— Мне… жаль тебя, — сказал Данло.
Лицо Эде приняло горестное выражение.
— Я потерял почти все. Даже ту великую сюрреальность, с помощью которой Кремниевый Бог уничтожил меня. Ее прежде всего. Не могу тебе сказать; насколько она была совершенна. По красоте. По деталям. Я видел, как переделывается вселенная, видел чуть ли не до последней молекулы. Видел, как преображаюсь я сам, становясь еще огромнее. Видел системы собственной развертки и связи, видел, как буду создавать информационные экологии, которых эта вселенная еще не знала. Я понимал, что это будет такое — знать по-настоящему. Знать почти все. А теперь я все забыл. У меня осталась только память о моей памяти, да и то совсем слабая.
Данло стоял, вертя в пальцах стебелек голубой розы, и слушал рассказ Эде о том, чего тот лишился. Эде, по его словам, восстановил историю галактики Млечного Пути. Начинаясь от зажигания первых звезд, она охватывала возникновение звездных систем и появление таких рас, как Шакех, Эльсу и божественная Эльдрия. Все это теперь забыто, как и секрет уничтожения Кремниевого Бога, который Эде узнал в самом конце их битвы. Забыл он и поэму, которую складывал тысячу лет. Он помнил только причину, по которой задумал ее сочинить: ему захотелось соблазнить одну богиню, живущую в Вальдианском скоплении галактик, которое лежит в пятидесяти миллионах световых лет по направлению к скоплению Ярмиллы. Это он помнил, но сами стихи стерлись из его памяти. И неудивительно, сказал он: ведь каждое из шестидесяти шести триллионов «слов» этой поэмы было само по себе массивом информации, представленным в изящных фрактальных образах.
— Терять по частям самого себя — мука невыразимая, — сказал Эде, — но это еще не самое страшное.
— Что же страшнее?
— Не знать.
— Не знать чего?
— Не знать, действительно ли я — это Я. Не знать, кто я на самом деле.
— Мне жаль тебя, — сказал Данло. Гримаса, которую мимическая программа Эде изобразила на лице голограммы, выглядела весьма убедительно: можно было подумать, будто Эде и правда испытывает сильную боль.
— Кремниевый Бог убивал меня, — сказал Эде. — У меня оставались считанные наносекунды, чтобы написать финальную программу себя самого. Значит, эта программа и есть мое «я» — если это «я» вообще где-то есть.
Данло кивнул, прижимая к губам лепестки искусственной розы, и Эде рассказал ему, как трудно писать такую программу второпях. Рассказал, как досадовал из-за необходимости втискивать свое огромное «я» в тип личности, не могущий вместить во всей полноте реального Эде. Но иного выбора у него не было. С помощью набора человеческих качеств, взятых из таких источников, как Эннеаграмма[3], цефическая система вселенских архетипов и старая земная астрология, он слепил персону, личность, себя. Для ИИ-программы это была тонкая работа, хотя и не совсем тщательно выполненная. Эде, естественно, остался недоволен и ей, и тем собой, каким стал теперь.
— Где зеркало, в котором я мог бы увидеть свое отражение? — вопрошал он. — Как мне узнать, что я — это я, Николос Дару Эде?
— Я тоже не знаю, кто ты, — сказал Данло, глядя на голубую розу. — Личность, сознающая свое сознание, или только программа для управления машиной. Но ты — это ты, правда? Вот настоящее чудо. Ты не можешь быть ничем, кроме того, что ты есть. Разве этого мало?
— Да. Этого мало.
— Ну… извини тогда.
— Есть кое-что, чего я хочу, я запрограммировал себя хотеть этого больше всего.
— Что же это?
Глаза Эде вспыхнули, и он сказал:
— Хочу снова стать человеком.
— Нет! — в изумлении воскликнул Данло.
— Хочу снова быть человеком, иметь тело и дышать воздухом. — Но ты сам сказал…
— Я сказал, что существование в виде чистого разума неизмеримо выше человеческого. Но что, если я заблуждаюсь? Я хочу знать, так ли это. — Эде посмотрел на цветок в руке Данло. — Хочу снова почувствовать себя живым. Хочу опять нюхать розы. Боюсь, я уже позабыл, что это такое — реальная жизнь.
— Ты хочешь невозможного, — с грустью ответил Данло, покачав головой.
— Вероятно. Но голубая роза на Старой Земле тоже считалась чем-то невозможным, пока ботаники не вывели ее в конце Веков Холокоста.
— Человек — не роза.
— Я думаю, что Твердь овладела секретом воплощения, — с надеждой на лице сказал Эде. — Мне кажется, Она воплощается в человеческую оболочку с легкостью анималиста, создающего свои персонажи.
— Возможно, ты прав. — Данло потупился, не желая рассказывать Эде о неудачном воплощении Тверди в Тамару.
— Есть и другой способ — маловероятный, но все же возможный.
— Да?
— Ты сказал, что ищешь планету Таннахилл. Планету Архитекторов Старой Церкви.
— Ее ищут многие пилоты моего Ордена.
— Архитекторы всегда поклонялись мне как Богу, — с лучистой, как солнце, улыбкой заявил Эде. — Как ты полагаешь, что сталось с моим телом, когда я поместил свое сознание в мой вечный компьютер?
— Не знаю.
— Сказать тебе?
— Скажи, если хочешь.
— Обычно Архитекторы после церемонии преображения сжигают своих мертвых. Но я думаю, что мое тело хранится в храме на Таннахилле — оно стоит там, замороженное в клариевом склепе.
— Но твое преображение состоялось почти три тысячи лет назад!
— Так давно? Верность моей паствы поистине беспредельна.
— Но зачем? К чему это шайда-погребение?
— Архитекторы чтят все, что имеет отношение ко мне — и в жизни, и в смерти. Даже мою старую и вполне человеческую плоть: она как нельзя лучше напоминает им, что тело без оживляющей его программы души — всего лишь пустая шелуха.
— Но три тысячи лет…
— Для меня это было как будто вчера. Всего миг назад.
— Но молекулы, даже замороженные, нестабильны. За столько веков… И потом, этот процесс преображения, сканирование синапсов — ведь это разрушает мозг?
— Возможно.
— Во время преображения карта синапсов мозга моделируется как компьютерная программа, но сам мозг умирает. Такова цена помещения человеческого разума в компьютер, ведь так?
— В общем, да, — с хитрой улыбкой подтвердил Эде, — но в любом преображенном мозгу могут остаться молекулярные следы синапсов. Значит, синапсы, а с ними и мозг можно восстановить.
— Ты правда веришь в это?
— Это моя надежда.
— Значит, ты надеешься получить свое тело назад?
— Да.
— Восстать из мертвых… — прошептал Данло и прижал руку к пупку, подавляя внезапную дрожь. — Ты хочешь вернуть свое сознание в свое старое тело?
— Да. Хочу жить опять. Что в этом плохого?
Данло постоял секунду с закрытыми глазами и сказал:
— Но ты здесь, на этой забытой Земле, а тело твое на Таннахилле.
— Да, пилот. Мое тело.
— Таннахилл где-то дальше… в глубине Экстра.
— Хочу опять увидеть его, мое старое тело. Ощутить его изнутри.
— Так ты знаешь, где находится Таннахилл?
— Нет. Знал раньше, но забыл.
— Жалость какая.
— Но есть другие, которые могут это знать.
— Другие? Кто они — люди?
— В основном да.
— А где они живут?
— В центре Экстра, среди наиболее диких звезд. На других Землях, созданных мной.
— Ты знаешь координаты этих звезд?
— Знаю.
— И назовешь мне их?
— Только если ты пообещаешь взять меня с собой.
— Взять? Куда — в грузовой отсек?
— Нет, пассажиром. Как соискателя несказанного пламени и других вещей.
Данло потер лоб и вздохнул.
— Хорошо, если хочешь, я возьму тебя в кабину.
— Ты должен пообещать мне еще одно. — Эде улыбался — очевидно, он без труда читал все, что было написано на лице Данло.
— Что именно?
— Обещай, что, если мы найдем Таннахилл, ты поможешь мне вернуть мое тело.
— Это будет трудно.
— Что трудно — пообещать или выполнить?
— И то, и другое.
— Я прошу только твоей помощи — что в этом плохого?
Данло снова потер лоб, вспоминая.
— Умершие мертвы. Это шайда, когда мертвые оживают.
— Но я-то не умер. — Эде мигнул и стал ярким, как световой шар. — Я такой же живой, как и ты — почти.
— Если даже ты не скажешь мне координаты этих звезд, я все равно могу их найти.
— Возможно.
— И Таннахилл я могу найти без тебя, а вот ты без меня никогда не покинешь эту Землю.
— Ты хочешь сказать, что преимущество на твоей стороне.
— Верно.
Глаза голограммы приобрели сходство с черными дырами, вбирающими Данло в себя.
— Но ты, как мне известно, не любитель торговаться.
Данло подумал о купцах, спорящих о цене фравашийского ковра, и червячнике, ведущем торг с проституткой за ее татуированное тело.
— Это правда. Терпеть не могу торговаться.
— Тогда помоги мне, пилот, Пожалуйста.
Данло смотрел на Эде, горящего компьютерными огнями, и ему начинало казаться, что сам он тоже горит. Горели глаза, лоб и кровь, струящаяся под кожей. В следующий момент, устрашающий и странный, в мире не осталось ничего, кроме огня, боли и дикого белого света, горящего между ними двумя и вокруг них.
— Хорошо, будь по-твоему, — сказал наконец Данло. — Я помогу тебе, если сумею.
— Спасибо.
— А теперь, — Данло оглядел заставленный кибернетикой и прочими вещами храм, — мне надо найти место для ночлега.
— Само собой. А утром?
— Утром я осмотрю остальную часть храма. Мне всегда хотелось увидеть, где преображаются Архитекторы.
— А потом?
— Потом мы вернемся на корабль. В Экстр… к звездам.
Данло учтиво поклонился, и голограмма Николоса Дару Эде рассмешила его, поклонившись в ответ с неземной грацией, доступной только парящему в воздухе изображению.
— Спокойной тебе ночи, — сказал Данло.
— Спокойной ночи, пилот, и приятных снов.
Зевнув и скрыв от Эде улыбку, Данло отправился в преддверие за своим рюкзаком. Сейчас он пожует сухарей, заедая их терпкими сушеными кровоплодами, и уляжется спать на мягких мехах, и все это время в глубине храма будет бодрствовать голограмма человека, который прежде был богом. Данло пытался представить себе, каково это — быть призраком, порожденным световыми схемами обыкновенного компьютера-образника. Каким сознанием может обладать машина, холодная и постоянная, как свет древнейших звезд? Но больше всего его интересовала одна простая вещь: если Эде ни