Таким образом ему, может быть, удастся ввести Тамару в состояние гештальта или образной памяти, а через них направить к собственно процессу вспоминания и к полному выздоровлению. Глядя в ее доверчивые глаза, он знал, что мог бы легко провернуть этот маленький обман, — но лгать ей он не мог. Чувствуя себя без вины виноватым, он наконец сказал:
— Потому что это путь к союзу, о котором мы всегда говорили.
— Одна душа. Одна душа в двух разных телах.
— Помнишь, как мы впервые дышали душа в душу?
Она с улыбкой кивнула. Однажды, в яркую снежно-звездную ночь, когда они дали друг другу обещание пожениться, он прижался ртом к ее носу и губам, и она вдыхала воздух, который выдыхал он, а потом они поменялись. Так алалойские пары передают друг другу свои души, и они сливаются в одну.
— Я помню, — сказала Тамара. — Но зачем нам возвращаться назад, чтобы осуществить этот союз?
— Потому что тогда мы были… очень близки.
Тамара снова сжала его руку.
— Я никогда еще не была так счастлива, как теперь.
— Мне кажется, ты согласилась бы остаться здесь навсегда, если бы можно было.
— В нашем доме, с тобой, навсегда… Да, с радостью.
— И не захотела бы вернуться в Невернес?
— Нет.
— Значит, ты забыла о своем призвании? Ты собиралась пробуждать людей, их клетки, их… души. Ты хотела пробудить всю вселенную.
Она мелодично рассмеялась в ответ, глядя на мерцающий при луне океан. Некоторое время она молчала, вдыхая соленый воздух и слушая прибой, а потом сказала:
— Это было до того, как я оказалась здесь. Есть в этой земле что-то такое… она уже пробудилась, тебе не кажется? Здесь, у леса, у воды, я и себя чувствую пробужденной, как никогда раньше — а может быть, и никогда после. До остальной вселенной мне дела нет — зачем она мне?
Данло взглянул на свой поблескивающий во мраке корабль.
После посадки ветер намел вокруг него новую дюну, которая с каждым днем становилась все выше. И каждый день Данло, просыпаясь на рассвете, обещал себе откопать корабль, чтобы подготовиться к моменту, когда Твердь разрешит ему продолжить путешествие. Но у него всегда находились какие-то другие занятия — то они с Тамарой стряпали изысканные блюда на кухне, то танцевали в медитационной, то предавались любви в каминной, пробуя одну за другой сотни поз сексуальной йоги. Порой собственная расхлябанность и ослабление чувства долга тревожили Данло. В сладостно-горькие ночи, когда Тамара кормила его кровоплодами, поила чаем и странно вскрикивала во время их любовных игр, он забывал и о своей миссии, и даже о гибнущих звездах Экстра — а ведь они были частью вселенной, пределы которой необозримы для человека.
— По утрам, когда я просыпаюсь на этой планете и слушаю океан, мне иногда кажется, что я все еще сплю, — сказал он. — Я смотрю, как ты мирно спишь рядом, и ты кажешься мне такой далекой. Такое странное чувство… такое одиночество. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь понять тебя по-настоящему.
— Я хочу только, чтобы ты был счастлив, разве это так трудно понять?
— Но я… почти счастлив.
— А иногда бываешь почти печален.
— Да.
— И поэтому хочешь, чтобы мы вместе занялись мнемоникой.
— Был один момент — момент, когда мы вперцые увидели друг друга. Оттуда-то все и началось. Твои глаза, их свет, любовь — в тот момент все сияло, как солнце. Помнишь? Я хотел бы пережить его заново, если возможно.
Тамара посмотрела на него и сказала просто:
— Я всегда любила тебя. Всегда буду любить.
— Тамара, любовь — это…
— Любовь — как солнце, — быстро сказала она. — Огонь и сияние — на первых порах.
Данло помолчал, глядя в сине-черное небо, и спросил:
— А потом?
— Солнце, горящее слишком ярко, горит недолго. Оно взрывается. Или пожирает само себя и гибнет.
— Нет-нет, — тихо возразил Данло, — любовь никогда…
— Долгая любовь больше похожа на закат, — продолжала Тамара. — Сияние меркнет, но краски становятся глубже.
— Но должен быть способ сохранить сияние. Есди заглянуть глубоко, в самую глубину, там всегда огонь, всегда свет.
— О, Данло, Данло, если бы это было правдой.
— Это правда. Хочешь покажу?
— Ты введешь меня в одно из мнемонических состояний?
Он кивнул, глядя ей в лицо, жаркое и прелестное при свете костра.
— Мы войдем в режим возвращения и заново переживем момент нашей первой встречи.
— Разве недостаточно того, что мы его помним?
— Но… увидеть друг друга, какими мы были. Снова стать собой, подлинными собой — в этом вся суть, правда? Если мы проживем свой первый совместный момент, мы сызнова начнем жить по-настоящему, жить и любить — во все моменты нашей жизни.
— Хорошо бы, только…
— Что?
— Я боюсь.
Да, подумал он, лаская ее пальцы, ей правда страшно. Он видел, как страх (или благоговение) перед чем-то ужасным играет, как огонь, на ее лице. Данло казалось, что он понимает природу ее страха. Когда-то из-за тщеславного желания сохранить свою память для потомков она потеряла и его, и все, что было для нее свято. Данло казалось, что он разгадал ее тайну.
Она, эта прекрасная женщина, которая сидит рядом с ним, наделена великим даром любви. Она до того неразделима с этой первозданной страстью, что всегда боится ее потерять. Вот в чем тайна ее души: она боится, что ее жизнь, несмотря на моменты экстаза и мелкие бытовые свершения, без любви утратит смысл.
— Тебе нечего бояться, — сказал Данло. — В мнемонике ничто не теряется.
— Почему же я тогда испытываю такой страх?
— Не знаю. — Данло посмотрел в огонь, и оттуда ему в голову прыгнула потрясшая его мысль: она боится, потому что еще не совсем обрела себя. Потому что внутри одного страха всегда гнездится другой, — Я боюсь, — повторила она. — И все-таки мне хочется вернуться туда, очень хочется. Как странно. Ведь я и так все помню про нас с тобой — что еще мне может открыться?
— В памяти всегда есть что-то еще. Внутри одних воспоминаний заложены другие.
Она задумалась, и Данло предположил: она боится, что память заведет ее не туда. Боится чего-то не совсем ясного ему, чего-то темного и тревожного в своем прошлом, что и для нее пока невидимо.
— Ведь я раньше любила мнемонические церемонии, правда? — спросила она.
— Правда.
— По-твоему, мы сможем провести такую церемонию вдвоем?
— Надеюсь на это.
— Но ведь у нас нет каллы.
— Калла — всего лишь наркотик, — улыбнулся ей Данло. — Ключ, отпирающий память. Есть другие ключи, другие способы.
— Способы, которым научил тебя Томас Ран? Тайные пути мнемоников, которые ты в свое время обещал мне показать?
— Я показал бы, да времени не хватило.
— Зато теперь оно все в нашем распоряжении.
— Да. Время — это один из ключей. Оно отворяет и растворяет. Я хотел бы вернуть нас в то время, когда наши глаза впервые встретились. В тот момент, когда я тебя полюбил.
Она высвободила руку из-под одеяла и потрогала его губы, его глаза, шрам у него на лбу. Пристально посмотрела на него и сказала:
— Если мы вспомним этот момент вместе и действительно проживем его заново, все может получиться не так, как ты надеешься. Я могу оказаться другой. Ты можешь увидеть меня, какой я была — или есть. — на самом деле.
— И какая же ты на самом деле?
— Откуда мне знать? Разве кто-нибудь это знает?
— Но ведь ты всегда будешь собой, разве нет? Ты — это ты и ничего больше.
— Возможно, но…
— И я всегда буду любить тебя. Как раньше всегда любил.
— О, Данло, Данло, надеюсь, что это правда.
На следующее утро они начали готовиться к своей маленькой мнемонической церемонии. Они, конечно, могли попытаться войти в требуемое состояние сразу же, без лишних формальностей, но сочли это неразумным. Тамаре не слишком хотелось переживать свое прошлое заново, и она знала, что мнемоника всегда опасна. Мнемоники за несколько тысячелетий разработали массу приемов и правил, чтобы обезопасить процесс погружения в глубины сознания, и Тамара, уважающая любые правила, предпочитала скрупулезно соблюдать инструкции. Данло же, несмотря на свой дикий нрав и готовность идти на любые крайности, как духовные, так и физические, согласился с ней в том, что любую работу нужно выполнять как можно тщательнее.
По правде сказать, ему даже нравилось готовиться к мнемонированию. Он любил обряды и церемонии всякого рода, особенно те духовные ритуалы, что за тысячи лет не утратили своей жизненности и могли успешно направить человека к мистическому сердцу вселенной. Поэтому он охотно помогал Тамаре в уборке дома. Влажной тряпкой он протирал от пыли камни на подоконнике чайной комнаты, черный лакированный чайный столик, а также прочие предметы и поверхности.
Вместе с Тамарой они отполировали паркет лимонным воском, доведя его до зеркального блеска. Потом Тамара пошла в лес нарвать цветов, чтобы поставить их в голубую вазу, а Данло приготовил свечи и зажег курения — пряные палочки, очищающие воздух от положительных ионов, пыли и вредных химических веществ.
Вычистив дом, они занялись очищением своего сознания. С помощью медитации они избавились от гнева, страха, ненависти и горя — всего, что могло отвлечь их от воспоминаний.
Целых трое суток они старались удержать в себе это глубокое, чистое медитативное сознание и почти все время проводили, глядя на горящую свечу, которую Тамара ставила на полу каминной. Они ограничивали себя в еде, питье и сне, а сексом совсем не занимались.
Томас Ран в снежные зимние ночи обучил Данло самой фундаментальной технике вхождения в различные мнемонические состояния. Всего их насчитывалось шестьдесят четыре, от образной памяти и эйдетики до синтаксиса. Мастера-мнемоники на протяжении пяти тысячелетий изобретали серии упражнений для подготовки к тому или иному состоянию, и эти древние формулы порой бывали кошмарно сложными.
Мнемоник составлял такую формулу, учитывая начальное состояние, возраст, пол, тип личности и сотни других переменных величин, и следовал этой формуле неукоснительно, меняя упражнения и вводя новые до десяти раз за один час. В этом, как утверждали формалисты, и заключалась самая суть мнемоники. Другая же мнемоническая школа, так называемые конструктивисты, всегда пыталась усовершенствовать традиционные формулы и сконструировать новые. Существовали, разумеется, также радикалы и революционеры, рвущиеся отправить на свалку всю эту громоздкую, изобилующу