— Мертв.
— Калвер?
— Сбежал. — Лопес зыркнул на Круэта. — Тоже мертв.
Данлонг замолчал.
Зеркальные панели раздвинулись на несколько метров. Тот же самый рассеянный свет, который освещал внутренности зеркального шлюза, удерживал в главной камере кессона раздражающий полумрак. Сплошные тени, тени, тени…
Круэт, молчаливый и задумавшийся, неподвижно сидел на, вроде бы, хрупком стульчике Охлена, всматриваясь в какой-то отдаленный горизонт, затерявшийся среди бесчисленных отражений.
На платформу переброски вбежало несколько картерийцев в полном снаряжении: гуп-гуп, чвак-чвак — синхронный военный танец. Прадуига искусным слаломом обошел их, выбивая пятками синтетический песок, перекувыркнулся, пробежал мимо отключенного Цербера и помчался в сторону установленных подковой контрольных устройств Катапульты, где — как предполагал — находился Данлонг. Тот был там. Сидел на стуле и, засмотревшись в экраны, жевал сигару. Увидав Лопеса, его лицо — он схватился с места и бросился удирать. Прадуига догнал его у самой стенки камеры.
— Данлонг, — тяжело дышал он, — ты сделаешь это, обязан это сделать, ты же мне должен…
— Заберите его! Майер, блин, спишь ты?! Идиоты… Заберите его!
— Амнезия, понимаешь? Я хочу потерять память. Все восемь дней. Вычисть мне. Слышишь? Ты же можешь это сделать, такое возможно, а у тебя есть право, я же знаю… Амнезия — забыть, все забыть…
— Мудаки! Он же три раза мог меня зарезать!
— Я не сумасшедший, — оправдывался Прадуига, которого картерианцы тащили в сторону амбулаторной кабины. — Сделаешь тесты — сам убедишься…
Данлонг выгладил на себе пиджак и подозрительно поглядел на него.
— Возможно… — буркнул он. — Но, так или иначе, вначале я должен иметь полный отчет.
— Будет тебе отчет! Будет! Но потом — амнезия!!! Слышишь: амнезия!!! Амнезия!!!
— Ладно, ладно… — заурчал Данлонг после чего пролаял приказы янтшарам, удерживавшим неожиданно пришедшего в себя Целинского от попытки повеситься на собственном ремне, переброшенном через одну из уцелевших досок крыши беседки.
ЭПИЛОГ
Извлечение из отчета Лопеса Прадуиги Комиссии по вопросам Завоеваний при Президенте Земли Сталина:
Потому я и делаю предложение закрыть для всяческих коммуникаций, стереть все записи и уничтожить данные, касающиеся Земли Христа или же Ада II. Всех допущенных к тайне предлагаю пропустить через процедуру Сетсоом, после чего необходимо провести соответственные предохранительные мероприятия; так же предлагаю придать Земле Христа статус Мира Пандоры. Это самая опасная действительность, с которой Федерация когда-либо столкнулась. В случае открытия свободных каналов переброски, ущерб невозможно предугадать; он намного больше, чем попытка какого-либо внешнего вторжения. В результате Федерации может грозить полнейшая анархия. Повторяю: я обращаюсь с предложением полностью закрыть Землю Христа.
Так и поступили.
Август 1992; ноябрь 1995 г.
Перевод: MW, март 2006 г.
Пока ночь
1
По городу поползли слухи, что парни из Союза Вооруженной Борьбы1 снова готовят какую-то акцию. Слухи были такими настырными, что Трудны был стопроцентно уверен, что это сознательно распущенная фальшивка. Может он где-то просчитался, а может фрицы оказались слишком глупы, чтобы заметить очевидную лажу — во всяком случае, пока грузовик добрался на Красивую, пассажиров трижды обыскивали уличные патрули, к тому же им пришлось поддержать Вермахт добровольными пожертвованиями, которых хватило бы на покупку пары ящиков чистой. Трудны отвел душу, обматерив Юзека Щупака.
— Ну зачем выступать, шеф, — стонал Щупак. — Откуда же мне было знать? Эти немцы сами понятия не имеют, что их коменданту стукнет в голову!
— Из заработка высчитаю, — пообещал Трудны, открывая дверцы машины.
— Шеф, ну не будьте ж свиньей, — умолял Юзек, заглушив двигатель. — Я ж ни в чем не виноват, как пана Бога люблю! Бриллиантовый Лейтель себя в грудь бил, что целую неделю ничего в подобном духе не будет.
— А это уже ваши с Майором проблемы, что слушаете этого говноеда, сплюнул Трудны и выскочил из кабины в снег.
Тишина ударила его будто ломом. Вся округа была погружена в тяжком молчании — как не настораживай слух, даже черного вороньего карканья, даже эха, пускай и скромного, но уличного движения не слышно; ни единого звука. Нигде ни единого человека. Он глубоко вдохнул в легкие морозный воздух. Тот тоже пах тишиной. Тогда он еще глубже сунул руки в объемистые карманы пальто из толстой ткани, пнул сугроб, повел широкими плечами.
Тем временем Юзек обошел капот грузовика, глянул на Трудного исподлобья и громко выматерился. И мат этот был как бы новым сотворением мира.
— Какой? — спросил он, разыскивая в карманах куртки курево.
Ян Герман Трудны провел тыльной стороной своей мясистой кисти по усам, после чего показал прямо перед собой.
— Вот этот.
Этот. Когда он первый раз осматривал его из мерседеса Яноша, тот казался поменьше — только теперь до Трудного дошло, какой большой дом он приобрел. Втиснутый в ряд одинаково спроектированных зданий, трехэтажный жилой параллелепипед, своими боковыми стенами сцепившийся с соседними кирпичными домами-близнецами; с двумя рядами окон, не считая маленьких, темных бойниц чердака; с зафугованной прямиком посредине серого фасада огромной деревянной дверью, к которой вели три полукруглые ступени, и над которой болтается теперь железный фонарь с выбитыми всеми восемью стеклами; с крутой крышей, свешивающейся ниже уровня чердака; с многочисленнейшими мрачными подтеками, трещинами и кривой строчкой оставшихся от пуль дырок на серой штукатурке. Тихий, недвижный, мертвый. Дом.
— Ну так как? — буркнул Щупак, раскурив, наконец-то, сигарету.
Трудны лениво осмотрелся по улице в обе стороны (пусто, пусто), поглядел на рядок безлистых деревьев, что росли возле тротуара, пригляделся к застывшим в благородной неподвижности десяткам похожих домов, что тянулись вдоль Красивой улицы по всей ее длине... и расхохотался, что в этой тишине прозвучало чуть ли неприлично.
— Похоже, что дельце я обтяпал удачное.
— Пан всегда обтяпывает клевые дела.
— Ты еще передразнивать будешь?
Они подошли к двери дома Трудного. Юзек постучал костяшками пальцев левой руки по доскам.
— Прошлый век.
— Можно подумать, что ты и вправду разбираешься. — Трудны вынул ключи, выбрал один, сунул его в замок, провернул. Раздался щелчок, другой; он нажал на тяжелую ручку и толкнул: двери с легким скрипом раскрылись. — Ну, дальше.
— Шефа, что, через порожек перенести? — скривился в странной ухмылке Юзек.
— Смотри, чтобы я тебя пинком не перенес.
Они вошли.
Темно. Понятное дело, что темно: электричества нет, ставни закрыты. Пыль. Тоже понятно: вот уже пару месяцев здесь не ступала людская нога. И тихо. Вполне естественно.
— Надо было фонарик взять.
— А что, в машине есть?
— Есть.
— Так чего ты тут торчишь?
Щупак вышел, но Трудны двери за ним закрывать не стал. В свете зимнего солнца он осмотрел прихожую. В глубине, в прямоугольном расширении, маячила широкая винтовая лестница, ведущая на второй этаж; поближе, с обеих сторон, находились закрытые двери. Вся обшивка со стен прихожей была содрана безжалостной рукой, и ее остатки валялись то тут, то там. Трудны поискал взглядом электропроводку: выключатель где-то спрятан, провода, временно крепившиеся на стыках стенок и пола, тоже частично выдраны; крючок для лампы торчит из потолка, но вот самой лампы нет. Он стукнул ногой в покрытый грязью паркет. Не отстает. Держится. Возможно, его и не придется класть по новой. Здесь все делалось на совесть.
Вернулся Щупак с фонарем.
— А знаете, какой это номер?
— А что, тринадцатый, чертова дюжина?
Юзек замялся.
— Нет, я просто так спросил. Таблички же нет. А вы не знаете?
— Я вчера его на глаз купил. За наличку.
— А ч то написано в бумагах?
— Бумаг у меня еще нет. Давай сюда фонарь.
Он открыл двери слева (все-таки, на ключ не закрыты) и вошел, а за ним Щупак с бычком в руке.
— Что ж тут было?
— Наверное, столовая. Оставь!
— Я просто хотел приоткрыть, неохота ж батарейки тратить...
— Потом, потом. Иначе бы задохнулись в этой пыли. И тряпка похожа на истлевший саван, которому в обед двести лет. Ты осторожней с огнем, а не то спалишь хату.
— Что-то шеф стал таким нервным...
— Ты, Юзек, не выпендривайся особо, ладно?
— Вы что, все еще про того Бриллиантового? Да Господи ж, Иисусе Христе, я ведь только....
— А что, это разве в первый раз? — приступил к нему Трудны, размахивая при том фонариком, что в темном, обширном и пустом помещении вызывало необычные световые эффекты. — Я с кем веду дела? Ну, с кем же? С немцами, пан Щупак, с немцами! А вам известно, пан Щупак, кто такие немцы? Может видал пан на улице таких, в касках и с ружьями? Это ж не наша армия, пан Щупак, не наша! Я, ты, все мы — завоеваны! Так что, если уж я договариваюсь про контракт на миллионы с фрицем — а вы, пан Щупак, уже, наверняка поняли, кто такие немцы-фрицы, правда? — то ко мне в кабинет не заходят, насвистывая "Еще Польска не згинела", не строят идиотских рож и стула из под этого долбаного фрица не выбивают!
— Боже правый, да оно все случайно вышло. Я ж говорю: понятия не имел...
— А если бы мне сейчас дом спалил, так тоже бы понятия не имел, а?
— Да ведь я же не специально... — отчаянно пискнул Юзек Щупак.
Трудны направил луч света на его лицо, посветил так с полминуты, сохраняя при том мрачное молчание, после чего повернулся и перешел в следующую комнату, в глубь дома. Юзек тщательно растер бычок по паркету и поспешил за шефом.
?????
Рассматривая в узком луче тяжелого фонаря грибковое пятно на потолке, вспоминал историю покупки этого дома. История была такой же неоднозначной, как и отношения, соединившие Трудного со штандартенфюрером войск СС Германом Яношем. Впервые два тезки встретились на новогоднем балу расположившегося в городе эсэсовского полка, и фирма Трудного доставила на этот бал львиную долю спиртного. Янош, по гражданской своей специальности хозяин винного склада, на время войны превратившийся в квартирмейстера, ввязался с Трудным в долгий и рискованный, потому как изобилующий политическими намеками, диспут относительно качества отдельных сортов и сборов. Несколько раз закинув крючки в течение этого разговора, Трудны дал понять штандартенфюреру, что, вопреки названию, фирма его занимается не только импортом и экспортом, а на самом деле — этими как раз вещами в самой малой степени, и деликатно намекнул на возможность обоюдосторонней выгоды. Сделал он это, поскольку был уже хорошенько выпившим, а Янош — так тот вообще ужрался как свинья. Кроме того, Трудному просто понравилась наивная и робкая откровенность интенданта. Оказалось, что на основании ложных посылок он сделал совершенно правильный вывод: дело в том, что хотя Герман Янош оказался хладнокровной сволочью, и ни в коем случае робким и наивным но, казалось, испытывал к Трудному некую частичную симпатию, и уж наверняка не был он в состоянии оставаться безразличным, видя возможность хорошенько подзаработать. В неформальном, а п