— Я забыла ее.
— Это стих из Вергилия, сударыня, из той сцены, когда Венера является Энею. Аббат Делиль перевел его так:
— Подайте мне руку, льстец; вы будете танцевать со мной первый рил, и это станет вашим наказанием.
Дюпати не заставил себя просить дважды. Он округлил руку, выставил вперед ногу и позволил г-же Леклер увлечь его в будуар, где она остановилась под тем предлогом, что там было не так жарко, как в гостиной, а на самом деле потому, что в этом будуаре стояло огромное канапе, дававшее дивной кокетке возможность выставлять напоказ свой наряд и в свое удовольствие позировать.
По пути она с вызовом взглянула на г-жу де Контад, в тот вечер самую красивую, а точнее сказать, самую очаровательную даму до появления г-жи Леклер, и имела удовольствие увидеть, что все, кто прежде толпился возле кресла ее соперницы, бросили бедняжку и рассаживаются вокруг канапе.
Госпожа де Контад до крови кусала губы. Но в колчане мести, который держит у себя на боку каждая женщина, она, несомненно, тотчас нашла одну из тех отравленных стрел, какие наносят смертельные раны, ибо подозвала г-на де Ноайля.
— Шарль, — обратилась она к нему, — подайте-ка мне руку, я хочу поближе посмотреть на это чудо красоты и портновского искусства, переманившее в свою свиту всех наших мотыльков.
— О, — воскликнул молодой человек, — и вы дадите ей почувствовать, что среди мотыльков есть и пчелы. Жальте, жальте, графиня! — добавил он. — Все эти Бонапарты чересчур недавняя знать, чтобы время от времени не давать им почувствовать, что они зря стараются примазаться к старой! Хорошенько рассмотрите эту выскочку с головы до ног, и, держу пари, вы обнаружите на ней клеймо ее плебейского происхождения.
И молодой человек, смеясь, повел г-жу де Контад, ноздри которой раздувались, словно она шла по следу.
Она подошла к группе восхвалителей, окружавших прекрасную г-жу Леклер, и, поработав локтями и плечами, пробилась в первый ряд.
При виде нее г-жа Леклер улыбнулась, подумав, что даже ее соперница вынуждена воздать ей должное.
И действительно, г-жа де Контад начала так, будто желая заставить ее в это поверить, и присоединила свой голос к хору восхвалений, звучавших вокруг божества.
Но вдруг, словно сделав какое-то ужасное открытие, она воскликнула:
— Ах, Боже мой, какое несчастье! Ну почему подобное уродство портит одно из чудес природы?! Выходит, в этом мире нет ничего совершенного! Боже мой, как же это печально!
Услышав это странное сетование, все повернулись к г-же де Контад, затем перевели взгляд на г-жу Леклер, а затем снова уставились на г-жу де Контад; очевидно, все ожидали разъяснений по поводу этого грустного раздумья, и, поскольку г-жа де Контад продолжала распространяться о несовершенстве человека, не делая при этом никаких обобщений, к ней обратился ее кавалер.
— Но, в конце концов, что вы такого видите? — спросил он.
— Что я вижу? А разве вы сами не видите огромные уши по обе стороны этой прелестной головки? Будь у меня такие, я бы хоть чуточку укоротила их, а сделать это тем легче, что край у них без завитка.
Не успела г-жа де Контад договорить, как все повернулись к г-же Леклер, но на этот раз уже не для того, чтобы восхищаться ею, а для того, чтобы рассмотреть ее уши, на которые прежде никто не обращал внимания.
Уши у несчастной Паолетты, как называли ее подруги, и в самом деле были весьма необычные: это были белые хрящи, чрезвычайно походившие на устричную раковину, причем, как подметила г-жа де Контад, хрящи эти природа забыла снабдить завитком.
Госпожа Леклер даже не пыталась ответить на это бесцеремонное замечание: она вскрикнула и лишилась чувств.
Это сильное средство, которое пускают в ход женщины, когда они неправы.[5]
В это время послышался стук колес кареты и топот лошадей эскорта, и возглас «Первый консул!» отвлек внимание гостей от только что разыгравшейся странной сцены.
Между тем, пока г-жа Леклер вся в слезах убегала в комнату, где она переодевалась к балу, и пока первый консул входил в гостиную через одну дверь, г-жа де Контад, осознавая всю грубость своей победы и не осмеливаясь пожинать ее плоды, вышла в другую.
XIIМЕНУЭТ КОРОЛЕВЫ
Госпожа де Пермон вышла навстречу первому консулу и склонилась перед ним в самом почтительном реверансе.
В ответ Бонапарт взял ее руку и весьма галантно поцеловал.
— Мне сказали, моя дорогая, — сказал он, — что вы не хотели начинать бал, пока я не приеду? А если бы я приехал лишь в час ночи, неужели все эти очаровательные девушки ждали бы меня?
Он обвел взглядом гостиную и увидел, что несколько дам из Сен-Жерменского предместья не встали при его появлении.
Он нахмурился, но никак иначе неудовольствия не выказал.
— Ну что ж, госпожа де Пермон, — произнес он, — начинайте бал! Молодежи полагается веселиться, а танцы — ее любимое развлечение. Говорят, Лулу танцует, словно мадемуазель Шамруа. Кто же мне это говорил? Не ты ли, Евгений?
Евгений покраснел до ушей: он был любовником красавицы-балерины.
Бонапарт продолжал:
— Мне надо увидеть это. Если вы не против, госпожа де Пермон, мы с вами будем танцевать Монако, это единственный танец, который я знаю.
— Вы шутите? — промолвила г-жа де Пермон. — Вот уже тридцать лет, как я не танцую.
— Полно, вы говорите это не всерьез, — ответил Бонапарт, — в этот вечер вы кажетесь сестрой собственной дочери.
В эту минуту он заметил г-на Талейрана и произнес: — А, это вы, Талейран! Мне нужно с вами поговорить. И с этими словами он вместе с министром иностранных дел прошел в тот самый небольшой будуар, где только что претерпела свое мученичество г-жа Леклер.
Тотчас же музыканты заиграли, кавалеры бросились к дамам, и бал начался.
Мадемуазель де Богарне танцевала с Дюроком и поспособствовала тому, что в танце они оказались напротив Клер и графа де Сент-Эрмина.
Все, что подруга рассказала ей об этом молодом человеке, вызвало у нее живой интерес к графу.
В риле, в наши дни именуемом контрдансом, было, как и теперь, четыре фигуры; однако последнюю из них прославленный танцовщик того времени г-н де Трение незадолго перед тем заменил фигурой собственного изобретения.
Эта фигура еще и сегодня носит название трение.
По части танцевального искусства г-н де Сент-Эрмин был на такой же высоте, как и в прочих своих дарованиях. Он был учеником Вестриса-младшего, то есть сына бога Танца, и его учитель мог гордиться им.
Лишь те, кому довелось увидеть в начале нынешнего века последних прекрасных танцоров эпохи Консульства, могут иметь представление о том, насколько важно было тогда для светского молодого человека совершенствовать свое умение в этом искусстве. Помнится, будучи ребенком, примерно в 1812 или 1813 году, я видел тех самых господ де Монбретонов, что танцевали у г-жи де Пермон на приеме, изобразить который мы теперь пытаемся: им было в ту пору лет сорок. Так вот, на празднике в Виллер-Котре был устроен большой бал, собравший весь цвет аристократии, новой аристократии, в наших лесных краях куда более многочисленной, чем аристократия наследственная, и не менее ценимой людьми, о деяниях которых я сейчас рассказываю. Господа де Монбретоны приехали из своего замка Корси, господа де Л’Эгль — из Компьеня, одни проделали три льё, другие — семь. Догадываетесь, каким образом? — В своих кабриолетах. — Да, а как же иначе! Однако в кабриолетах ехали их слуги, а сами они в тонких бальных туфлях стояли сзади, на запятках, держась за ременные поручни, и всю дорогу повторяли свои самые сложные и самые замысловатые танцевальные па. Они подъехали к двери бального зала, вступили в него, прошлись щеткой по своему платью и сразу же бросились танцевать контрданс.
Итак, мадемуазель де Богарне с радостью, а Клер с гордостью видели, что граф де Сент-Эрмин, которого никогда прежде не замечали танцующим, мог состязаться в умении и изяществе с лучшими танцорами, присутствовавшими на этом балу.
Но, ободренная на сей счет, мадемуазель де Богарне, девушка любопытная, имела еще один повод для беспокойства!
Говорил ли молодой человек с Клер, поведал ли он ей о причине своей долгой печали, своего затянувшегося молчания и своей нынешней радости?
Она подбежала к подруге и, отведя ее к оконному проему, спросила:
— Ну же, что он тебе сказал?
— Нечто важное с точки зрения того, что я тебе рассказала.
— Ты можешь мне об этом сказать?
— Конечно.
(Жгучее любопытство заставило мадемуазель де Богарне перейти с подругой на «ты», хотя подобная фамильярность не была в ее привычках.)
Клер понизила голос:
— Он сказал, что ему надо посвятить меня в одну семейную тайну.
— Тебя?
— Только меня; и потому он умолял меня добиться от матушки разрешения, чтобы ему как нашему родственнику была предоставлена возможность побеседовать со мной в течение часа, пусть даже на ее глазах, но так, чтобы она не слышала то, что он мне скажет. По его словам, речь идет о счастье всей его жизни.
— А мать тебе разрешит это?
— Надеюсь, ведь она так любит меня. Я обещала попросить у матушки разрешения прямо здесь и дать ему ответ к концу бала.
— А знаешь, — промолвила мадемуазель де Богарне, — он очень хорош собой, твой граф де Сент-Эрмин, да и танцует, как Гардель.
Оркестр, подав сигнал ко второму контрдансу, призвал девушек вернуться на прежние места, и бал возобновился с еще большим пылом.
Обе юные подруги, как мы видели, были весьма довольны графом де Сент-Эрмином как танцором. Но рил, в котором он танцевал, был всего лишь обычным контрдансом.
В те времена бытовали два испытания, которым подвергали танцоров, чье мастерство вызывало сомнение.
Этими испытаниями были гавот и менуэт.
Мадемуазель де Богарне и Клер ждали, когда молодой граф будет танцевать гавот, относительно которого он условился с Гортензией.