– Я вот о чем хотел… прости, Зоинька, что вмешиваюсь не в свое дело, но знаешь, у меня дочка твоя ровесница… Ты – неглупая девушка, открытая, искренняя. И я по-стариковски хочу тебя предостеречь. Понимаешь, тут…
– Нет, Викентий Иванович, не очень.
– Хотя какое я, в сущности, имею право. Понимаешь, Смерш – это такой орган… очень непростой. С ними надо уметь держать язык за зубами, столько людей поплатилось уже за свою… разумеется, ты ничего такого и в голове не держала, но… одним словом, будь поосторожней, даже несмотря на то, что он твой ухажер.
– Да что вы, Викентий Иванович… – попыталась возразить Зоя, но Соколин ее перебил:
– Не говори ничего, Зоинька, все и так понятно. Просто будь поосмотрительней.
Зойка не подозревала, что военврач Соколин, попав в 41-м в окружение, на собственном горьком опыте узнал, как работают сотрудники Смерша…
Первое время состояние больного Ефимова из второй офицерской палаты не внушало опасений. Казалось, капитан быстро идет на поправку. Но тут неожиданно у него подскочила температура – 39,5. На очередном обходе Соколин долго слушал его, стучал по спине и хмурился. Зойка запаниковала:
– Как же так, Викентий Иванович, ведь еще два дня назад все было нормально? Ефимов даже на двор курить выходил.
– Вот и довыходился! Эх, Зоинька, пневмония – болезнь коварная. Сегодня больному хорошо, а завтра… – Соколин не договорил, чтобы ее не расстраивать.
Хотя Зойка и сама могла догадаться, что синюшные губы, учащенное сердцебиение и частый пульс – признаки тревожные.
Через день Дмитрию стало хуже. Он жаловался на сильные боли в груди, сплевывал в полотенце ржавую мокроту, к ночи температура поднялась до сорока, начался бред. Несколько суток состояние капитана оставалось тяжелым. Зойка совсем измучилась, перестала спать, разрываясь между операционной и Диминой палатой, используя каждую свободную минуту, чтобы посидеть рядом с ним. Улыбочки за ее спиной прекратились, даже Ирка Черепанова смотрела на Зою с сочувствием.
Капитан то на короткое время приходил в себя, то снова проваливался в беспамятство. В бреду он что-то нервно выкрикивал или сипло, через кашель, бормотал… Воспаленный взгляд его бессмысленно блуждал по больничной палате, горячая, точно в огне, голова металась по подушке:
– Все чисто, все прошло чисто… в допросной больше никого… никого, я один… в допросной больше никого… – Из груди его с хрипом вылетали отрывистые слова: – Я же обещал, семью не тронем.
– Тише, Димочка. Все будет хорошо, ты сильный, ты справишься, не говори пока, помолчи, силы не трать, – упрямо повторяла Зоя, вытирая липкий пот с его лица, скорее для самой себя, чем для него.
– Не убивайся ты так, дочка. Поправится твой капитан, – успокаивал ее пожилой майор-артиллерист, страдающий по ночам от бессонницы, – а что болтает – так это ничего, выговорится – легче будет. По всему видать, есть ему в чем покаяться.
Часы тянулись медленно, день сменялся ночью, Зойка, похожая на тень, уходила и возвращалась, сидела и разговаривала, переодевала и делала уколы… Пока, наконец, Черепанова не зашла к ней в операционную с радостной новостью:
– Беги скорей в офицерскую, капитан твой в сознание пришел.
Бледный, похудевший, обессилевший от температуры Дмитрий полусидел на кровати, неловко держа в руках кружку с горячим чаем. Увидев Зойку, он улыбнулся и попытался приподняться.
– Лежи, лежи, куда собрался, тебе пока лучше не вставать, – ласково остановила его Зоя.
– Побудь со мной, Зойка, – негромко сказал Дима, – я давно тебя не видел.
Она подвинула табуретку, села и, взяв у него кружку, начала, как маленького, поить с ложки.
– Димочка, тебе сейчас надо побольше пить.
Капитан послушно выпил чай и обернулся к соседу:
– Слушай, майор. Сделай одолжение, выйди… а?
Когда за майором закрылась дверь, Дима поспешно схватил Зойкину руку и снова попытался привстать:
– Ты чего опять надумал, не вставай, нельзя, силы береги…
– Погоди, Зой… я вот что тебе сказать хотел… давно хотел… Понимаешь, все думал, размышлял… вот черт, даже не знаю, как тебе это сообщить. Короче, я ведь совсем один, никого из родни не осталось, никого. Отца еще в Гражданскую убили, а мать с сестрой от голода померли… Я, знаешь, тогда им не помог, даже не попытался, ничего не сделал… Вот какая я сволочь. Понимаешь, я самое настоящее дерьмо! – вдруг зло выкрикнул ей в лицо Дмитрий.
От его слов Зойка растерялась, хотя не раз приходилось ей выслушивать в госпитале солдатские исповеди.
– Не надо так говорить, Дима, ты – хороший, ты очень хороший… – Она попыталась успокоить его, вспомнив слова Викентия Ивановича про «сумеречное сознание» при пневмонии.
– Нет, надо. Если сейчас не скажу, значит, никогда. Ты ведь, получается, у меня одна, больше и поделиться не с кем. Ты, Зойка, другая, не такая, как остальные… Думаешь, у меня мало баб было? Будь уверена, есть с кем сравнить. Но все они дешевки. Ты на них не похожа, ни на кого не похожа. Ты добрая, чистая, верная – я таких уважаю, но сам… сам я не такой. Дерьмо я, и дерьмовую жизнь прожил. Все на службе жопу рвал, выслужиться хотел. Людей ни в грош не ставил, никого не жалел, и себя мне совсем не жалко… Знаешь, Зойк, был у меня один подследственный, само собой враг народа, прямо перед войной, вообще-то их через меня сотни проходило, но этот запомнился. По профессии – востоковед, разными восточными языками владел. Сидит он у меня на допросе, а потом вдруг как крикнет: «Жалость, майор, не по вашей части, вы не знаете, что это такое, даже к себе самому жалости у вас нет». Сказал, и вроде все ему нипочем. Ну, ничего, немного погодя я и к востоковеду ключик подобрал. Оказывается, за семью свою он очень боялся… как бы ее тоже в расход не пустили, – Дмитрий остановился, чтоб перевести дыхание. В легких у него все свистело и клокотало. – Нет, Зойк, не вылезу я из этой хвори.
– Зачем ты так? Ты обязательно поправишься. Надо только обождать. Викентий Иванович очень хороший врач, он тебя вылечит…
– Знаю я, какой он хороший, тоже вражина интеллигентская. Будь его воля, он небось взял и зарезал бы меня или яду подсыпал, – бледные губы капитана растянулись в недоброй улыбке.
– Боже мой, Дима! Зачем ты так!
– Все одно, не вылечит меня твой Соколин… весь я вышел. Ну и черт со мной, не жал… – Приступ кашля оборвал его на полуслове. От спазмов тело его заходило ходуном, казалось, приступ никогда не кончится, он все кашлял, кашлял и сплевывал темную мокроту в полотенце.
Зойка хотела сбегать за кипятком, но Дмитрий жестом остановил ее, и она, присев на краешек кровати, продолжала с болью смотреть на него. То ли от накопившейся усталости, то ли от невозможности его переубедить из глаз ее закапали слезы – хотя она очень давно не плакала, отвыкла.
– Ну, поплачь, если плачется, – тяжело дыша, продолжал он, – все равно больше некому. Эх, хотел я до войны жениться… жаль, ты мне тогда не встретилась. Мне б такую жену, как ты, – добрую, заботливую. Да, видать, не судьба…
– Давай я все-таки чайку тебе принесу, – спохватилась Зойка.
– Нет, не уходи, погоди, я еще тебе не все сказал… ох и устал я что-то разговоры разговаривать… – Дмитрий откинулся на подушку и ненадолго прикрыл глаза. – Там в тумбочке мой планшет с документами лежит и портсигар. Посмотри, Зоя. Есть?
– Я посмотрю, Димочка. Только, может, потом…
– Сейчас, говорю, смотри! – властно крикнул он и закашлялся.
Зойка открыла тумбочку и заглянула в планшет. Там действительно был портсигар – красивый, трофейный, Зойка ни у кого таких больше не видела, обтянутый зеленой кожей с замочком.
– Хорошо, Дим. Ты только не кричи, тебе это вредно.
– Там под кожаной обшивкой бумажка есть, – заговорил он отрывисто, лицо его напряглось, громкие хрипы с шумом вырывались из легких. – Это, Зоя… от востоковеда того самого бумажка. Еще раньше к нам донос на него пришел от директора музея, мол, он несознательно укрывает, что у него большие ценности, не желает дать их на выставку. Ну, я востоковеда тогда поприжал хорошенько. Он мне схемку черканул… я молчком, никому ни слова… а потом меня в командировку… так что не вышло, не вышло… А ты эту схемку береги, она важная… в ней все, если не будешь дурой… и сделаешь, как я скажу, потом всю жизнь бедности не узнаешь… еще спасибо мне… помянешь меня… – начавшийся приступ кашля не дал ему договорить.
В ту же минуту в палату заглянул красный, запыхавшийся от бега Остапчук:
– Зоя Батьковна, поспешай давай, там генерала привезли с осколочным.
Зоя побежала в операционную. Следом за генералом привезли двух молоденьких саперов, очень тяжелых. Один из них умер на столе, еще до операции. В промежутке Зойка заглянула к Диме, но он спал. Спал спокойно, тихо, даже в легких не хрипело. И она ушла успокоенная и счастливая. На следующий день он снова попытался заговорить с ней о загадочной бумаге, спрятанной в портсигаре, но что-то все время им мешало – то Зою звала кастелянша, то Соколин, пока наконец в палату к Дмитрию на пустующую койку не поместили третьего раненого, а при нем Ефимов говорить не стал…
– Стихло, – вслушиваясь в тишину, наконец, произнес Викентий Иванович, поднялся со ступеней и выбросил окурок.
На улице стало зябко, Зойка тоже собралась уходить: «В самом деле надо немного поспать. Только на Диму одним глазком посмотрю». Она поднялась на второй этаж, тихо прошла мимо спящей в коридоре Черепановой – у той было ночное дежурство, и заглянула в палату. Там все было тихо. Не считая храпа, доносившегося с койки майора. Это надо ж так храпеть, чисто рулады выводит и на вдох, и на выдох. Не закрывая дверь – в палате свет не горел – Зойка сделала несколько шагов и склонилась над Дмитрием пощупать его лоб. Но едва коснувшись его, она тотчас отдернула руку – лоб был холодным, как лед…
20. Майор В. П. Торопко ведет расследованиеМосковская область, 20… г.
В торговом зале магазина «Чай» на Мясницкой, как и в прежние времена, было людно. В кассу стояла очередь. Не то чтобы очень большая, но человек пять-шесть было. Валерий Петрович нетерпеливо потоптался у прилавка. Конечно, чайку, настоящего индийского дарджиллинга, отведать хотелось, особенно по такой неожиданно бюджетной цене, и майор занял очередь. Валерий Петрович был настоящим чаеманом, к чаепитию относился как к священнодейству, безошибочно умел определять разные сорта чая и купажи, а предложение за