Небо, освещенное солнцем, наливалось голубизной, а они все стояли на морской отмели и вели этот странный разговор.
Волны плескали на камелайку Данло, поднимаясь все выше.
Он переминался на месте, стараясь поддержать кровообращение в закоченевших ногах.
— И любовь ранит больнее всего, — сказала Тамара. — Ранит тем, что неизбежно пробуждает все и зажигает еще более сильной любовью.
— Так могла бы сказать Тамара.
— Я знаю.
Данло, слыша, как кричат птенцы чаек на Соборной скале, сказал:
— Это тяжело, наверное. Быть и в то же время не быть. Не знать, кто ты на самом деле.
— Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?
Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.
— Ты не Тамара, — сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды. — Ты не она.
— Разве?
— Ты не только Тамара. Ты обладаешь частью ее памяти, но…
— Да?
— Ты нечто иное. Нечто большее.
— Знаю — но что именно?
— Мне трудно дать имя тому, кто ты на самом деле. Ты дитя Тверди, правда? Звездное дитя.
— Я женщина, Данло. — Она провела руками по грудям, животу и бедрам. — Женщина, которая тебя любит.
— Да, — сказал он, почти не слыша себя за громом моря. — Отчасти ты женщина — я это вижу. Но другая твоя часть — это только моя память о другой женщине по имени Тамара. Которая же твоя часть любит?
— Разве это так важно?
— Да, это важно. Я не хочу быть любимым той твоей частью, которая есть всего лишь тень моей памяти.
— Потому что любить самого себя нехорошо?
— Нет, — с грустной улыбкой ответил Данло. — Потому что это ненастоящее. Тот благословенный момент, когда наши глаза впервые встретились, ты в реальности не переживала. А значит, у нас с тобой его и не было.
Тамара, помолчав, сказала:
— Если бы я могла, то изменила бы клетки моего тела так, чтобы стать ею по-настоящему. Заменила бы новыми все атомы моего сердца и мозга. Но вряд ли во вселенной есть сила, способная совершить такое.
— Будь даже это возможно, это ничего бы не изменило. Моя память так и осталась бы моей.
— Однако, когда Тамара утратила память о тебе, ты предложил заменить эту пропавшую память своей.
Холод поднимался по ногам Данло, и он уже начинал трястись всем телом.
— Да, это правда, — кивнул он. — Это был дурной поступок. За всю свою жизнь я совершил только один такой же.
— Какой?
— Ты не помнишь?
— Нет.
— Я пожелал человеку смерти. Представил себе, как он умирает от моих рук.
— Ты говоришь так, будто, пожелав этого, в самом деле убил его.
— Почти так все и вышло. В некотором смысле этот человек умер из-за меня. И Тамара тоже умерла бы внутри, если бы впечатала себе мою память.
— О, Данло.
— Это правда. Навязать свою память другому — это по-своему хуже, чем убить.
Тамара, подойдя к нему по пенной воде, взяла его руку и прижала к своему сердцу. Странно, но ее тело, облитое ледяной водой, было теплее, чем у него.
— По-твоему, я внутри мертва?
— Почти все, что ты помнишь о своей жизни, нереально.
— По-твоему, я не могу отличить реальное от нереального?
— Ты хочешь сказать, что можешь?
— Думаю, да. Я открыла кое-что относительно памяти.
— Что же это?..
— Вся эта память, которую мне впечатали, — начала она. — Тот день на кухне, когда я впервые пожелала смерти своей матери, и тот первый раз, когда я увидела тебя в солярии Бардо и пожелала любить тебя, пока ты не умрешь, — я закрываю глаза и вижу все это так же ясно, как очертания Соборной скалы…Я помню все это, хотя и знаю, что в реальности со мной ничего такого не случалось — то есть не случалось с клетками этого тела. Эти прекрасные воспоминания живут во мне, но я сама не могу пережить их заново. Вот в чем вся разница. Я поняла это во время второго сеанса, когда наконец вошла в состояние возвращения и почувствовала, что рождаюсь снова. Я поняла, что реальную память можно пережить заново, а впечатанную — нет.
Данло, прижимая руку к теплой ложбинке между ее грудей, сказал:
— Это правда. Мнемоники давно это знают. Потому и запрещают своим ученикам делать себе даже самые простые впечатывания.
— Ты знал это и все-таки предложил впечатать свою память другому человеку?
— Это из-за любви. Не могу даже сказать тебе, как я любил ее.
— Мне кажется, я знаю.
— Ну да — ведь это есть в моей памяти.
— Можно сказать, что есть. Память — такая странная вещь, да? Я вижу все, что помню, так ясно, и все-таки знаю, что это только воспоминания и я вижу их не так, как сейчас тебя.
— Большинство людей запоминает и вспоминает несовершенно. Мнемоника — это другое. Особенно возвращение.
— Как же это возможно — вернуть прожитую тобой жизнь?
— Не знаю, как. Но мнемоники говорят, что материя — это не что иное как память, застывшая во времени. В состоянии возвращения время растворяется, и мы приходим обратно к самим себе. Снова входим в поток своей жизни.
— Что еще говорят твои мнемоники? — улыбнулась она.
— Что между обыкновенным воспоминанием и состоянием возвращения разница такая же, как между фотографией грозы и молнией, обжигающей тебе руку.
Тамара, не улыбаясь больше, повернула руку Данло ладонью к солнцу и провела пальцем по линиям и мозолям на ней.
— Я ведь тоже почувствовала эту молнию. Мое рождение и предшествующие дни в бассейне. И все то время, которое мы прожили вместе в этом доме. Цветы, огонь и любовь. Думаешь, я не помню, как обжигали меня твои руки в нашу первую ночь? Это ведь реально?
— Это реально, — признал он.
— Значит, эту часть моей жизни я по крайней мере могу пережить снова. — Она зажмурилась. — Прямо сейчас. Эти моменты жизни и страсти — они так реальны, да?
— Да.
— И всегда будут такими?
— Да, только…
— Есть кое-что еще, — быстро перебила его Тамара, открыв глаза. Данло ежился и гримасничал от холода. — Самое странное.
Видя, как он дрожит, она взяла его за руку и вывела из воды. Они прошли немного по берегу в сторону корабля Данло, почти полностью занесенного песком. Ветер усилился, и Данло все еще было холодно, но жизнь уже вернулась в его онемевшие ноги. Он испытывал боль, зато не опасался больше, что отморозит ноги и их придется отрезать. Они остановились на дюнах футах в пятидесяти от корабля.
— Что же это — самое странное? — спросил он.
Тамара стояла на солнце, высокая и прямая. Она уже совсем обсохла, и ее кожа обрела матовую белизну жемчужины.
Повернувшись лицом к океану, она, казалось, слушала стонущую песнь китов там, за голубым горизонтом, — или пение ветра. Казалось, что она черпает силу и смысл в звуках окружающего ее мира. Это было видно по блеску ее глаз и по тому, как неподвижно, почти вопреки естеству, она держала голову.
Возможно, она настраивала себя на шепоты и вибрации, слышные только ей. Казалось, что все ее существо трепещет в ожидании некоего великого события. Сейчас, когда она стояла на обдуваемых ветром дюнах совершенно нагая, вся обратившись в зрение, слух и ожидание, в ней чувствовалось что-то дикое, не ведающее жалости, что-то огромное и великолепное. Перед лицом этой сияющей красоты Данло испытал чувство, как будто он ступил за край мира и световой вихрь несет его через вселенную.
— Мои сны, — сказала она. — Откуда они?
— Я тоже об этом думал.
— Когда я переживаю во сне чью-то другую жизнь, полную света кровавых лун и блеска ножей, откуда приходит ко мне эта память?
— Возможно, Твердь впечатала тебе и ее тоже. Сновиденную память.
— Сновиденную? — переспросила она, не поняв этого. мнемонического термина.
— Да. Это целая гора памяти, понимаешь? Большей частью она остается бессознательной, но во время сна иногда поднимается в область сознательного, как вершина айсберга над морем.
— Но если это искусственная память, почему же я переживаю ее заново?
— Н-не знаю.
— Я думаю, это больше, чем искусственная память, Данло. Думаю, что мои сны — нечто большее, чем просто сны.
— Что же это?
Она устремила на него пристальный, дикий взгляд.
— Красные луны — это, конечно, Кваллар. Твердь до того, как стать богиней, родилась на Квалларе. Ты знаешь, что она была воином-поэтом. Единственным воином-поэтом женского пола.
Данло, взглянув на свой блестящий корабль, в тысячный раз подумал о связи Тверди с воинами-поэтами; Возможно, Она убила Малаклипса только за то; что он имел при себе нож и носил два красных кольца…
— Ты думаешь, что Она впечатала тебе собственную память? — спросил он.
— Не только.
Данло вспомнились Тамарины ночные прогулки и то, как она вооружалась на случай встречи с тигром.
— Ее душа, — сказал он. — Думаешь, Она создала тебя с такой же, как у Нее, душой?
— Не только.
— Скажи тогда сама.
— Я слышу Ее мысли. Вижу Ее сны. — Ветер пролетел над океаном, и она умолкла, а потом добавила: — Чувствую Ее боль.
— Телепатия?
— Нет, не только это.
— Ты уверена? Ты уже не первый человек, с которым Твердь говорит таким образом.
— Я не сказала, что Она говорит со мной.
— Нет? Откуда же тогда приходят Ее слова, которые ты слышишь в себе?
— Как я могу это знать? Разве я знаю, откуда приходит ветер и куда он уходит?
— Но твое сознание само по себе…
— Такие вещи нельзя понять путем простого анализа. — Она смотрела на него все тем же взглядом, пристальным и глубоким. — Ты хочешь знать, откуда берется мое сознание — вырабатывается оно атомами моего мозга или струится из планеты, на которой мы стоим? А может быть, я получаю его от мозголун Тверди? Вряд ли ты найдешь на это ответ. Задумайся лучше, откуда берется твое собственное знание.
— Да, это так, но…
— Эти мысли зарождаются у меня в уме одновременно с движением моих губ. И складываются в слова. Это мои слова, Данло. Она мне ничего не говорит.
Он подумал немного и сказал, настаивая на своем: