Взгремел оркестр, заиграв заводную песню. Многие перестали есть и захлопали в ладоши в такт музыке. Перегнувшись через стол, Клара, стараясь перекричать грохот оркестра, объяснила, что это Ein Prosit,[32] баварская застольная песня. Аннеке и Клара тоже стали хлопать, музыка звучала все громче и громче, все быстрее и быстрее, а люди хором подпевали. Две девушки неподалеку вскочили со своих мест, забрались на стол и начали отплясывать, отталкивая ногами тарелки с едой, вызывая всеобщий восторг. Публика ликовала и топала ногами, подпевая:
За ваше здоровье,
За хлеб и за соль,
Мир вашему дому —
Яволь!
Раз, два, три — пей до дна!
Аннеке с Кларой тоже не удержались, вскочили со своих мест, протягивая руки своим кавалерам. Тони засмеялся, потряхивая головой, но танцевать не пошел, а Томас вцепился в свою кружку и стал жадно глотать пиво, только бы его не трогали. Девушки смешливо передернули плечами, махнув руками на своих мужчин, и пустились в пляс.
— Просто какой-то массовый психоз! — прокричал Тони, оглядываясь вокруг. — Уж не такие ли пивнушки привели Гитлера к власти?
— Тихо, что вы! Давайте сегодня обойдемся без политики.
Наконец, когда и музыка, и темп достигли своего апогея, оркестр ушкварил оглушительный финальный аккорд. Народ был заведен до такой степени, что никак не мог угомониться. Аннеке с Кларой, раскрасневшиеся от пляски, бухнулись на скамью и потянулись к своим пивным кружкам.
— Die Gemütlichkeit![33] — воскликнула Клара, подняв кружку и как бы чокаясь со всеми.
— За хорошее настроение! — вторила Аннеке.
Девушки сделали несколько жадных глотков и откинулись назад, быстро захмелев. Снова заиграл оркестр, и на балконе, чуть ли не под самым потолком, вдруг появился хор человек из двадцати — мужчины и женщины в национальных костюмах. Они затянули песню на три голоса. Клара счастливо улыбнулась:
— О, Horch was kommt von draußen rein![34] Обожаю эту песню!
Песня и впрямь была получше предыдущей — без монотонного буханья — не классическая музыка, конечно, но все же в ней была и плавность, и мелодичность, и округленность звуков, все то, что так импонировало Томасу. Публика снова начала хлопать в ладоши, но, по крайней мере, не вскакивала на столы и не впадала в неистовство.
— Наверное, Бавария — веселая земля. Я не слышал пока ни одной грустной песни, — заметил Томас.
— Ой, но у этой песни как раз такие печальные слова, — сказала Клара. — Есть две версии — мужская и женская. По нашей, женской версии, эта песня о том, что сегодня ее возлюбленный женится на другой, и героиня оплакивает его. Но она не сдается. Она будет бороться за своего любимого.
И Клара запела вместе с остальными следующий куплет:
Событья я не тороплю —
Холлахи-холлахо —
Кого хочу, того люблю —
Холлахи ахо!
— Да, кого хочу, того люблю! — пела вместе со всеми Клара, но последнюю строчку она повторяла, уже глядя прямо на Тони:
— Кого хочу, того люблю!
Выбравшись из-за стола, она потянула Тони за руку:
— Пойдемте же танцевать. Неужели вам не хочется танцевать?
Тони побрел за Кларой как ягненок на заклание, беспомощно оглядываясь на Томаса.
Аннеке тоже встала и протянула руки Томасу:
— Ну, вы вообще танцуете хоть иногда?
— Очень редко, — Томас чуть не прибавил, что в последний раз танцевал на собственной свадьбе, но вовремя прикусил язык. Он встал и позволил Аннеке увлечь себя на свободный пятачок между столами. Томас взял ее руку, приобняв за талию. Через тонкую ткань пальцы его коснулись плавной линии бедра. Почувствовав неловкость, Томас перевел руку чуть выше. Господи, какие у нее нежные позвонки… Нет, так еще более неприлично. Тогда Томас просто отстранился, стараясь и вовсе не касаться Аннеке. А вот Клара тесно прильнула к Тони, положив голову ему на плечо. Медленно передвигаясь в танце, она блаженно улыбалась.
— Мы провели прекрасный вечер, — сказала Аннеке.
— Согласен, — ответил Томас. Но их разговору не суждено было продолжиться, потому что рядом раздался знакомый голос со звенящими нотками кокни:
— Здравствуйте, мистер Фолей! Надо же — вот и вы здесь.
Рядом с ними танцевала парочка — Шерли Нотт и тот самый Эд Лонгман собственной персоной, поскандаливший у них в «Британии». Вот чудеса!
Томас поприветствовал обоих. Он не удержался и пошутил, обращаясь к американцу:
— Я так понимаю, вы больше не в обиде на «Британию».
Мистер Лонгман хитро улыбнулся:
— О, да! Теперь я знаю, что такое английское гостеприимство. Я был не прав, и наконец-то я весь ваш, — сказал он, еще теснее прижав к себе Шерли.
Томас вдруг понял, что почти все в этом огромном зале находились в той или иной стадии опьянения, и что прямо сейчас, под эту музыку, завязывалось бесконечное количество международных и даже межконтинентальных любовных романов. К счастью, танец закончился, и можно было вернуться на место, попрощавшись с Шерли и ее кавалером.
Томас сел напротив Аннеке. Улыбнувшись, девушка достала из сумочки пудреницу и провела по лицу бархоткой, придирчиво рассматривая себя в зеркальце.
Рядом возник Тони. Наклонившись к Томасу, он произнес:
— Послушайте, старина. Мне пора линять отсюда.
— Как?!
— Клара удалилась в дамскую комнату, и это мой единственный шанс исчезнуть.
— Вы не можете так поступить! Вы разобьете ей сердце.
— Понимаю, что это не очень хорошо с моей стороны, но вы же меня прикроете? Эта девушка — ну просто вампир какой-то!
— И как я объясню ваше исчезновение?
— Ну, не знаю… Например, скажите, что меня срочно вызвали, что ZETA вот-вот взлетит на воздух. Выдумайте что угодно… Просто… постарайтесь как-нибудь ее успокоить, хорошо?
Томас понимал, что Тони просит о невозможном.
Потому что сердце Клары было разбито.
Народ потихоньку рассасывался. Очень скоро их троица тоже покинула «Обербайерн». Томасу пришлось одному провожать девушек до того места, где их заберет отец Аннеке. Томас осторожно поглядывал на Клару, и видел, как по щекам ее катятся слезы. Он даже не смел заговорить с Аннеке и только обменивался с ней молчаливыми взглядами.
Они расстались у ворот парка аттракционов. Ощущение праздника улетучилось. Единственным утешением был прощальный поцелуй Аннеке — она коснулась губами его щеки, но сделала это с такой нежностью, что сердце его затрепетало. Потом Аннеке взяла подругу за руку, и они вышли из ворот. Обернувшись напоследок, Аннеке послала Томасу воздушный поцелуй.
Когда девушки исчезли из виду, Томас все еще продолжал стоять какое-то время, засунув руки в карманы. Подхваченные легким ветерком, бумажные обертки от хот-догов и пустые сигаретные пачки словно ожили, с шуршанием перекатываясь по асфальту. Томас вздохнул и озабоченно надул щеки.
Прошла уже целая неделя, а он так и не написал Сильвии. Нужно срочно исправляться.
Девушка из штата Висконсин
22 апреля 1958 года.
Дорогая Сильвия!
Ты уж прости, что только сейчас собрался тебе написать. Как мы с тобой уже поняли, телефонная связь между Лондоном и Брюсселем не очень хорошая, к тому же разговоры обходятся недешево. Я был так рад услышать твой родной голос, но боюсь, что нам придется ограничиться письмами.
Между тем порадуйся за меня: я уже вошел в курс дел, и сильные мира сего явно нуждаются в моих услугах. Что до жилищных условий — они почти что спартанские. Нас поселили в «Мотеле ЭКСПО», и это весьма унылое место — голое поле, застроенное домиками из шлакобетона. К тому же это не менее чем в двух милях от самого плато Хейсель, где мы работаем. Порядки в мотеле почти что казарменные — ровно в полночь выключают свет и опускают шлагбаум. Мы тут с Тони Б. уже в шутку строим планы побега, прямо как из плена.
Тони Б. — это Тони Баттресс, мой сосед по комнате, — помнишь, я тебе рассказывал по телефону? Просто преклоняюсь перед этим человеком — очень достойный господин. Тони работает в нашем павильоне в должности научного эксперта, он очень образован, чего только не знает! Но больше всего, как я понимаю, разбирается в ядерной физике. Мы так подружились, что свободное время стараемся проводить вместе. Вчера, например, посетили парк аттракционов — катались на электромобилях, на чертовом колесе, а также посетили пивной зал в баварском стиле со всеми вытекающими из этого обстоятельствами. Было весело, но сегодня я просто труп. Голова раскалывается. Неужели старею?
Если честно, мои функции в «Британии» — весьма неопределенные. С одной стороны, я не обязан ежедневно контролировать работу в пабе, но его хозяин, мистер Росситер, вынуждает меня находиться там денно и нощно. Утром Росситер еще более или менее, но ближе к полудню он начинает потихоньку хмелеть. Хотя, если честно, «хмелеть» — это очень мягко сказано. Где-то к пяти-шести часам он уже пьян в стельку. К счастью, официантка у нас — очень разумная и старательная. И зовут ее Шерли Нотт. (Кстати, догадайся, как можно смешно обыграть ее имя).
Между тем выставка в самом разгаре, и сюда приезжают всевозможные делегации, как они только не называются — язык сломаешь. На этой неделе здесь проходил Международный конгресс офтальмологов, и вчера некоторые из участников обедали у нас в «Британии». Так вот: один офтальмолог был столь близорук, что впечатался головой в модель аэроплана, и его увезли с сотрясением мозга.
Жду от тебя весточки.
Твой Томас.
2 мая 1958 года.
Дорогой Томас, наконец-то я получила от тебя письмо! А то я уж испугалась, что ты по рассеянности забыл свой собственный адрес или что у вас в Бельгии забастовали почтовые работники. Но теперь-то я понимаю, что просто ты очень занят. Могу себе представить, какая у вас была запарка перед самим открытием выставки.