— Боря! — позвал Рудаков. — Подъем, слышишь?
— Слышу! — хриплым спросонья голосом отозвался Хаитов и заворочался на койке. — Ого! Половина шестого. Балуете вы меня, Рудаков!
Он прошлепал в тапочках на босу ногу через всю комнату, повозился около вешалки и вышел, хлопнув дверью. Когда через несколько минут он вернулся голый по пояс, с махровым полотенцем через плечо, стряхивая снег с фланелевых лыжных брюк, Андрей уже разливал по чашкам дымящийся кофе.
— Вот это да! — Борька пошмыгал носом. — Нектар и амброзия!
— При чем тут нектар, дурень?
— К слову. — Борька натянул водолазку. — И где только ты насобачился кофе заваривать? Кулинарных талантов за тобой не водилось.
Он отхлебнул из чашки и закатил глаза.
— Нектар…
— Повторяешься. И вообще не очень-то рассиживайся. Пора снимать показания приборов. Через сорок минут надо выходить на связь.
— Успею… — беспечно заверил Борька, уписывая бутерброд с сыром. — Скажи лучше, отчего у тебя глаза красные, как у кролика? Не знаешь? А я знаю. На боковую пора, батенька.
— Так я и сделаю. Вот только черкну пару строк Сандро Зурабовичу. Вернулся уже, поди, из своих заморских одиссей.
— Угу. — Борька сгорбился и посмотрел на друга виноватоумоляющими глазами. — А может, не стоит?
— То есть, как это «не стоит»?
— Понимаешь… — Борька помолчал. — Я не хотел тебе этого говорить. Но ведь ты все равно узнаешь. Так уж лучше от меня…
— Ты о чем? — насторожился Рудаков. — А ну, выкладывай!
— Понимаешь, — Хаитов отвернулся к окну, провел ладонью по глазам, тяжко вздохнул. — Нет его в живых, понимаешь?
— Да ты что, спятил? Как это «нет в живых»? Умер, ты хочешь сказать?
— Да… Тогда еще… Во время последнего эксперимента… Мы решили, что тебе лучше не знать…
— Та-ак…
Борька поднялся с табуретки, открыл шкаф, достал из пиджака бумажник, порылся в нем и протянул Андрею сложенный вчетверо листок бумаги.
Это была всего одна фраза, нацарапанная неразборчивым «докторским» почерком:
«Андрей! Когда у тебя родится сын, назови его Сандро в мою память. Твой С. М.».
Андрей медленно отодвинул в сторону чашку с недопитым кофе. Опустил на стол кулаки, уткнулся в них лбом. Спросил глухо, не поднимая головы:
— Сердце?
Борис смотрел на него, болезненно кривя губы.
— Не знаю. Говорят, внезапно открылись старые раны. На груди.
Догадка молнией прочертила мозг — невероятная, страшная. Если это действительно так, то все становится на свои места. И услышанный краем уха разговор об экспериментах, которые проводит в институте племянник Сандро Зурабовича с помощью прибора, позволяющего проникать в подсознание. И дикая сцена расправы с красноармейцами в песках возле Бадыркента. И предложение английского офицера, обращенное к Андрею, а на самом деле вовсе не к нему, а…
Андрей зябко передернул плечами, набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул. Спокойно. Главное рассуждать спокойно. «Вы интеллигентный человек», — сказал офицер. Допустим. «Не русский, наконец». Ну, а это как понимать? Не русских в отряде могло быть сколько угодно. Но отряд басмачи уничтожили полностью. В живых, надо полагать, оставался один человек. И этим человеком почти наверняка был военфельдшер Сандро Зурабович Метревели. «К нему-то и обращался, его-то и хотел склонить к измене английский офицер. И когда Метревели отказался наотрез, его расстреляли…
Рудаков вдруг почувствовал, как гулко, подкатывая к самой глотке, упругими толчками пульсирует сердце. Сандро Зурабович за все время их знакомства ни единым словом не обмолвился об этом эпизоде из своей биографии. Оно и понятно: вспоминать, значит переживать вновь. А кому охота еще раз пережить такое? И уж если Сандро Зурабович решился пережить это снова, значит; у него были на то более чем веские основания. Уж он-то знал, на что идет. Знал, что второй раз этого не выдержит. Знал и все-таки решился…
Андрей понял, что вот-вот разрыдается, глотнул и медленно поднял голову.
— Семь? — хрипло спросил он.
— Что семь? — вытаращил глаза Борька.
— Семь ран, я спрашиваю?
— Откуда я знаю? Постой… Гоги, кажется, говорил — шесть. Да, шесть. А почему ты спрашиваешь?
— Значит, один из них промахнулся… — Андрей закрыл глаза и медленно покачал головой.
— Да ты о чем? Кто промахнулся?
— Подожди! — не открывая глаз, остановил его Андрей, опустил локти на стол и уткнулся лицом в ладони, тщетно стараясь разобраться в захлестнувшем его вихре эмоций, ощущений, чувств. Черепная коробка раскалывалась от нестерпимой боли. Сознание на секунду выхватывало из мечущегося хаоса фрагменты разрозненных видений и тотчас теряло снова: алые призраки загорались и гасли над бескрайней серой равниной, чайка застыла в стремительном вираже над зелено-желтыми купами парка, семь пар немигающих холодных глаз смотрели в упор из-под мохнатых шапок, ярко освещенный пароход плыл по ночному морю… И вдруг над дикой свистопляской видений и образов зазвучал негромкий медленный голос:
— Ты меня звал… — Галина не спрашивала и не утверждала, констатировала с горестной обреченностью. — Звал… звал… звал…
Голос траурной птицей парил над сумрачными ущельями мозговых извилин — тоскливый предвестник стремительно надвигающейся катастрофы.
— Базу, — хрипло проговорил Андрей, не отнимая от лица ладоней.
— Что? — встрепенулся Борька.
— Вызывай базу… Срочно… Огонь по лавинам… Координаты прежние… Будет землетрясение.
Казалось, он бредит. Борька с жалостью посмотрел на сгорбившегося друга, поднялся и опустил ладонь ему на плечо.
— Опять?
Андрей кивнул, не поднимая головы.
— Скорее. Скорее, Боря.
Ему стало немного легче. Он кое-как дотащился до койки и, уже лежа, слышал, как Борька передал сообщение на базу, как далеко внизу захлопали минометные выстрелы, как задребезжали оконные стекла от близких и дальних разрывов, как прошумели разрозненные и поэтому не опасные лавины. А еще несколько минут спустя грозно качнулась земля, домик станции заплясал, как на волнах, и горное эхо подхватило грохот новых лавин…
…Веселый солнечный зайчик почти незаметно для глаз перемещался по фанерному потолку. Борька, мурлыча что-то себе под нос, чистил картошку на кухне. «Обошлось», — облегченно подумал Андрей, откинулся на подушку и снова закрыл глаза. Кружилась голова, и все тело ныло, как после долгой изнурительно тяжелой работы. Хотелось забыться и ни о чем не думать, но что-то назойливо и мягко вторгалось в сознание, не давая уснуть. Андрей несколько секунд тщетно пытался понять, что это, и вдруг его осенило: музыка! Ну, конечно же, музыка. По «Маяку» передавали концерт для фортепьяно с оркестром.
ПОД ПАРУСАМИ ВЫМЫСЛА
Николай Гацунаев — писатель четко определившегося облика. Разнообразны его человеческие пристрастия и художнические симпатии, многоцветна палитра его изобразительных и повествовательных приемов, изобретательна и чревата неожиданностями жанровая стратегия. Вместе с тем он производит на читателя — чем дальше, тем больше, — устойчивое впечатление: что мол это человек одной раз и навсегда любви, одного принятого курса, одной манящей звезды, одной веры. Человек, на которого можно положиться и который оправдает ваши надежды.
Разумеется, мы говорим здесь прежде всего о чертах писательской личности, а не о том, каков Гацунаев в частной жизни (хотя очень часто творческая индивидуальность напрямую отражает и продолжает обычные, нетворческие качества). Так вот — характернейшая черта писателя Гацунаева — постоянство Главного Жанра и Главных Идеалов. Руководствуясь убеждением, что мир держится на преданности людей друг другу, родной стране, родной земле, Гацунаев утверждает эту свою «руководящую» идею посредством смелых гипотез, относящихся преимущественно к научной фантастике.
И не всякая научная фантастика его устраивает. Меньше всего он технократ, занятый обкаткой неких прикладных изобретений или схоластических концепций. Если уж подбирать ему конкретную узкую специальность в огромном департаменте научной фантастики, то справедливее всего будет остановиться на кресле философа. В главных своих произведениях, таких, как роман «Звездный скиталец», повести «Экспресс «Надежда», «Не оброни яблоко» писатель размышляет над такой сложнейшей мировоззренческой категорией, как время с его многочисленными вероятностями, моральными, идеологическими, экономическими, экологическими проекциями.
Как правило, время врывается в научную фантастику не только на больших скоростях, но и на крутых виражах: его разворачивают, как гоночную машину при смене направлений, его поворачивают вспять, его засылают далеко вперед… И оказывается, что эксперименты со временем могут быть чрезвычайно плодотворными.
Не будем утверждать, будто именно Гацунаев первым отправился путешествовать во времени, со временем, верхом на времени. Путешествие во времени — фантастический мотив, получивший в литературе чрезвычайно большое распространение. В отличие от многих других сюжетных условий, от других исходных «дано» и «требуется доказать», этот мотив открывает перед писателем поистине безграничные перспективы раздумий над вопросами, обладающими вечной, нестареющей злободневностью. Назову только некоторые произведения из числа тех, в которых острый, приключенческий, научно-фантастический замысел сочетается с отнюдь не беллетристической глубиной в постижении действительности.
Итак, вспомним, что к экспериментированию со временем обращались такие признанные классики мировой литературы, как Марк Твен («Янки при дворе короля Артура»), О. Генри («Дороги, которые мы выбираем»), Джек Лондон («Межзвездные путешественники»), Герберт Уэллс («Машина времени»). Вспомним, что парадоксы времени исследовали корифеи современного научнофантастического романа: Рей Брэдбери («И грянул гром»), Айзек Азимов («Конец вечности»), братья Стругацкие («Трудно быть богом»). Этот список можно было бы и продолжить, упомянув других представителей «сайенс ф