— Было бы только естественно, если бы Она с тобой говорила, разве нет? Она создала тебя из элементов этого мира; в каком-то смысле ты — рожденное Ею дитя.
Она все так же смотрела на него, и ее глаза казались ему темными, как межзвездное пространство, — но при этом, как ни странно, полными света.
— Я не Ее дитя, Данло.
— Как же ты тогда?
— Ты сам сказал: я нечто иное. Нечто большее.
— Тамара, ты…
— Меня не так зовут. — Ее голос стал холодным и глубоким, как море. — Это имя не соответствует реальности.
— Но кто же ты на самом деле? Кто?
Она то ли случайно, то ли намеренно стояла спиной к солнцу, и оно окружало ее голову, как золотой нимб. Данло было трудно смотреть на нее. Стоя совершенно неподвижно и глядя на него, она сказала:
— Я — это Она.
Данло потряс головой и заслонился рукой от солнца.
— Нет, Нет.
— Я та, кого ты знаешь как Твердь.
Глядя в ее темные бездонные глаза, Данло сказал:
— Да, это правда. В каком-то смысле я знал это с того самого момента, как впервые увидел тебя. Но мне и теперь трудно в это поверить.
— Она и я — одно. Во мне нет ничего, что не было бы частью Ее, а в Ней нет ничего, что было бы мне неизвестно.
— Но зачем? Да, понимаю — испытание. Любовь, которая почти осуществилась. Наша жизнь с тобой. Если ты — если Твердь — хотела просто испытать меня, почему Ей было не создать Тамару, которая не разделяла бы Ее сознание? Она могла бы создать любую женщину — любую женщину в виде Тамары — и просто читать ее мысли. Так ведь легче, разве нет?
Она закрыла глаза. Казалось, что она ищет и не находит ответа, который удовлетворил бы его. Глядя на ее прекрасное, полное сочувствия лицо, Данло не мог поверить, что она — нечто иное, чем человек.
— Любое Ее дитя должно было иметь одну с Ней душу, — заговорила наконец она. — Только так могла Она достигнуть своей цели. Именно по этой причине во мне помещаются Ее память и Ее разум. Иначе мой опыт и мое восприятие реальности были бы Ей столь же чужды, как восприятие любого другого человека.
— Какова же Ее цель? Что Она надеялась узнать через тебя такого, чего не могла узнать по-другому?
Она крепко, до боли, стиснула его руки.
— Твердь хотела узнать, кто на самом деле ты. Нам нужно было это знать.
Ее ответ изумил Данло.
— Но зачем Ей все это? — почти выкрикнул он. — Она уже читала мои мысли — могла бы продолжать в том же духе.
— Знание приходит разными путями, Данло.
— Но зачем же именно так? — Он высвободил руки и потрогал ее лоб, ее лицо, золото ее волос, нагой изгиб ее плеча. — Почему ты?! В ответ она провела пальцем по шраму у него на лбу и сказала: — Я рождена, чтобы трогать и осязать. Выйдя из бассейна, я поняла, что должна потрогать весь этот мир. Снова пройтись по земле нагая, как новорожденное дитя, ощутить песок под ногами, а на языке — морскую соль. Трогать, пробовать, ощущать, пользоваться всеми своими чувствами. Чувствовать, двигаться, стать такой, какая я есть. Жить, Данло. Жить и любить и опять жить. Разве может кто-нибудь насытиться жизнью? Или любовью? Мне всегда было нужно много любви, очень много.
Хочется любить так, что умереть можно, и при этом знаешь, что ни за что не умрешь, потому что тогда не будет ни любви, ни всего остального. А любовь — это все, ты сам знаешь. Трогать мир, как это делают любовники, и видеть, как все пробуждается, хотя это причиняет почти невыносимую боль. Но не ты ли однажды сказал мне, что жизнь познается через боль?
Как ее много, боли, правда? Одна боль внутри другой, и так без конца. Но ведь она не имеет значения, верно? Мне кажется, я могу вытерпеть любую боль, только бы жить и участвовать в этом чудесном пробуждении. Я бы все вынесла, лишь бы прикоснуться к твоему прекрасному лицу и почувствовать, что такое любить и быть любимой. Я готова гореть вечно, лишь бы твои глаза соприкоснулись с моими так, как я помню. Вот для чего я пришла в мир. Я коснулась бы самого солнца, если бы оно любило меня так, как любил прежде ты.
Куртизанки говорят, что проще любви нет ничего во вселенной. Был момент, когда она, нагая и вся золотая под утренним солнцем, прижала ладонь к щеке Данло, словно хотела удержать слезы, обжигающие ему глаза. Был момент, в который он никоим образом не мог полюбить ее так, как хотела она, — а в следующий момент Данло уже падал, погружаясь в любовь столь же неотвратимо, как камень в середину звезды.
— Испытание продолжается, да? — попытавшись улыбнуться, спросил он. — Значит, в этом оно и состоит? Проверить, сколько боли я способен вынести?
«Через боль человек сознает жизнь». Вслед за этой старой мудростью Данло явилась новая: «Боль — это полнота любви».
Она поцеловала его в губы и сказала:
— Испытания окончены. Это награда.
— Награда?!
— Ты можешь полюбить снова, если позволишь себе это сделать.
— Это способ, которым ты хочешь взять меня в плен, не погубив мою душу?
— Мы могли бы любить друг друга почти вечно.
— Нет, нет. Прошу тебя.
— Мы могли бы пожениться. Здесь, на этом берегу, под этим прекрасным солнцем, мы могли бы заключить брачный союз на тысячу лет. Разве не этого ты всегда хотел?
— Жениться — да. Но жениться сейчас, на тебе — как можно!
— Отчего же нельзя? — улыбнулась она. — Мы поженимся, и у нас будут дети.
— Тамара, Тамара, я…
— Новая раса. Первые люди в настоящем смысле этого слова. Мы научим их быть людьми — и чем-то больше людей.
— Дети, — задумчиво повторил Данло. — Наши благословенные дети.
— Когда-нибудь у нас будут миллионы детей и внуков. Мы заселим своими потомками целый мир.
— Я всегда мечтал иметь детей. Ты знаешь.
— А еще ты мечтал о мире, где нет войн и зла. О мире, живущем в первозданной гармонии и красоте, которую ты когда-то называл халлой.
— Я всегда думал… возможно ли осуществить такую мечту.
— Целый мир, Данло. Мы можем сделать его, каким захотим.
— Целый мир…
Данло посмотрел на восток, где ярко зеленел лес. Там росли цветы, водились красивые птицы и тигры. Он был почти совершенен, этот девственный лес. Ни один человек еще не входил туда. Эти деревья — могучие сосны, ели и лиственницы — не знали прикосновения человеческих глаз, кроме глаз самого Данло. Может быть, они только и ждут, чтобы он населил лес своими детьми? Тоскуют по любви существ, которые будут поклоняться им, как богам? Нет. Деревья — это только деревья. Весь день они ведут под солнцем свой малоподвижный танец, и миллионы их длинных игл сверкают в изумрудном экстазе. Они осознают фотоны, влагу и, быть может, выдыхаемый им углекислый газ, но до его страстей и планов им дела нет.
— Я думал, что в награду за успех ты ответишь на три моих вопроса, — сказал он, с улыбкой повернувшись к терпеливо ждущей Тамаре.
— Выбирай — либо ответы, либо я.
— Одно из двух?
— Да. Выбор за тобой.
Смотреть на нее было больно, но он не мог не смотреть.
— Разве такой выбор возможен?
— Что же в нем невозможного?
— Как это возможно, что ты… ставишь меня перед таким выбором?
— О, Данло, Данло — я предлагаю тебе себя и целый мир. Из чего тут выбирать? Целый мир…
Данло посмотрел на юг, туда, где колебалась под ветром трава на дюнах. Паук, должно быть, сплел в ней свою паутину, потому что там сверкал и переливался от утренней росы ажурный шар. По песку скакали птицы песчаники, ближе к воде скользили в воздухе чайки и поморники. Весь берег кипел жизнью, и для Данло было тайной, как можно променять возможность гулять по этому берегу до конца своих дней на каких-то три вопроса.
— Если я все-таки останусь здесь, — сказал он, — как долго мы сможем пробыть вместе, прежде чем нас уничтожат? Ты сама говорила, что атаки Кремниевого Бога сосредоточены на этой планете.
— Ты думаешь, я позволю Ему уничтожить то, что я создала? — с холодной безжалостной улыбкой осведомилась Тамара. — Думаешь, я позволю Ему причинить вред моим детям?
— Я помню: ты хочешь первая уничтожить Его.
— Да, хочу, но этого мира наши битвы не коснутся, обещаю тебе. Ты даже знать ничего не будешь о нашей с Ним войне.
— Я буду жить в безопасности под этим чудесным небом, предоставляя богам сотрясать пространство-время и крушить звезды?
— Разве это так ужасно — пожить немного в безопасности?
Данло поддел ногой песок.
— Я должен оставаться в безопасности, чтобы вспоминать Старшую Эдду, да? Вспоминать, как можно победить Кремниевого Бога?
— Разве это так ужасно — вспоминать?
— Да. Всякая война ужасна.
— Ты воевать не будешь, Данло.
— Кто же тогда? Ты?
— И я, и не я. Не забывай, что «я» у меня много. Воевать будет Она. В некоторых своих аспектах Она страшная богиня и любит войну.
Данло помолчал, копая песок носком мокрого сапога, и спросил:
— А ты что любишь?
— Любовь. — Она обняла его, прильнула к нему головой и прошептала ему на ухо: — Небо, деревья и ветер. Тебя.
Он водил пальцами по ее гладкой мускулистой спине, обнимал ее крепко, почти яростно, и чувствовал, как это хорошо. От ее волос пахло солью и солнцем — этого чистого запаха он не забудет уже никогда, даже если и покинет этот мир. Но сейчас, когда он обнимал ее, и ее сердце билось так близко от его сердца, и дыхание ее жизни овевало его ухо, он не представлял себе, как сможет расстаться с ней. Он смотрел через ее плечо на север, где до самого неба вздымались горы. Как хорошо было бы обнимать ее под этими туманными горами вечно — пока они стоят, эти горы, пока дожди и ветра лет так через миллион не превратят их в песок и не смоют в море.
Целый мир.
Внезапно он разомкнул объятия и повернулся на запад, в сторону моря. День, ясный и холодный, предвещал зиму. За прибрежными скалами летела в теплые края стая перелетных крачек. А еще дальше, почти на горизонте, скользил в вышине по ветру одинокий альбатрос. Океан катил свои волны, как всегда, и Данло слышал шум его холодных, глубоких, синих вод. С моря надвигался осенний шторм, венчая волны белыми гребнями. Весь мир под низким утренним солнцем лучился светом. Перед лицом этой невозможной красоты Данло был очень близок к тому, чтобы жениться на Тамаре и остать