Они, конечно, правы, но в его случае был важен еще и запах. Исабель пахла мылом и морем; когда бриз доносил до Бальмиса ее аромат, его одолевал тик, от избытка переживаний он начинал моргать и дергать шеей. Может, он слишком увлекся этой женщиной, как случалось некогда в Мехико, но сейчас ему уже перевалило за пятьдесят, и он заранее ощущал горький вкус неминуемого провала. Унижение от того, что его отвергли, приправленное некоторым негодованием, – он тоже считал, будто Исабель всем обязана ему, – заставило Бальмиса укрыться в своей каюте. Он ощущал себя птицей со сломанным крылом; все устои и принципы его жизни рушились, как грозила рухнуть и вся грандиозная идея экспедиции. Ничего не оставалось, как принять белладонну и попытаться уснуть. Бальмис вспомнил о своем отце, о жизни в Аликанте, о Хосефе и сыне, обо всей прошлой жизни, которую, возможно, нужно было так и продолжать, чтобы не стоять сейчас на берегу бездонной пропасти, готовой безвозвратно поглотить его.
– Земля по курсу! – завопил вахтенный с верхушки мачты.
После четырех дней блужданий по морю «Мария Пита» добралась до Пуэрто-Кабельо и встала на якорь в ста пятидесяти километрах к западу от Каракаса.
– Благодарю тебя, Господи! – промолвил Бальмис, преклоняя колени на палубе.
Они прибыли точно в тот день, когда у последнего ребенка созрели пустулы. Следовало действовать без промедления. С корабля были видны вороны, неподвижно застывшие на крышах побеленных домиков, и развешанное на балконах разноцветное белье. Бальмис отправил на берег матроса с письмом для коменданта города, в котором просил срочно отправить к нему двадцать пять детей. Как поведет себя комендант? Так же, как и бригадир Рамон де Кастро в Пуэрто-Рико, будет во всем им отказывать? Или же выкажет готовность к сотрудничеству, понимая всю важность и срочность задачи? Пока экипаж готовился к высадке, Бальмис не находил себе места от волнения. Если не удастся получить официальную поддержку, придется незамедлительно обращаться за помощью к монахиням или в местную церковную общину. Оставалось всего несколько часов до того, как пустулы у последнего привитого ребенка начнут подсыхать. Поэтому, когда по прибытии в каноэ на берег Бальмис обнаружил там толпу встречающих – коменданта, священников и именитых граждан города, а также двадцать восемь перепуганных детишек, которых можно было сразу вакцинировать, – он с облегчением выдохнул и с трудом подавил желание расплакаться, на этот раз от счастья. Им удалось спасти вакцину, спасти экспедицию. Бальмис почувствовал, что спас и самого себя.
Комендант оказал гостям радушную встречу и безоговорочно предоставил все необходимое, что позволило Бальмису провести некую реорганизацию экспедиции. Он решил сначала отправиться в Каракас с двумя помощниками и одним привитым ребенком. Предполагалось, что остальная часть экспедиции под руководством Сальвани задержится в Пуэрто-Кабельо вместе с двумя фельдшерами и тремя санитарами, чтобы провести всеобщую вакцинацию. Затем эта группа на борту «Марии Питы» отправится в Ла-Гуайру, вслед за чем все должны будут вновь встретиться в столице. По мнению Бальмиса, Исабель лучше было оставаться в Пуэрто-Кабельо и заботиться о привезенных с собой галисийских мальчиках.
Сальвани и его команда едва справлялись с наплывом людей; среди них были и матери с уже заболевшими детьми: они настаивали, чтобы ребенку сделали прививку, словно речь шла не о профилактической мере, а о чудодейственной панацее. Сальвани попросил Исабель препоручить детей монахиням и помочь ему. Требовалось не только делать прививки, но и обучать местных врачей, чтобы те, освоив методику, могли в дальнейшем самостоятельно проводить вакцинацию. Вдобавок к этому Исабель приходилось еще и ухаживать за малышом Хуаном Эухенио из Пуэрто-Рико: тот внезапно заболел, жар и лихорадка никак не хотели отступать. В течение дня ей приходилось оставлять его на попечение монахинь.
Но обитательницы монастыря пребывали в отчаянии от отвратительного поведения этих сироток и их речи, изобилующей грязными ругательствами. Мальчишки не желали слушать никаких увещеваний и отказывались ходить к мессе или читать благодарственную молитву перед едой.
– Хотя бы просто перекрестись! – приказала одна монахиня Кандидо, прежде чем он успел приступить к обеду.
– Вы мне не указ!
Монахиня отвесила ему звонкую пощечину. В ответ Кандидо, бросив на нее злобный взгляд, громко рыгнул; все мальчишки разразились хохотом и последовали его примеру. Монахине, под аккомпанемент утробных отрыжек, пришлось выйти из трапезной и просить подмоги. Она вернулась с высоким угрюмым священником, который выволок Кандидо из-за стола, оттащил в свой кабинет и заставил встать на колени. Затем, отвешивая парнишке удары линейкой по пальцам, священник приговаривал:
– Я знаю, кто ты такой. Ты тайком пробрался на корабль, донья Исабель просила, чтобы мы глаз с тебя не спускали. Уж мы тебя пристроим к делу, пока остальные поплывут дальше…
Кандидо побледнел. Священник с размаха ударил еще раз.
– Ай!
– Кричи-кричи, я внимательно слушаю!
– Простите, падре, я был не один…
– Но ты первый начал!
– Это не я, это мой живот…
Священник снова с силой опустил линейку.
– Это за то, что слишком много болтаешь! А это за непослушание!
Кандидо уже не мог терпеть боль, из глаз его хлынули слезы. Священник положил линейку на стол. Руки у Кандидо покраснели, пальцы распухли.
– Сто раз «Отче наш» и сто раз «Аве, Мария».
Три часа Кандидо провел на коленях, замаливая грехи. Когда вернулись совершенно измученные Исабель и Сальвани, мальчик все еще читал молитвы. На Исабель он смотрел с опаской.
– Ты остаешься здесь… в монастырской школе.
– Нет, ну пожалуйста…
– Не надо мне тут ни плакать, ни канючить. Ты упустил свой шанс.
Исабель старалась держаться сурово, но у нее сердце кровью обливалось, когда она произносила эти слова. Ей хотелось, чтобы Кандидо осознал: он не имеет законного права участвовать в экспедиции, и если его готовы терпеть, то самое малое, чем он может отблагодарить, – это хорошее поведение. Ребенок смотрел на нее со своим всегдашним ангельским видом: он не притворялся, а просто таким способом показывал, что не в состоянии держать себя в руках. Этот взгляд был его силой, он взывал к милосердию, и потому никто не мог устоять и не поддаться жалости.
В Каракасе Бальмиса и его экспедицию триумфально встречали артиллерийскими залпами, приветственными криками, музыкой и фейерверками. В зале Городского совета губернатор в чине генерал-капитана Гевара Басконселос поблагодарил Бальмиса за приезд и напомнил о том, как пострадал Каракас во время последней вспышки оспы, унесшей восемь тысяч жизней при населении в тридцать тысяч.
– Дети не ходили в школы, торговля замерла, – рассказывал губернатор. – А нам в качестве единственного средства остались лишь слова врача Франсиско Гиля[61]: «Быстро уйти, держаться подальше и отсутствовать как можно дольше».
В свою очередь Бальмис поблагодарил за теплый прием.
– Теперь вам не придется спасаться бегством, – сказал он. – Я привез средство, обеспечивающее полную защиту.
И представил им детей – носителей вакцины, маленьких мулатов из Пуэрто-Кабельо, аккуратно причесанных и неловко мнущихся в своих новых униформах. Их встретили оглушительными аплодисментами – первыми и, возможно, единственными в их жизни.
Затем в своей речи Бальмис объявил о создании Центрального Совета по вакцинации, нового формирования в здравоохранении. В него должны были войти именитые представители гражданских и церковных властей с тем, чтобы после отправления экспедиции Совет мог успешно продолжить работу. Ключевой задачей на тот момент была необходимость остановить эпидемию, которая уже охватила Маракай, Монтальбан и Валенсию; она добралась бы и до Каракаса, если бы не своевременное прибытие экспедиции.
На следующий день, тридцать первого марта, в Страстную Пятницу, в кафедральном соборе Каракаса состоялась помпезная религиозная церемония. Под звуки органа, при большом стечении народа, включая королевских чиновников и самых крупных владельцев плантаций какао в праздничных одеждах, Бальмис вакцинировал шестьдесят четыре человека. В историю навечно было вписано имя Луиса Бланко – первого ребенка из Каракаса, которому сделали прививку. Губернатор Гевара Басконселос издал указ о всемерной официальной поддержке экспедиции, и этому примеру последовали другие районы генерал-капитанства Венесуэлы.