6Подачка
I
Ульвер Сейк рыдала взахлеб. Разумеется, в ее жизни и прежде случались огорчения: то ей в чем-то отказывала мать, то поклонник уходил к другой (исключительно редкий случай); впервые отправившись в поход на поверхность планеты, она осталась в палатке под звездами и ощутила ужасающее одиночество и полную беззащитность; а уж смерть любимого домашнего питомца… но никогда еще ей не было так плохо.
Ульвер подняла голову с мокрых подушек и уставилась на заплаканное лицо в зеркальном поле Отражателя на стене гардеробной в ужасно тесной каюте. Увидев отражение, Ульвер взвыла в голос, снова зарылась в подушки и с горя замолотила ногами по кровати, которая, как желе, заколыхалась в антигравитационном поле.
Ульвер изменили лицо. Ночью, во сне, через сутки после отлета с Фаговой Скалы. Ее лицо, ее прекрасное лицо сердечком, покорявшее сердца, разбивавшее сердца, способное растопить любое сердце, очаровательное лицо, на которое она часами напролет глядела в Отражатель с тех самых пор, как вышла из детского возраста и ее гландулярный аппарат стал секретировать нужные вещества, – и не из глупости и не под кайфом, а просто потому, что лицо это было так невообразимо прекрасно… И вот теперь ее лицо стало чужим. И это еще не самое страшное.
Если не отключать восприятие боли, новое лицо немного саднило, но с этим можно бы примириться. Самое страшное заключалось в другом: 1) после проделанной нанороботами процедуры лицо опухло, отекло и пошло пятнами; 2) лицо ей больше не принадлежало; 3) оно было старше! Ей придали сходство с женщиной намного старше. На целых шестьдесят лет старше!
Считалось, что внешность любого жителя Культуры между двадцатью пятью и двумястами пятьюдесятью годами не претерпевает возрастных изменений (потом наступало медленное, но неотвратимое старение: к тремстам пятидесяти годам волосы либо седели, либо выпадали, кожа становилась морщинистой, как мошонка первобытного человека, а сиськи отвисали до самого пупа – фу, гадость!), но Ульвер с одного взгляда определяла, кому сколько лет на самом деле; она редко ошибалась больше чем на десять лет и никогда – больше чем на двадцать и сейчас даже под припухлостями и отеками ясно видела, как ужасающе состарилось ее лицо; она понимала теперь, как будет выглядеть, когда станет старше, и не важно было, что это чужое лицо, что она в свои восемьдесят с хвостом, вероятно, будет выглядеть куда лучше (в домпьютере хранились проекции вероятного облика хозяйки, рассчитанные ИИ с точностью до 99,9 % для каждого десятилетия двух следующих веков; Ульвер они вполне устраивали); хуже всего было то, что она выглядела древней старухой и от этого ощущала себя древней старухой, что заставляло ее вести себя как древняя старуха, а самое страшное – если такое поведение войдет в привычку, то сохранится даже после того, как ей вернут нормальный, естественный, собственный облик.
Нет, она на такое не рассчитывала: ни друзей, ни знакомых, ни домашних любимцев, ни развлечений. Чем больше она размышляла о происходящем, тем сильнее сомневалась, стоило ли вообще в это ввязываться, – все это выглядело слишком рискованно. Она ждала приключений, но пока лететь было скучно, обратный путь вряд ли будет интереснее, а что произойдет дальше – неизвестно. Особые Обстоятельства славятся своим хитроумным коварством; чего от нее в действительности хотят, на что пытаются подбить? А если и найдется чем развлечься, так ведь об этом никому потом не расскажешь…
Нет, рассказать-то можно, но тогда из Контакта ее наверняка вышвырнут. И вообще, Чурт даже сейчас толком не подтверждает, приняли ее в Контакт или как… Мало ли, вдруг это не Контакт и не настоящая миссия ОО, о которой Ульвер мечтала с раннего детства, а какой-то дурацкий розыгрыш или что-то типа вступительного экзамена?
Она прикусила подушку, стиснула зубами плотную ткань, чувствуя, как опухло лицо, как наворачиваются на глаза жгучие слезы, и это словно бы вернуло ее в детство.
Ульвер вскинула голову, провела языком по соленым, мокрым губам, шмыгнула носом, втянув сопли, и хотела было секретировать тихарь, но передумала. Сделала несколько глубоких вдохов, перекатилась на кровати, села и уставилась в Отражатель, вздернув подбородок навстречу мерзкой отраженной роже, шмыгая носом и размазывая по щекам слезы; сглотнула, взбила прическу (по крайней мере, с волосами все спок), еще немного посопливилась, посмотрела себе в глаза и запретила плакать или отводить взор.
Через несколько минут щеки высохли, глаза снова стали ясными, краснота белков ушла. По своим собственным меркам Ульвер Сейк превратилась в жуткую уродину, но она ведь не ребенок и внутри – прежняя. Ну ладно. Душевные муки ей не повредят.
Ее всю жизнь баловали, холили и лелеяли. Трудности она создавала сама, для развлечения: например, отправлялась в долгие походы куда-нибудь по примитиву, где толком ни поесть, ни помыться, но по возвращении ее всегда ждали еда и вода, душ или по крайней мере чистящий спрей, удаляющий с тела грязь и пот.
Даже сердечные муки – в тех исключительно редких случаях, когда ее отвергали, – переносить было гораздо легче, чем она себе представляла: своевременное осознание того, что лишь человек с невероятно извращенным вкусом дерзнет предпочесть ей другую, с завидной быстротой залечивало и воображаемые душевные раны, и уязвленное самолюбие.
Она отдавала себе отчет, что в ее жизни нет ни трудностей, ни настоящих испытаний. Даже по меркам Культуры жилось ей легко. На Фаговой Скале Ульвер почти не отличалась от сверстников ни образом жизни, ни уровнем материального благосостояния, однако же, несмотря на всеобщую эгалитарность Культуры, остатки иерархического инстинкта заставляли жителей Скалы приписывать определенный престиж семействам, ведущим свое происхождение от основателей колонии.
Общество, где всем желающим были доступны любые атрибуты внешней красоты, самые разнообразные способности и таланты, а также неограниченные материальные блага, признавало всего два исключительных – и то лишь в силу своей труднодостижимости – отличия: службу в Контакте или Особых Обстоятельствах и родословную, берущую начало в ранних эпохах Культуры.
К сотрудникам Контакта или к прямым потомкам Основателей древнейших поселений (к примеру, Фаговой Скалы) в Культуре относились с почти религиозным почитанием и уж точно с бо́льшим уважением, чем к самым известным деятелям искусств, наделенным врожденными или приобретенными талантами. Считалось, что склонность к творческим занятиям свидетельствует в лучшем случае о похвальной целеустремленности, а в худшем – о прискорбном проявлении архаичной закомплексованности или же инфантильного желания прославиться.
Однако же некоторые сохраняли твердое убеждение, что в обществе почти полного равенства чрезвычайно важны мелкие, едва заметные отличия, которые выделяют личность из общего фона.
К древности своего рода Ульвер относилась с глубокой неприязнью. Конечно, она была вправе гордиться славным именем, которое многим внушало должное почтение, но жаждала добиться уважения самостоятельно, хотела, чтобы обожали и почитали ее саму, вот этот конкретный набор клеток, а не скрытую в нем наследственность.
Да и какой смысл в так называемых преимуществах происхождения, если они нисколько не помогают поступить на службу в Контакт? В данном случае знатность рода была не достоинством, а недостатком, поскольку требовала от Ульвер такой явной, демонстративной степени превосходства во всем, чтобы ни в Контакте, ни где-либо еще не возникло ни малейших сомнений в том, что на службу девушку приняли в силу личных заслуг, а не потому, что членам приемной комиссии – людям и машинам – фамилия Сейк запомнилась по урокам истории.
Безусловно, Чурт прав: Ульвер представилась великолепная возможность проявить себя. Ей, красавице и умнице, здравого смысла и очарования не занимать, однако в данном случае добиться желаемого будет непросто: придется много работать и учиться, проявить усердие, прилежание, предприимчивость и прочие качества, которые она сознательно в себе подавляла, хотя и старалась, чтобы ее студенческие достижения были не менее блистательны, чем ее светская жизнь.
Может, она и была капризной, избалованной фифочкой, может, все еще фифочкой и оставалась, но рвения и целеустремленности ей не занимать, и если ради этого с капризами и фифостью придется распрощаться – что ж, скатертью дорожка.
Она утерла слезы, успокоилась – по-прежнему без помощи наркогормонов – и вышла из тесной каюты, ведь в просторной гостиной гораздо удобнее изучать Ярус, человека по имени Генар-Хофен и все прочее, необходимое для выполнения предстоящей миссии.
II
Леффид Испантели сел рядом с вице-консулом Тенденции Пофиг, аккуратно пристроил сложенные крылья на спинку кресла и улыбнулся. Дипломат рассеянно смотрел на Леффида с видом, характерным для говорящих по нейросети.
Леффид воздел ладонь:
– Леллий, придется обмениваться словами. На время Фестиваля я удалил нейрокружево.
– Очень примитивно, – одобрительно заметил вице-консул и, величественно кивнув, стал наблюдать за скачками.
Они сидели в крутящейся кабинке, подвешенной к громадной карусели из углеродных нанотрубок в форме сетедрева, с которого, подобно фруктам в лиственной кроне, свешивались тысячи таких же кабинок, прихотливо оплетенных сетью второго уровня, образованной ажурными раскачивающимися мостиками. Во все стороны от сетедрева простирались широкие ступени серого камня, кое-где покрытые растительностью, по которым двигались участники скачек; все это напоминало древний амфитеатр, только не горизонтальный, а вертикальный, в котором круговые ярусы вращались независимо друг от друга. В скачках участвовали пары симбионтов: изнеров, быстроногих и бескрылых крупных птиц, и мистретлей, их наездников, – крошечных смышленых обезьянок; эта форма симбиотического существования возникла в дикой природе на одной из планет Нижнего Листовихря.