Гавот, о котором мы знаем сегодня лишь по рассказам и который считаем танцем в высшей степени нелепым, имел крайне важное значение во времена Директории, Консульства и даже Империи. Словно куски изрубленной на части змеи, еще долго продолжающие двигаться, гавот никак не мог решиться умереть; впрочем, этот танец, с его чрезвычайно сложными и трудными для исполнения фигурами, был скорее театральным, нежели салонным. Каждой танцующей паре требовалось много пространства, и даже в большой гостиной гавот могли исполнять не более четырех пар одновременно.
Из четырех пар, танцевавших гавот в большой гостиной г-жи де Пермон, одна вызывала единодушные аплодисменты зрителей: ее составляли граф де Сент-Эрмин и мадемуазель де Богарне.
Эти аплодисменты были настолько шумными, что они отвлекли Бонапарта от беседы с г-ном де Талейраном и заставили его покинуть будуар, где она происходила. На последних фигурах танца он показался на пороге и стал свидетелем триумфа мадемуазель де Богарне и ее кавалера.
Когда гавот закончился, Бонапарт знаком подозвал девушку, которая подошла к нему и подставила ему лоб для поцелуя.
— Поздравляю вас, мадемуазель, — сказал он, — видно, что у вас есть учитель танцев и вы воспользовались его уроками; но кто этот красивый кавалер, с которым вы сейчас танцевали?
— Я не знакома с ним, генерал, — ответила Гортензия, — и этим вечером увидела его впервые. Он пригласил меня на гавот, подойдя пригласить мадемуазель де Сурди, с которой я беседовала. Точнее, он не пригласил меня, а попросил назначить ему танец. Это я сказала ему, что хочу танцевать гавот и когда намерена это делать.
— Но вы хотя бы знаете его имя?
— Его зовут граф де Сент-Эрмин.
— Вот как! — с досадой в голосе произнес Бонапарт. — Опять Сен-Жерменское предместье. Славная госпожа де Пермон определенно вознамерилась наводнить свой дом моими врагами. Своим появлением я заставил бежать госпожу де Контад, эту сумасшедшую, которая ценит меня не выше последнего из младших лейтенантов моей армии, а когда ей напоминают о моих победах в Италии и Египте, говорит: «Я способна совершить их своими глазами столько же, сколько он своей шпагой». Жаль, — продолжал Бонапарт, глядя на кавалера Гортензии, — он мог бы стать прекрасным гусарским офицером.
Затем, жестом руки отослав девушку к матери, он сказал, обращаясь к министру иностранных дел:
— Господин де Талейран, вы столько всего знаете, скажите, известно ли вам, что представляет собой семейство Сент-Эрминов?
— Погодите-ка, — ответил г-н де Талейран, обхватывая подбородок большим и указательным пальцами и откидывая голову назад, как он это делал всегда, роясь в памяти. — Сент-Эрмины есть у нас в Юре, рядом с Безансоном. Ну да, я знавал отца семейства: весьма достойный был человек, его гильотинировали в тысяча семьсот девяносто третьем году. Он оставил трех сыновей. Что с ними стало? Мне об этом ничего не известно. Это, должно быть, один из его сыновей или племянник, хотя, насколько я знаю, у него не было брата. Вы хотите, чтобы я навел справки?
— Да нет, не трудитесь.
— Это не составит труда; я видел, что он разговаривал с мадемуазель де Сурди… да вон, смотрите, он еще и теперь с ней разговаривает; нет ничего легче, чем все разузнать у ее матери…
— Нет, не нужно, благодарю! Ну а сами эти Сурди что собой представляют?
— Они из высшей знати.
— Я не об этом вас спрашиваю. Кто они по убеждениям?
— Полагаю, из всей семьи остались лишь две женщины, и они уже стоят на нашей стороне или же согласны встать на нее. Дня два или три назад Кабанис, который состоит с ними родстве, говорил мне о них. Девушка на выданье, и у нее, полагаю, есть миллионное приданое. Это должно подойти одному из ваших адъютантов.
— Стало быть, вы полагаете, что госпожа Бонапарт может видеться с ними?
— Безусловно.
— Бурьенн мне уже это говорил, благодарю. Но что там с Лулу? Мне кажется, она вот-вот заплачет. Дорогая госпожа де Пермон, чем вы огорчили вашу дочь, да еще в такой день, как этот?
— Я хочу, чтобы она танцевала менуэт королевы, а она этого не хочет.
При словах «менуэт королевы» Бонапарт улыбнулся.
— А почему она не хочет?
— Откуда мне знать? Это каприз. По правде сказать, Лулу, вы неразумны, дитя мое. Какой смысл иметь танцмейстерами Гарделя и Сент-Амана, если вам от этого никакого проку?
— Но, матушка, — ответила мадемуазель де Пермон, — я бы охотно танцевала этот ваш менуэт, хотя терпеть его не могу, но решусь танцевать его лишь с господином де Тренисом, и мы с ним уже договорись.
— Но почему же тогда его до сих пор нет? — спросила г-жа де Пермон. — Уже половина первого.
— Он предупредил нас, что у него еще два бала перед нашим и что он появится у нас лишь очень поздно.
— О, — промолвил Бонапарт, — приятно узнать, что во Франции есть человек, который занят больше меня. Но, если господин де Трение не держит слова, мадемуазель Лулу, это не повод лишить нас удовольствия видеть, как вы танцуете менуэт королевы. Это не ваша вина, что его здесь нет, выберите себе другого кавалера.
— Танцуй с Гарделем, — сказала г-жа де Пермон.
— О! С моим учителем танцев? — надула губки Лулу.
— Ну, тогда с Лаффитом. После Трениса это лучший танцор в Париже.
В эту минуту г-н Лаффит появился на пороге гостиной.
— Господин Лаффит, господин Лаффит! Подойдите к нам! — воскликнула г-жа де Пермон.
Господин Лаффит приблизился с самым любезным видом. Он был необычайно изящен и прекрасно сложен.
— Господин Лаффит, — обратилась к нему г-жа де Пермон, — доставьте мне удовольствие, станцуйте менуэт королевы с моей дочерью.
— Разумеется, сударыня! — воскликнул г-н Лаффит. — Клянусь честью, вы слишком добры ко мне! Конечно, это означает дуэль с господином де Тренисом, — добавил он, смеясь, — но я охотно пойду на такой риск. Однако я не ожидал подобной чести и не запасся шляпой.
Чтобы читатель мог понять последние слова г-на Лаффита, нужно пояснить, что реверанс в менуэте, являвшийся вершиной, краеугольным камнем всего этого хореографического сооружения, полагалось делать со шляпой в стиле Людовика XV, и никакая другая для этой цели не годилась.
Все бросились на поиски подходящей шляпы, и через минуту она была найдена.
Танец был исполнен с огромным успехом, и г-н Лаффит уже провожал мадемуазель де Пермон на ее место, как вдруг они столкнулись с г-ном де Тренисом, который, понимая, что опаздывает, со страшной одышкой влетел в зал, чтобы выполнить свое обязательство перед мадемуазель Лорой.
Господин де Трение остановился перед ними, имея вид еще более изумленный, чем разгневанный. Менуэт, который он должен был танцевать, о чем было известно всем, не только завершился без его участия, но и, судя по затихающим возгласам браво, завершился успехом.
— Ах, сударь, — смущенным голосом сказала ему мадемуазель де Пермон, — взгляните на часы, я прождала вас до полуночи, а менуэт был заявлен на одиннадцать. Наконец, в полночь матушка потребовала, чтобы я танцевала с господином Лаффитом, и, — с улыбкой добавила она, — мне дал на это приказ первый консул.
— Мадемуазель, — самым серьезным тоном ответил Трение, — госпожа де Пермон имела все основания потребовать от вас этой жертвы, ведь она хозяйка дома и обязана была показать своим гостям этот менуэт. К несчастью, я опоздал, и она была в своем праве; но если первый консул, — и г-н де Трение, который был на целых пять дюймов выше первого консула, смерил его взглядом, — дает приказ начать танец, который на самом деле не исполняют без меня, то он превышает свои полномочия и он неправ. Я не собираюсь докучать ему на его бранных полях, пусть же и он оставит мне мои гостиные. Я не ощипываю его лавры, пусть же и он оставит нетронутыми мои.
И, горделиво сев рядом с мадемуазель де Пермон, он с достоинством продолжил:
— Несомненно, у меня достанет мудрости, чтобы пережить огорчение, испытываемое мною из-за того, что я не танцевал с вами, тем более, что в этом есть моя вина и, опоздав, я не могу сердиться на вас за несоблюдение обещания, но ведь в этом менуэте королевы можно было стяжать лавры… Я бы танцевал его степенно, серьезно, но не печально, как делал это господин Лаффит. Хотя, в конечном счете, мне понравилось… Но увидеть то, что я увидел… О, я никогда не забуду этого зрелища!
Вокруг г-на де Трениса образовался большой кружок гостей, слушавших, как он изливает свою печаль. В числе слушателей был и первый консул, для которого подобные речи были настолько новыми, что он был готов поверить, будто имеет дело с сумасшедшим.
— Вы пугаете меня, — промолвила мадемуазель де Пермон, обращаясь г-ну де Тренису. — Что я такого сделала?
— Что вы сделали? Но как же, сударыня, вы, танцующая этот менуэт так, что я был бы счастлив танцевать его с вами… вы, столько раз разучивавшая его с Гарделем!.. И вы! О нет, этому нет имени! Вы идете танцевать с человеком, который, несомненно, прекрасно танцует, но танцует контрдансы. Повторяю, танцует контрдансы! Нет, сударыня, нет, он ни разу в жизни не смог сделать глубокого реверанса со шляпой! Нет, и я говорю это в открытую, он ни разу не смог этого сделать!
Заметив улыбку на лицах некоторых гостей, он продолжил:
— О, вас это явно удивляет! Так вот, сейчас я скажу вам, почему он никогда не смог сделать глубокого реверанса, того самого, по которому судят об умении человека танцевать менуэт; дело в том, что он не умеет надевать шляпу. Уметь надеть шляпу, господа, это все! Спросите об этом у дам, которые заказывают шляпу у Леруа, но, чтобы надеть ее, приглашают Шарбоннье. О, спросите господина Гарделя, и он расскажет вам целую теорию насчет того, как надевать шляпу! Кто угодно может напялить шляпу на голову, скажу даже больше, хорошо или плохо, это проделывают все. Но где то достоинство, где та уверенность, которая выверяет движение руки и предплечья… Вы позволите?
И, взяв огромную треуголку из рук того, кто ее держал, и, по-прежнему сопровождаемый половиной гостей, которые следовали за ним, словно на привязи, г-н де Трение направился к зеркалу, встал перед ним и, вполголоса напевая