После ареста Ходорковского быстро изменилось поведение истеблишмента: теперь им управляли другими средствами. В 1996 году Ельцин победил, имея дело с медиазависимым истеблишментом. Губернаторы и руководители отраслей – небольшая влиятельная «премиальная» группа – рассматривали курс телевидения, как прежде передовицы «Правды». Но в 2003-м к телепередовицам добавились судебные повестки, что сразу переменило поведение. Стали говорить осторожней, следили за языком. Путин успокаивал: все по-старому, друзья, ничего не бойтесь! Но шла двойная игра, и сам он уже играл – решения одни, трактовки совершенно другие. Он шутил про Сечина, что тот ему удобен, как старые тапочки, и зло подшучивал над генеральным прокурором, одновременно давая ему указания. Я толковал лицемерие в его пользу – вероятно, Путин просто недооценивает силовой тренд? Я вытеснял простую мысль, что президент стал лидером тренда. Но мне было видно и то, что Путин не единственный игрок. Дело против ЮКОСа, кончившееся свержением всемогущего кремлевского «канцлера» Волошина, собрало обширную коалицию заинтересованных лиц – от Сечина и Устинова до Кудрина и Абрамовича.
От реальности я укрылся в политконструирование. В 2003-м прошли федеральные выборы в Думу, последние отчасти свободные, но уже при управляемом телевидении. На них главной нашей целью было разбить последнюю «непутинскую» силу – коммунистов Зюганова. Отобрать у них электорат для «Единой России», а главное, упразднить территориальную базу КПРФ – красный пояс из десятка богатых многолюдных регионов. К задаче подошли предельно технично. Картографировали регионы на основе анализа статистических массивов, позднее такое назовут Big Data. Ключ к победе и тут лежал на виду. Избиратели, голосующие за коммунистов, лидером, однако, считали скорее Путина, чем Зюганова. В эту когнитивную трещину мы вбили новый клин «борьбы с олигархией». После выборов процент коммунистов в Думе упал вдвое, а партия КПРФ навсегда вошла в сервисный режим и по сей день обслуживает цели Кремля. «Единая Россия» получила надежное большинство в Думе и отныне стала партией власти.
И. К.: Так идет внутренняя перемена в России. Но уже после этого в Киеве победившая «оранжевая революция». Насколько у тебя в 2004 году было ощущение, что такое может повториться в России?
Г. П.: У меня с Путиным тогда было расхождение в оценках. Я считал, что мы проиграли, столкнувшись с аппаратно-городским мятежом, неопознанной революцией нового типа, а он – что проспали американский заговор в Киеве. Но я знал, что президент Джордж Буш-младший прет, как танк, и подозревал, что мы в России на очереди. За год до того в Госдепартаменте США Армитидж двусмысленно сказал мне: «Россия у нас не в фокусе… пока!»
Пока обсуждали стратегические угрозы потери Киева, новые революции прошли в Киргизии и Ливане. В день, когда Буш-младший в Тбилиси выступал с панегириком «цветным революциям», в узбекском Андижане вспыхнул бунт против Каримова. Перевороты 2005-го в Средней Азии окончательно подорвали прежнюю легитимистскую повестку Кремля в СНГ. С той весны и пошла ревизия аппаратуры «раннего путинизма»: чем же мы располагаем? Есть Путин и есть блок управления подконтрольными СМИ, но нет активной «путинской улицы» и нет популярной путинской идеологии. Риторика Путина превосходна как его личный дискурс – а где дискурс для масс? Коалиция путинского большинства прочна, но ленива и иммобильна. Деполитизацию она приняла за свое право на пассивность. К чему мобилизоваться? Мы Путина выбрали – пусть Путин работает, он же «тефлоновый».
Мы построили неплохую машину завершения русской истории, но теперь надо было встроить в нее блок сопротивления революциям. В администрации закипела работа по новому антиреволюционному проекту. В обсуждениях у Суркова появляется мысль смонтировать суверенитет с демократией. С 2006-го новый тренд известен как «суверенная демократия» Эту косноязычную кальку я утащил из речи Романо Проди, где Евросоюз назван Kant’s federation of sovereign democracies – кантовской федерацией суверенных демократий. Термин нес боронительную камуфляжную функцию, за ним не стояла никакая концепция. Но я всегда был маньяк идеи суверенитета, понятого как личная автономия. Эта тема проходит сквозь все мои тексты аж с самиздата. Суверенность – мой ключевой этически заряженный пароль. Теперь «суверенная демократия» становилась доктриной Кремля, и я снова поверил, будто власть сдвигается ко мне!
И. К.: Интересно, как идет этот мобилизационный период, и очень важно то, что ты говоришь. Был режим, построенный на деполитизации, и ты видел его слабости. Далее появляется проблема третьего срока – важный сюжет в развитии путинизма. Как-то нелогично выходит: Путин, который думает, что останется навсегда, решился все же не оставаться в Кремле, и появился президент Медведев.
Г. П.: С уходом Волошина роль Медведева вообще сильно выросла. Он стал главой администрации, отвечал за отношения с Украиной – а Украина отныне была у Путина в фокусе. Успешно поведя двойную игру с Тимошенко и Януковичем, Россия приобрела сразу две приемлемые президентские кандидатуры. С 2006 года Путин готовил команду к своему «отходу», Медведева он демонстративно двинул в преемники. Медведевские «национальные проекты» – это 2006 год. Цены на нефть накачивают бюджет, складывается российская экономика пузыря. А я вхожу в свой ультралоялистский штопор, с несносными спазмами публичной любви к президенту. Из человека, лояльного команде, я стал истинно верующим адептом Путина как русского princeps’а.
И. К.: Как меняется Кремль? Как ты принял в 2008 году, что не Путин станет новым президентом?
Г. П.: Я был против его ухода. При том что у меня были теплые отношения и с Дмитрием Медведевым, и с Сергеем Ивановым. Но я не представлял путинского режима без Путина – нет, такое не сработает! Оттого сегодня я мягче отношусь к «ультрапутинистам», помня, как сам не верил, что при другом президенте Россия сохранится. Путина за спиной Медведева мне было недостаточно – я хотел, чтобы он стоял впереди! В моем варианте «тандема» Путин совмещал бы в правительстве пост премьера с постами министра обороны и министра иностранных дел.
И. К.: Но тогда сам президент будет как бы вице-президентом?
Г. П.: Примерно так, регентом. Таково было мое предложение. Мы, путинисты, встречали приход Медведева с нервозностью. На президентском новогоднем приеме была первая стилистическая новация – президент и его чиновники пришли в бабочках вместо галстуков. Они привольно расселись посреди зала, подход к каждому был свободен. Один мой хороший (тогда!) знакомый, глядя на медведевских либералов в бабочках и заедая горе ветчиной с вилки, тихо мне сказал: «А знаешь, я, может, еще пожалею, что не подошел к его столу и не вонзил эту вилку в горло». Сегодня он куда более значимый чин в государстве, чем десять лет тому назад.
И. К.: Когда появляется у тебя ощущение, что путинизм – не просто Путин?
Г. П.: Запоздало, с 2009 года. Я видел, как легко Россия отнеслась к смене караула в Кремле. Как политически бесконфликтно мы проходим глобальный кризис. Я понял, что институт сильного президента удалось закрепить. Хотя тот авторски связан с Путиным, президентство теперь уже не он сам. Аналогию я искал в эпохе Августа – президентская власть отделилась от исполнительной и стала верховной властью. Но кто Октавиан, кто восстановитель имперской Res Publica?
Президентство Дмитрия Медведева переполнено упущенными шансами и незамеченными развилками. «Рокировку» сентября 2011 года помнят, но забылась его политика до грузинской войны, с доктриной вхождения России в евроатлантическое пространство. Конечно, война все обрушила. Осень 2008 года памятна яростными обсуждениями военных рисков, из которых рождалась другая политика. И опять первая наша мысль в Кремле была мыслью о нехватке защиты. Мобилизация элиты в этот раз была моментальной. Сегодня известно, что у Буша действительно рассматривали сценарий военного вмешательства. Сурков ждал наихудшего. Он говорил мне: «Представь, что идешь ночью через Митино, а из темноты злой голос: “Ау, мужик, а ступай сюда!” Что делать? Бежать сломя голову или пойти в темноту под ножи?» Но так и решается вопрос, чего мы сто́им.
Шестой американский флот вошел в Черное море. Президент Медведев в бинокль разглядывал американский эсминец «Макфол» с «томагавками» на борту, проплывавший мимо сочинской резиденции в дни грузинского кризиса. Но опросы показывали демобилизованное общество. В разгар мирового финансового кризиса, когда устои мира шатались, уверенность граждан России в мирной жизни и «позитивном развитии российской экономики» только росла!
По традиции президент, закончив первый срок, выдвигается повторно. Раз Путин в 2008-м сделал ставку на конституционное государство, ни одно из обычных правомочий у президента нельзя отнять. Отсюда право Медведева идти на второй срок, и Путин обязан в это играть. Ведь он сам предложил стране преемника, и не только я поверил, что он играет честно. По всему, что я от него слышал, я не видел причин сомневаться – и как всегда вслух приписывал ему эту мысль.
Первые сомнения возникли, когда я увидел возвращение старых путинских игр с имиджем «вечной молодости». Эти потешные байкеры, эти фотосессии Путина на коне, Путина на «Ладе-Калине», едущего через Россию. Он повторял все маскулинные трюки программы «Путин молод и силен» 1999 года, но перед кем? Странное дежавю.
Изначально имиджевую политику мы нацеливали на две аудитории: западную и внутрироссийскую. В западной должен был преобладать передовой лидер, во внутренней – спортивный мачо. При первой поездке в Казань в 2000-м Путин, демонстрируя полуголый торс, «плавал в катыке» фейсом. Но такие виды лихого Путина министр Лесин избегал продвигать в западных СМИ, говоря: «Путинский спорт и бицепсы оставим народу и для третьего мира».
Тем временем рейтинг доверия Медведеву все рос, а путинский плавно снижался. В мае 2010 года их рейтинги впервые сравнялись и удерживались на одной цифре. ФЭПу заказали программу исследований потенциала второго президентства Медведева. Мы выяснили, что элитная и массовая поддержка есть и что простое возвращение Путина вызовет недовольство. Важно, что к Медведеву сдвигались традиционно «путинские» группы поддержки – чиновники, силовики и пенсионеры. Это значило, что фигура Медведева не раскалывает путинское большинство, а реорганизует его вокруг себя в коалицию нормализации. В «медведевское большинство», как писала тогда Марина Литвинович.