— Ты лгал.
— Нет. Просто теперь имеется кое-что, что стоило бы отречений с их… с нашей стороны.
— Отреч-чений! — фыркнул я. — Затопление К-края вы называете так?…
— Ты даже понятия не имеешь, каких изменений в наших планах это требует. Но мы не берем силой, хотя и могли бы, и, по сути, большинство так и предпочло бы — но мы хотим честного обмена.
— И ч-что же для вас столь важ-жно?
— Ты.
— Я?…
Больше он ничего не сказал, лишь глядел мне прямо в глаза, слегка склонившись, уже не корча никаких мин, с выражением столь же серьезным, что и откровенным — а ведь я знал, что вижу исключительно то, что он сам желает, чтобы я видел. И сколько из того, что я думаю — я думаю под его диктовку?
А думал, размышлял (мой спутник планеты размышлял) так: Откуда вдруг эта перемена? Что такого необычного во мне? Только экстенса. Но о ней они должны были знать уже давно, так как знали обо всем. Так что же изменилось в последнее время? Лишь одно: я познал секрет Аномалии — естественно, они слышали мой разговор с Сусанной. Но почему бы их должна была заинтересовать Аномалия, манифестация чужой цивилизации в полутысяче световых лет отсюда, чья-то разросшаяся экстенса? Зачем? Никогда Их подобные вещи не интересовали; если бы было иначе, никогда бы Они не оставили Органы на поживы Бартоломеям и им подобным, но сами бы занялись сбором комплементарного репрозория; но ведь они этого не сделали. Теперь же, чтобы овладеть им, они готовы к «отречениям». И как это должно произойти? Как я должен Им — дать…?
Он глядел на меня, регистрируя мельчайшие сигналы тела. Я не мог избавиться от чувства, что следит так же и за ходом моих мыслей, ассоциация за ассоциацией.
— Ккк… — не мог я произнести, — кккак…?
— Отделить нельзя, — ответил он. — Мастер говорил верно: в твоем организме это останется до конца. Невозможно отпрепарировать, клетка за клеткой, рассечь мозг: нейрон за нейроном. То есть — ну да, возможно, и это тот самый единственный способ. Ты знаешь, какой. — Он вытянул руку, но на сей раз в жесте приветствия, приглашения, наклоняясь еще сильнее, с озабоченным выражением на лице — даже сочувственным. — Иди к нам.
— Н-не верю.
— Я знаю, что ты сам себе пообещал. Но это уже не ради тебя, это было бы ради Края. И знай еще, что предложение не бессрочно, в конце концов, наверняка перевесят те, что хотели бы взять силой.
Он подошел поближе, не опуская руки, пока не положил мне ее на плече. Я инстинктивно вздрогнул. Он медленно провел рукой по ткани свитера, по направлению шеи и подбородка, прижал ее к щеке; был в этом какой-то бесстыдный эротизм, я не мог пошевелиться, порабощенный нежностью и изяществом его движений. Он склонился к моему уху.
— Чувствуешь? — шептал он. — Теплая. Прикоснись. Пощупай пульс. Почувствуешь во мне кровь. Услышишь сердце. Понюхай. Если захочу, я потею. Если захочу, у меня растут волосы. Если захочу, дышу. Я более правдивый, чем ты; в то же самое время являясь чем-то гораздо большим, чем ты. — И правда, с каждым словом в раковину моего уха било его жаркое дыхание. Ладонь с идеально ровными ногтями сжимала мне челюсть. В какой-то момент мне пришлось опустить веки, он загипнотизировал меня полностью. Я знал, что они способны делать такие вещи; и все же… — Думаешь, я тебя не понимаю? Не понимаю твоей растерянности? Нет ничего более ошибочного. Во мне тоже имеется маленький такой человечек, он рассказывает мне о ваших драмах и радостях; иногда я натягиваю на себя его шкуру, и тогда сам испытываю их. Когда желаю того, ненавижу. Когда хочу, боюсь. Когда желаю, люблю. Когда хочу того, желаю, — беспрерывно шептал он. — Сейчас, желаю. Дай нам свою экстенсу. Дай. Дай. Дай. Дай. Дай.
Он желал только одного слова, знака воли. Я почти чувствовал, как формируется у меня на губах дрожащее «В-возьми». Но мимо Шестой как раз пролетел рой метеоров, несколько крупных в кратких отрезках времени упало на ее спутники; cerebrumlunae подвергся частичному повреждению, ударная волна прошла по мозгу — я схватился на ноги, не зная, что делаю, полусознательно; но потом, уже понимая все, продолжил движение, выбежал из зала и по ступенькам — из Крипты.
Безымянный уже ожидал меня за порогом; как только я выскочил в светлую ночь, он схватил меня за плечо.
— Не надо, чтобы тебя обманула фальшивая гордость! Тебе кажется, будто бы ты стоишь больше, чем все остальные? Ты не поддашься — но остальные пускай идут к черту. Под воду! Так? Так?
Я вырвался. Побежал к лошадям. Мы должны были ночевать на Торге, никто этой ночью не выезжал. Я быстро седлал Русалку, высматривая Безымянного в полутенях. Ведь он не прекратит искушать, не поддастся.
Только я его не увидел, и только лишь покидая рысью Торг, понял, что видеть его и не должен, он будет искушать меня и так. Шепот, бестелесный и усыпляюще мелодичный голос начал сочиться мне в правое ухо:
— Считаешь, будто бы ты в состоянии устоять перед нами? Как? Может, покончив с собой? А пожалуйста — встретим тебя с радостью. А даже если себя и не убьешь, время будет против тебя, ибо с каждой минутой, с каждой секундой — а наши секунды не то, что твои — нетерпеливые становятся более нетерпеливыми, суровые становятся еще более суровыми, и неумолимо приближается момент, когда мы уже будем не в состоянии ух сдержать, и тогда они возьмут тебя, не спрашивая, но уже и без какой-либо выгоды для Зеленого Края. Так на что же ты рассчитываешь? Во имя чего упираешься?
И так далее, и тому подобное, миля за милей, минута за минутой он цедил свой яд, а я ничего с этим не мог поделать. Уже светало, я приближался к дому, пошатываясь в седле и генерируя в экстенсе бессмысленные формы, уставший, взбешенный и перепуганный, и все труднее мне было, чтобы не отвечать.
— Н-но зач-чем? — наконец взорвался я. — За-чем вам экс-экс-экстенса? А-а-а-н-малия? Зачем?!
— Аномалия; то, что ты называешь Аномалией. Чтобы сойтись, объединиться, ясное дело. Мы слышали, как ты описывал ее своей дочке.
Русалка поднялась на очередной холм. На фоне розовеющего неба я увидал кладбищенский дуб. Занавески сине-голубых туманов заслоняли далекий горизонт. Я вонзил пятки в бока лошади.
— Зач-чем же вс-се это?
— А как бы ты описал нас?
Как бы я описал Их? Они были невидимыми, но Аномалия тоже была невидимой человеческому глазу. Возможно, в наибольшей ее концентрации можно было бы заметить темную тень, заслону тьмы — но и не больше. Правда, Они оставляли Зеленый Край в покое, зато за его границами… Только в побочных Пер версиях, тех алмазных дождях, ржавлении растений, в черных ураганах и природных извращениях — только так проявлялись тут черты Их натуры заметным для нас образом.
Но я уже не мог избавиться от возбужденного сразу воображения. Даже когда Безымянный замолчал, я чувствовал его присутствие — в ухе, возле головы, повсюду вокруг себя. С каждым шагом — спрыгнув на веранду, войдя в кухню, проходя через дом — у меня было чувство, словно бы я шел сквозь него, продирался через растворенное в воздухе его тело. Экстенса инстинктивно высылала перцептивные модули, Глаза и Уши случайными выбросами обращались в направлении потенциальных угроз.
Сусанны в ее комнате не было, уже встала; я нашел ее лишь на заднем дворе, где она помогала Иезекилю загрузить повозку. Как можно скорее, я оттащил ее в сторону, в телесный амбар.
— Да что такое случилось?…
— Он-н-ни хотят в Ан-н-номалию.
— Что?
— Эт-то Их брат-т-тья. С др. — р-ругих звезд. Похоже, они инв-вольверируют в-всю вселенн-ную. Раньше или поздн-нее. Нннелюд-ди. Уже мил-л-лиарды л-лет. И т-теперь хотят с н-ними.
— Кто?
Они. Он-ни.
— Но ведь…
— Н-н-нож.
Я схватил ее за запястье. Сусанна не вырывалась, глядела широко раскрытыми глазами. Я подтянул рукав на своем предплечье. Паутина вакуума инстинктивно съежилась, ожидая удара. А перед тем я еще вытер лезвие о штаны.
Он положил руку мне на плече. Сусанна вскрикнула.
— Это ничего не даст, ты же прекрасно знаешь.
— П-прочь!
Тот отодвинулся, но всего лишь на расстояние вытянутой руки. Сусанна не могла оторвать от него взгляда. Безымянный подмигнул ей, только тогда она как-то пришла в себя.
— Что ты, собственно хочешь сделать? Папа?
— Экстенсу ты не отделишь, это невозможно, — сказал Безымянный еще до того, как я успел ответить. — Ты хотел подобным образом заразить всех жителей Края? Не получится. Репрозиум не кружит у тебя в крови, он угнездился глубоко в теле, в основном — в мозгу. Даже если бы тебя съели — все равно, трансфер подобным образом не совершишь. Только мы можем тебя разделить.
Я оскалил зубы.
— М-м-мой искуситель, — пояснил я Сусанне.
Та перевела взгляд с ножа на свое и мое запястье, снова назад.
— Ты ему веришь?
— Он верит, верит, — заверил Безымянный.
Я бросился на него, резанув по горлу. Тот даже не пошевелился, позволив металлу войти в тело. Брызнула кровь, запятнав идеально чистую до сих пор сорочку. Он поднес к шее свернутую лодочкой ладонь, собрал парящую в утренней прохладе кровь. Та перестала течь из раны; тогда выпил, откинув голову назад и глядя на нас из-под опущенных век.
— Во мне ничего не гибнет, если я того не захочу, — сказал он. — Ничего не распадается. Единственная энтропия, имеющая к нам доступ, это энтропия информации, а она служит нам. Можешь завернуться в любую форму. Хочешь быть человеком? Пожалуйста! Или предпочтешь планетную систему? Внутри себя.
Меня постепенно охватывало отчаяние, я уже не видел какого-либо выхода из создавшейся ловушки. Даже нападение на Безымянного было взрывом слепого отчаяния.
Я повернулся к Сусанне.
— Не-не гов-вори. Ничего ем-му… н-г-говор-ри…
Я побежал в конюшню за свежей лошадью. Безымянный оставил меня в покое, но сейчас я видел это как зловещий знак, сигнал осознания его победы.
Не отзывался Он и во время поездки в имение. По сути дела, я понимал, что Их не опередить — ни мыслью, ни действием — но должен был продолжать движение, поддерживать в