Госпожа де Пермон, чьи пригласительные билеты пользовались таким спросом, была, несмотря на ее несколько простолюдинное имя, одной из самых знатных дам на свете: она происходила из рода Комнинов, давшего шесть императоров Константинополю, одного — Гераклее и десять — Трапезунду.
Ее предок Константин Комнин, спасаясь от мусульман, укрылся сначала в Тайгетских горах, а затем в горах Корсики, вместе с тремя тысячами своих соотечественников, последовавших за ним как за вождем, и обосновался там, купив перед этим у сената Генуи земли Паомии, Салоньи и Ревинды.
Несмотря на свое императорское происхождение, мадемуазель Комнин вышла замуж по любви за красавца-простолюдина, которого звали г-н де Пермон.
Господин де Пермон умер два года тому назад, оставив своей овдовевшей супруге двадцативосьмилетнего сына, четырнадцатилетнюю дочь и ренту в двадцать или двадцать пять тысяч ливров.
Знатное происхождение г-жи де Пермон, в сочетании с ее брачным союзом с простолюдином, открыло двери ее салона как старой аристократии, так и всей той нарождавшейся новой аристократии, которая делала свои первые шаги на поприще войны, искусства и науки и которой предстояло дать имена, способные соперничать с самыми прославленными именами прежней монархии.
В салоне г-жи де Пермон можно было встретить г-на де Муши, г-на де Монкальма, принца де Шале, двух братьев де Л’Эгль, Шарля и Жюста де Ноайля, Монтегю, трех Растиньяков, графа де Коленкура и его сыновей Армана и Августа, а также Альбера д’Орсе и Монбретонов. Сент-Олер и Талейран сталкивались здесь с такими людьми, как Гош, Рапп, Дюрок, Трение, Лаффит, Дюпати, Жюно, Аниссон и Лаборд.
Располагая двадцатью пятью тысячами ливров ренты, г-жа де Пермон жила в одном из самых элегантных и ухоженных домов Парижа. Правда, двадцать пять тысяч франков в те времена равнялись пятидесяти тысячам в наши дни.
Она питала особую страсть к изобилию цветов и растений, хотя тогда подобный вид роскоши был куда менее распространен, чем сегодня. Ее дом сделался настоящей оранжереей: вестибюль был так плотно украшен деревьями и цветами, что нельзя было разглядеть стен, и при этом так искусно освещен разноцветными светильниками, что казалось, будто входишь в волшебный дворец.
В те времена, когда званые приемы устраивали для того, чтобы танцевать, и гости действительно танцевали, балы начинались рано. В девять часов вечера дом г-жи де Пермон был освещен, двери его распахнуты, а сама она вместе с дочерью Лорой и сыном Альбером ожидала гостей в гостиной.
Госпожа де Пермон, все еще отличавшаяся чрезвычайной красотой, была в платье из белого крепа, украшенном пучками махровых нарциссов. Скроено оно было на греческий лад: ткань изящными складками лежала на груди, а на плечах удерживалась двумя бриллиантовыми пряжками. У Леруа, жившего тогда на улице Малых Полей и уже задававшего моду по части платьев и головных уборов, она заказала небольшую круглую шляпку с оборками из белого крепа, сочетавшуюся с большими пучками нарциссов, таких же, как на платье, которые были вставлены в локоны черных как смоль волос, выбивавшихся из-под складок шляпки. Перед собой она держала огромный букет живых нарциссов и превосходных живых фиалок; из всех украшений на ней были лишь серьги в виде бриллиантовых бутонов, каждая стоимостью в пятнадцать тысяч франков. Платье было пошито г-жой Жермон; шляпку, изготовленную, как мы уже сказали, Леруа, приколол к волосам знаменитый парикмахер Шарбоннье, а цветы были от лучшей парижской цветочницы, г-жи Ру.
Туалет мадемуазель Лоры де Пермон был предельно скромным, ибо ее мать полагала, что в шестнадцать лет, да еще у себя дома та должна блистать лишь своей красотой и не пытаться затмевать всех своим нарядом; на ней было платье из розовой тафты, того же покроя, что у матери, с белыми нарциссами по подолу, и венок из белых нарциссов на голове; украшениями ей служили жемчужные пряжки на плечах и такие же серьги.
Однако блистать красотой на этом вечере, который устраивался главным образом в честь семьи Бонапартов и на который обещал явиться первый консул, предстояло г-же Леклер, любимице г-жи Летиции и, как говорили, самого Бонапарта, ее брата; дабы ничто не помешало ее триумфу, она попросила у г-жи де Пермон разрешения одеваться к балу у нее дома.
Госпожа Леклер заказала платье у г-жи Жермон, пригласила Шарбоннье, который одновременно причесывал и г-жу де Пермон, и намеревалась войти в гостиную ровно в тот момент, когда та уже начнет заполняться гостями, но еще не будет переполненной. Это был самый благоприятный момент для того, чтобы произвести впечатление и быть увиденной всеми.
Несколько самых красивых дам, в том числе г-жа Мешен, г-жа де Перигор и г-жа Рекамье, уже прибыли, когда в половине десятого доложили о г-же Бонапарт, ее дочери и сыне.
Госпожа де Пермон поднялась и прошла навстречу гостям до половины обеденного зала, хотя до тех пор никому из гостей такой чести не оказывала.
Жозефина была в венке из красных маков и золотых колосьев, и точно так же было украшено ее платье из белого крепа. Гортензия, как и она, была в белом платье, и единственным ее украшением служили живые фиалки.
Почти в это же самое время вошла г-жа де Сурди с дочерью: мать была в тунике золотисто-желтого цвета, украшенной анютиными глазками, а дочь, причесанная на греческий лад, — в тунике из белой тафты, расшитой золотом и пурпуром.
Надо сказать, что Клер была восхитительна в этом наряде и пурпурные и золотые ленты великолепно сочетались с ее черными волосами.
Витой пояс из золотых и пурпурных шнуров стягивал талию, которую можно было обхватить двумя ладонями.
Заметив Клер, Евгений Богарне по знаку сестры бросился к вновь прибывшим и, взяв под руку графиню де Сурди, подвел ее к г-же де Пермон.
Госпожа де Пермон поднялась навстречу и усадила гостью слева от себя; по правую руку от нее сидела Жозефина. Гортензия, подав руку Клер, села с ней недалеко от г-жи де Сурди и своей матери.
— Ну что? — с любопытством спросила Гортензия.
— Он здесь, — ответила Клер, вся дрожа.
— Где? — поинтересовалась Гортензия.
— Следи за направлением моего взгляда, — ответила Клер. — Вон он, посреди того кружка, в бархатном фраке гранатового цвета, облегающих замшевых панталонах и туфлях с маленькими бриллиантовыми пряжками; на шляпной ленте у него бриллиантовая пряжка такой же формы, но размером побольше.
Гортензия проследила за взглядом Клер.
— О, ты права, — сказала она. — Он красив, как Антиной. Но, послушай, мне кажется, он не так уж угрюм, как ты говорила. Смотри, твой сумрачный красавец очень любезно улыбается нам.
И в самом деле, лицо графа де Сент-Эрмина, не выпускавшего из виду мадемуазель де Сурди с тех пор, как она появилась, носило выражение глубочайшей радости, и, увидев, что взгляды Клер и ее подруги обращены к нему, он робко, но без неловкости приблизился к девушкам и поклонился им.
— Мадемуазель, — произнес он, обращаясь к Клер, — не соблаговолите ли вы дать согласие танцевать со мной ваш первый рил или первый англез?
— Да, первый рил, сударь, — пролепетала Клер, которая смертельно побледнела, увидев, что граф направился к ней, а теперь чувствовала, что краска залила ее щеки.
— Что же касается мадемуазель де Богарне, — продолжал Эктор, кланяясь Гортензии, — то я ожидаю приказа из ее уст, который назначит мне место в ряду ее многочисленных поклонников.
— Первый гавот, сударь, если желаете, — ответила Гортензия.
Она знала, что Дюрок, хотя и был прекрасным танцором, не танцевал гавота.
Поблагодарив поклоном Гортензию, граф Эктор удалился и с равнодушным видом присоединился к свите г-жи де Контад, которая только что появилась и красота и туалет которой привлекали все взгляды.
В этот момент восторженный шепот дал знать, что появилась, дабы соперничать с ней, какая-то новая соискательница звания королевы красоты; состязание открылось, ибо танцы должны были начаться лишь с приходом первого консула.
Этой грозной соперницей, вошедшей в зал, была Полина Бонапарт, которую ее родные звали Паолеттой и которая была замужем за генералом Леклером, оказавшим 18 брюмера весьма действенную поддержку Бонапарту.
Госпожа Леклер вышла из комнаты, где она переодевалась, и, с превосходно рассчитанным кокетством, лишь войдя в гостиную, начала снимать перчатки, позволяя увидеть ее прекрасные руки, белые и округлые, украшенные золотыми браслетами и камеями.
В тот вечер ее голова была убрана лентами из натурального меха, пятнистого, как у пантеры; ленты удерживали золотые виноградные гроздья: то была точная копия камеи, изображающей вакханку, и, в самом деле, форма головы г-жи Леклер и безупречность черт ее лица давали ей право притязать на такое сходство. Платье из тончайшего индийского муслина, сотканного из воздуха, как сказал бы Ювенал, по подолу было расшито золотой битью шириной в четыре или пять пальцев, образовывавшей орнамент в виде виноградной лозы. Скроенное как подлинная греческая туника, оно складками облегало ее стройный стан. На плечах ткань удерживали две бесценные камеи; рукава, очень короткие, в легкую складку, заканчивались небольшими обшлагами и тоже удерживались камеями. Пояс, стягивавший тунику сразу под грудью, как на античных статуях, представлял собой ленту полированного золота, застежка которой была выполнена из великолепного античного резного камня.
Во всем этом очаровательном наряде присутствовала такая гармония, что, как мы уже сказали, хвалебный шепот встретил г-жу Леклер, как только она появилась, и сопровождал ее в залах, оставляя без внимания других дам.
— Incessu patuit dea,[4] — промолвил Дюпати, когда она проходила мимо него.
— Что за оскорбление в мой адрес произнесли вы на языке, который я не понимаю, гражданин поэт? — с улыбкой спросила г-жа Леклер.
— Как, сударыня, — ответил Дюпати, — вы, римлянка, сударыня, не понимаете латыни?