мелодию реверанса из менуэта, принялся кланяться с необычайным изяществом и полнейшей серьезностью, а затем со всей церемонностью, которую требует подобное действие, водрузил шляпу на голову.
Бонапарт последовал за ним, опершись на руку г-на де Талейрана.
— Спросите-ка его, — сказал он дипломату, — в каких отношениях он с господином Лаффитом; после его выпада в мой адрес, — с улыбкой добавил первый консул, — я не решаюсь заговорить с ним.
Господин де Талейран повторил танцовщику вопрос первого консула столь же серьезно, как если бы осведомился о недавней войне между Англией и Америкой.
— Ну, — ответил г-н де Трение, — в настолько хороших, в каких два талантливых человека, подобных нам, могут быть рядом при столь ощутимом равенстве сил. Тем не менее должен признать в нем достойного соперника; он славный малый и не завидует моим успехам… Правда, его собственные успехи должны делать его снисходительным… Его танец отличается живостью и силой. Он превосходит меня в первых восьми тактах гавота из «Панурга». О, здесь даже нет предмета для спора. Но вот, к примеру, в своих жете я громлю его полностью! В общем, — с презабавной серьезностью добавил танцовщик, — в выносливости он меня перещеголяет, но вот по части энергичности я заткну его за пояс!
Бонапарт смотрел и слушал, остолбенев от удивления.
— Ну что ж, гражданин первый консул, — промолвил г-н де Талейран, — теперь вы можете быть спокойны: войны между господином де Тренисом и господином Лаффитом не будет. Хотел бы я иметь возможность сказать то же самое о Франции и Англии.
Пока г-н де Трение, пользуясь приостановкой бала, неспешно излагал свои теории по поводу того, как надо надевать шляпу, Клер вела с матерью переговоры, которые, на ее взгляд, были куда важнее тех, какими в это время были озабочены г-н де Талейран и первый консул, стремившиеся установить мир между двумя лучшими танцорами Парижа, а значит, и всего мира.
Молодой граф, ни на минуту не выпускавший ее из виду, по ее улыбающемуся лицу понял, что, по всей вероятности, в этих переговорах она добилась успеха.
И он не ошибся.
Под предлогом, что ей хочется подышать воздухом в одной из гостиных, где меньше народу, мадемуазель де Сурди взяла под руку мадемуазель де Богарне и, проходя мимо графа де Сент-Эрмина, обронила:
— Матушка дала позволение на то, чтобы вы явились к нам завтра в три часа пополудни.
XIIIОТЕЦ БРАТЬЕВ СЕНТ-ЭРМИНОВ
На другой день, едва куранты на павильоне Часов пробили три часа пополудни, Эктор де Сент-Эрмин постучал в дверь особняка г-жи де Сурди, великолепная терраса которого, затененная апельсиновыми деревьями и олеандрами, была обращена на набережную Вольтера.
Дверь выходила на Бонскую улицу.
Это была главная, парадная дверь.
Другая, поменьше, почти невидимая и выкрашенная под цвет стен, выходила на набережную.
Дверь отворилась, швейцар осведомился об имени посетителя и впустил его; ливрейный лакей, явно предупрежденный г-жой де Сурди, ожидал в прихожей.
— Графиня не принимает, — сообщил он, — но мадемуазель в саду и хочет принести господину графа извинения от имени госпожи графини.
Лакей пошел вперед, чтобы показать молодому графу, последовавшему за ним, дорогу к садовой калитке.
— Идите по этой аллее, — сказал он графу, — мадемуазель в конце сада, в жасминовой беседке.
И в самом деле, Клер была там и в лучах яркого мартовского солнца, закутавшаяся в горностаевую шубку, казалась одним из тех первых весенних цветков, которые, распускаясь прежде других, заслужили имя подснежников.
Толстый смирнский ковер, лежавший под ее ногами, не давал холоду, который шел от земли, проникать в ее небесно-голубые бархатные башмачки.
Стоило ей увидеть Сент-Эрмина, и, хотя она ждала его и, вероятно, слышала, как часы пробили назначенное время, по ее матовым щекам пронеслось розовое облачко, на мгновение отняв у них присущую им восхитительную лилейную белизну.
Она с улыбкой поднялась навстречу гостю.
Граф ускорил шаг, и, когда он подошел к ней, она рукой указала ему на мать, сидевшую у окна гостиной, которое выходило в сад.
Находясь там, она имела возможность не терять из виду молодых людей, хотя и не могла слышать ни слова из их беседы.
Граф низко поклонился.
Поклон этот выражал одновременно благодарность и уважение.
Клер предложила Эктору стул и села сама.
— Не стану пытаться, мадемуазель, — произнес он, — донести до вас ту радость, какую я испытываю от возможности беседовать с вами наедине; этой минуты, которая дарована мне милостью небес и от которой будет зависеть счастье или несчастье всей моей жизни, я ждал вот уже год, но лишь в последние три дня стал на нее надеяться. У вас достало доброты сказать мне на балу, что вы заметили мою взволнованность, а вызвана она была тем, что, оказавшись лицом к лицу с вами, я испытывал одновременно радость и печаль и они раздирали мне сердце. Сейчас я расскажу вам причину этих противоречивых чувств, расскажу несколько затянуто, возможно, но я смогу быть понятым вами, лишь придав моему повествованию всю ту пространность, какую оно требует.
— Говорите, сударь, — промолвила Клер, — и будьте уверены, все, что я услышу от вас, покажется мне достойным моего глубочайшего сочувствия.
— Наша семья, правда, из всей нашей семьи остался лишь я один, принадлежит к знатному роду, обитающему в Юре. Мой отец, будучи в царствование Людовика Шестнадцатого высокопоставленным офицером, Десятого августа являлся одним из его защитников; но, вместо того чтобы бежать, как это сделали принцы и придворные, он остался. Когда король умер, отец, надеясь, что еще не все потеряно и королеву каким-либо образом удастся вызволить из Тампля, собрал значительную сумму и отыскал среди муниципалов молодого южанина по имени Тулан, влюбленного в королеву и готового отдать за нее жизнь. Отец решил действовать заодно с этим человеком, а вернее, воспользоваться его положением в Тампле, чтобы спасти узницу.
Тем временем мой брат Леон де Сент-Эрмин, устав быть сторонним делу веры, в которой он был воспитан, добился у отца разрешения покинуть Францию и вступить в армию Конде.
Получив это разрешение, он немедленно отправился к принцу.
Вот о чем условились заговорщики.
В то время еще много любопытных, и в их числе немало преданных слуг, просили дежурных муниципалов, от которых эта милость зависела, позволения увидеть королеву.
А поскольку королева дважды в день спускалась в сад подышать воздухом, муниципалы ставили своих друзей на пути, по которому должна была пройти августейшая пленница, и в случае крайней необходимости те могли, если муниципал поворачивал голову в другую сторону, обменяться с королевой парой слов или передать ей записку.
Правда, они рисковали головой, но бывают случаи, когда голова ценится весьма невысоко.
Тулан, кое-чем обязанный моему отцу, испытывал к нему благодарность; поскольку она сочеталась с его любовью к королеве, они договорились о следующем: мой отец и моя мать, переодетые зажиточными крестьянами из Юры и утрируя безансонский выговор, под предлогом желания увидеть королеву явятся в Тампль и попросят позвать господина Тулана.
Тулан поставит их на пути королевы.
Имелся целый список условных сигналов, с помощью которых узники Тампля и роялисты могли объясняться друг с другом, как это делают корабли в море.
В тот день, когда моим родителям предстояло посетить Тампль, королева, выходя из своей комнаты, должна была увидеть соломинку, прислоненную к стене, что означало: «Будьте бдительны, вами занимаются».
Королева не заметила соломинки, но принцесса Елизавета, менее поглощенная своими мыслями, привлекла к ней внимание невестки.
Выйдя в сад, узницы прежде всего заметили, что дежурным в тот день был Тулан.
Он был безумно влюблен в королеву.
Королева, рассчитывая на чувства несчастного молодого человека и догадываясь, что подошло время его дежурства, заранее написала на клочке бумаги, который она прятала на груди: «Ата poco ehe terne la morte!» («Тот мало любит, кто страшится смерти!»)
Заметив Тулана, она сунула ему эту записку в руку.
Даже не зная еще, что содержалось в записке, Тулан испытал огромную радость. В тот же день он взялся доказать королеве, что не страшится смерти.
Он поставил моего отца и мою мать на внутренней лестнице башни, чтобы королева, проходя мимо, чуть ли не коснулась их.
Моя мать держала в руке великолепный букет гвоздик.
Увидев их, королева воскликнула:
«Ах, какие красивые цветы, и как великолепно они пахнут!»
Мать вытащила из букета самую красивую гвоздику и протянула ее королеве.
Та взглянула на Тулана, желая узнать, может ли она ее взять.
Тулан подал ей едва уловимый ободряющий знак. Королева взяла гвоздику.
В обычных обстоятельствах все, что там происходило, воспринималось бы как нечто вполне естественное, но в те страшные дни от этого замирало сердце и спирало дыхание.
Королева тотчас поняла, что в чашечке цветка таится записка, и спрятала его на груди.
Отец не раз рассказывал нам, что графиня де Сент-Эрмин довольно успешно выдержала испытание, однако цвет лица у нее стал смертельно-бледным и куда более землистым, чем камни донжона.
Королеве достало самообладания нисколько не сокращать то время, какое она всегда посвящала прогулке. Так что она поднялась к себе в обычный час, но, оставшись наедине с золовкой и дочерью, вынула цветок из глубины корсажа.
В чашечке цветка и в самом деле находилась записка, написанная на шелковой бумаге мелким, но чрезвычайно разборчивым почерком и содержащая следующее ободряющее наставление:
«Послезавтра, в среду, попроситесь спуститься в сад, что Вам будет позволено без каких-либо возражений, ибо есть приказ предоставлять Вам эту льготу каждый раз, когда Вы о ней попросите. Сделав три или четыре круга, притворитесь уставшей, подойдите к питейной лавке, стоящей посреди сада, и попросите у вдовы Плюмо разрешения присесть в ее заведении.