Доклад ФЭПа не имел видимых последствий, кроме того, что у Путина его расценили как мою нелояльность. Путин спрашивал: «А что, Глеб еще с нами?» Затем был кризис. Пожары лета 2010 года привели к тысячам смертей от смога в Москве. Москвичи обозлились, Медведев низверг Лужкова из мэров. После войны с Грузией то был самый смелый из его президентских шагов. Путин был недоволен: такой резвости от друга-президента он не ждал. У тандема был список позиций – в чем каждый действует независимо, а где нужны оба ключа. Возможно, при этом забыли об особой позиции мэра Москвы, давно слившегося со столичным ландшафтом. Медведев снял Лужкова прежде всего оттого, что тот выступил против него в прессе. Путину все сильно не нравилось, он стал готовить свой ход.
И. К.: Может быть, для него это был сигнал: вдруг теперь Медведев поверит, что…
Г. П.: Конечно же, со стороны Медведева это было демонстрацией силы. Уволив Лужкова, он чувствовал себя самостоятельней, и Путин начал его опасаться. Но Медведев отсюда сделал совершенно ошибочный вывод. Он решил, что теперь окончательно полноправен и ему как президенту незачем обсуждать будущие выборы с премьером. Путин ждал обсуждения проблемы 2012 года, а Медведев его избегал, полагая, что сам выберет удобный момент для решения. Наконец Путин потерял терпение.
Зимой 2010–2011 года я просто кожей ощущал перемену в Кремле. Премьер с президентом не общались, друзья озабоченно сновали между их приемными и запугивали Путина слухами о его отставке из премьеров. Смесь мелких интриг, глубокого недоверия и злонамеренности получила имя «заговора Медведева». После того как президент выступил с действительно некрасивой выволочкой Путину из-за Ливии, в мае вдруг был объявлен «Общероссийский народный фронт» – вероятно, по путинской памяти о ГДР. Одновременно Путин аппаратной интригой убрал Суркова от кураторства «Единой России», заменив Володиным.
Мое изгнание из Кремля в те же дни также было инициативой Путина. В апреле 2011 года я подошел к Спасским воротам. Как обычно, охрана проверила пропуск, тот не сработал. Солдат сказал, что тут какая-то ошибка, технический сбой, «сходите проверьте». Но я сразу понял, что это не «технический сбой». Меня без предупреждения исключили из числа советников, это в стиле Системы. Даже друг Путина Якунин узнал об отставке из ленты новостей. Непосредственным поводом стали мои выступления в печати. Не будучи кремлевским чиновником, я свободно высказывал свое мнение. Я упрямо твердил, что Путин не будет мешать Медведеву выставляться на второй срок. Но весной 2011-го для его придворных это звучало как призыв к мятежу.
И. К.: Для меня это интересно. В каком-то смысле Путин, успевший создать институты путинизма, после этого их разрушил. В результате стал возможным 2012 год с его возвращением на третий срок. А на третьем сроке уже были возможны только два института: Путин и народ. Ничего институционального больше нет, президентство – это только сам Путин. Как Володин говорит, без Путина нет России.
Г. П.: Идея президента-нацлидера бродила еще в 2007 году и мне не нравилась. Эта фашизоидная идея вождя ни к какой государственной повестке не клеилась. Сколько у нас было на тот момент институтов? Был временный институт тандема президент—премьер – возвращаясь, Путин его уничтожал. Но я не ждал, что, отменяя тандем, Путин подорвет и президентство. Институт президентства опозорила «рокировка» Медведев—Путин. Одно дело – получить инвеституру преемника от Ельцина, подтвердив ее на конкурентных выборах. Совсем другое – отобрать у Медведева президентство, как жадный мальчик отнимает дареную игрушку. А когда президент Медведев, пародируя Ельцина, объявив Путина своим преемником, сам идет в премьеры – аура власти уничтожается. Президентство стало частной сделкой, а путинизм получил конституционную пробоину.
Все это выплыло в провальных выборах в Думу декабря 2011 года, которые партия Путина проиграла даже в родном Петербурге. Но как вообще такое стало возможно?
Весь механизм «управляемой демократии» от Чубайса с Юмашевым до Волошина с Сурковым стоял на том, что любые проекты и проектные риски свободно обсуждаются в кремлевской среде. А тут государственное решение приняли глупейшим способом. Скажи нам Медведев, что Владимир Владимирович возвращается, прорабатывайте с ним детали, – мы бы сели обсуждать технику вопроса. Но оказалось, что теперь ничего обсуждать нельзя. Решение о государстве приняли в «ближнем круге» и сделку не обсуждали даже внутри Кремля. Политика стала придворной, стратегическому планированию в Кремле места не оставалось. Мне еще очень повезло быть уволенным вовремя! Путин возвращался в свое агентурное прошлое, а я вернулся в свое диссидентское. На деле я возвратился в мейнстрим своей биографии.
IVДиссидент. Поиски семидесятых
Встреча с КГБ для инакомыслящего – кульминационная точка жизни. Ты вечно этого ждешь, но это всегда внезапно и не так, как ждал. ◆ Коммуна – прекрасный способ устать друг от друга, теряя время в дискуссиях. ◆ Власть не скрыта, но власть узурпирована. Революция разложилась, но принципы ее еще живы. ◆ Все искали универсальный императив, знамя, под которое можно стать. ◆ Я решил любой ценой выйти из-под контроля власти. ◆ В этой стране ты или зэк, или псих. Кто не зэк – дурак и со временем тоже станет зэком. ◆ Не являясь надежной базой советского строя, оргсброд не станет базой демократического государства. ◆ Обыск – это состояние, где ожидаешь конца, но уже ничего изменить нельзя. ◆ Для диссидента общества жизни в СССР вне Движения не существовало. ◆ «Либералами» в СССР называли служащих партийных интеллигентов, близких к журналу «Новый мир» и требующих осуждения Сталина. ◆ Зима 1973–1974-го сломала догму непобедимости системы, и она обнаружила силу явочных действий в условиях, когда власть не смеет тебя уничтожить. ◆ Арест – жизненная кульминация диссидента, его главное биографическое событие. ◆ Быт СССР для меня неприемлем, но в принципе я стоял за нормальность. ◆ Попытался развернуть дебаты о масштабной политической сделке Движения с государством. Об условиях и рамках такого компромисса.
И. К.: Как человек в СССР становится нонконформистом?
Г. П.: У любого советского человека есть тайная история столкновений с властью, вначале смешных и ничтожных. Первый опыт нонконформизма в СССР почти всегда инфантилен. Например, меня в университете заставляли сбрить бороду, а я против. Или вижу, милиционер на рынке бьет чеченца: разве такое допустимо у нас в СССР?! Разгневанный, я влетел в отделение милиции и учинил скандал, в университете были недовольны. История личного бунта всегда экзистенциальная, а не политическая.
И. К.: Первая встреча с КГБ – насколько это страшно и насколько интересно?
Г. П.: Встреча с «конторой» для инакомыслящего – кульминационная точка. Ты вечно этого ждешь, но это всегда внезапно и не так, как ждал. Оттого многие бывали не готовы, и я был не готов. Я ошеломляюще для себя, позорно провалил экзамен.
И. К.: Как это случилось?
Г. П.: Как умеют комитетские, они выбрали самый уязвимый момент. Шло лето 1974 года, в начале года родился сын Сергей. Мы жили с Олей у родителей, накануне был ее день рождения. Ночью я нарвал ей роз, несметное множество цветов. А днем отца вызвали на работу, и там его ждали. Папа возвращается и шепчет: собирайся, там люди из КГБ хотят с тобой поговорить.
Едучи в КГБ, я почти ликовал – дома чисто, самиздата нет. Незадолго до того Вячеслав Игрунов дал мне фотокопию «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына – свежего, только вышедшего на Западе. Я прочел и передал дальше надежному человеку, профессору Алексееву-Попову. У него «органы» и забрали книгу, а я не догадывался. Осталось неясным, как они узнали про «ГУЛАГ» у Попова – неужто профессорский дом прослушивали? В общем, когда на глазах у меня из стола извлекли знакомый том, моя оборона рухнула. А дома ждала жена с грудным сыном.
И. К.: Какими ты увидел этих людей, они были умны?
Г. П.: О нет, но они были хитрыми. И на мое счастье, выглядели пошло. В одесском КГБ трудно было сыскать интеллектуала. Контора была коррумпированной, сосредоточена на портовой таможне, моряках и контрабанде валюты. Но сняли босса Украины Петра Шелеста, в украинском КГБ прошла чистка, и в Одессу прислали молодых волков. Неплохо разыграв козыри, они навели мои подозрения на Игрунова. Только двоим было известно, где книга, – профессору Алексееву-Попову и Игрунову, давшему мне «Архипелаг ГУЛАГ». На Попова я и думать не мог, а Игрунову тогда несколько не доверял. Он был «антисоветчик», а у меня в голове сидело расхожее уравнение: антисоветчик часто провокатор. И я Игрунова сдал. Сказал, что Солженицына и много чего еще получил от него. Все подписал, что им и было нужно.
К несчастью, когда я рассказал жене, она не сказала мне просто: стоп! Она приняла историю к сведению, и та стала началом расхождения между нами. Впрочем, она была еще ребенок и дочь мамы-прокурора.
И. К.: А потом?
Г. П.: А потом они сделали ошибку. Повторно дернули меня в КГБ, желая привязать покрепче. Второй раз я их разглядывал уже холодно-свысока – да тут бюрократическая трясина вроде ЖЭКа! Чем эти люди сильней меня? Их казенные кабинеты, пошлый гонор – все мне показалось поддельным. А ведь на сломе я мог бы зайти далеко, появлялись даже фантазии о двойной игре. Но взглянув на себя отстраненно, я сам стал смешон, рассказал про все Игрунову, а знакомых в Москве предупредил. Через год Игрунова судили по делу об одесской библиотеке самиздата. На суде я забрал свои показания и при помощи адвоката не дал их использовать против него. Шла середина 1970-х годов, недолгий detant с Западом. Суд над Игруновым Москва велела провести «в рамках закона», и судья, действуя по закону, мои показания аннулировал. На меня завели уголовное дело за отказ от дачи показаний. Зато Вячеку тюремный срок заменили привольной городской психушкой, где у него был ключ от палаты и о