Тринадцать убитых были драгунами и жандармами, девять — Соратниками Иегу.
Из Соратников Иегу лишь пятеро остались в живых: побежденные в неравном бою и покрытые ранами, они были взяты в плен. Мадемуазель де Фарга смотрела на них взглядом античной Немесиды.
Выжившие драгуны и жандармы окружили их, держа в руках сабли.
У старого капитана была сломана рука, у полковника насквозь прострелено бедро.
Ролан, залитый кровью противников, не получил ни единой царапины.
Двух пленных положили на носилки, поскольку у них не было сил идти.
Солдаты зажгли припасенные заранее факелы и двинулись в город.
В ту минуту, когда процессия вышла на главную дорогу, послышался конский топот.
Ролан остановился, перегородив дорогу.
«Ступайте вперед, — сказал он. — Я остаюсь, чтобы узнать, кто это».
«Стой! Кто такой?» — крикнул Ролан, когда всадник был уже в двадцати шагах от него.
«Еще один пленник, сударь, — ответил всадник. — Я не смог побывать в бою, но хочу побывать на эшафоте! Где мои друзья?»
«Вон они, сударь», — промолвил Ролан.
«Извините, господа, — обращаясь к жандармам, произнес Морган, — позвольте мне занять место рядом с тремя моими друзьями: виконтом де Жайа, графом де Валансолем и маркизом де Рибье. Я граф Шарль де Сент-Эрмин».
Трое пленников издали восторженный крик, в ответ на который раздался ликующий возглас Дианы.
Вся добыча была в ее руках, никому из четырех главарей не удалось уйти.
В тот же вечер, во исполнение обещания, данного Кадудалю, сто тысяч франков были при посредстве Ролана отправлены в Бретань.
Как только Соратники Иегу оказались в руках правосудия, миссия Ролана завершилась.
Он возвратился к первому консулу, после чего отбыл в Бретань, тщетно вел переговоры с Кадудалем, пытаясь убедить его встать на сторону Республики, затем вернулся в Париж, сопровождал Бонапарта в его Итальянской кампании и был убит при Маренго.
Что же касается Дианы де Фарга, то она была чересчур погружена в свою ненависть и чересчур жаждала возмездия, чтобы не насладиться им до конца. Судебный процесс должен был вот-вот начаться, быстро протекать и завершиться казнью четырех осужденных, которую она ни в коем случае не собиралась пропустить.
Об аресте брата мне стало известно в Безансоне, и я поспешил в Бурк-ан-Бресс, где вскоре должны были проходить судебные заседания.
Началось следствие.
Всего заключенных было шестеро: пятерых взяли в плен в пещере, а шестой добровольно присоединился к ним.
Двое из них были настолько тяжело ранены, что через неделю после ареста скончались от ранений.
Вначале предполагалось, что их будет судить военный трибунал, который должен был приговорить всех четверых к расстрелу.
Однако этому помешал новый закон, согласно которому политические преступления разбирались отныне в гражданских судах.
Приговором гражданского суда должна была стать гильотина.
Но гильотина бесчестит, расстрел же — нет.
Перед лицом военного трибунала пленники признались бы во всем; перед лицом гражданского суда они все отрицали.
Задержанные под именами д’Ассаса, Адлера, Монбара и Моргана, они заявили, что такие имена им не известны, и представились как:
Луи Андре де Жайа, уроженец Баже-ле-Шателя, департамент Эн, двадцати семи лет;
Рауль Фредерик Огюст де Валансоль, уроженец Сент-Коломба, департамент Рона, двадцати девяти лет;
Пьер Огюст де Рибье, уроженец Боллена, департамент Воклюз, двадцати шести лет;
и Шарль де Сент-Эрмин, уроженец Безансона, департамент Ду, двадцати четырех лет.
XVIIIШАРЛЬ ДЕ СЕНТ-ЭРМИН
Заключенные сознались в том, что они входили в состав дружины, которая создавалась с целью присоединиться к отрядам г-на Тейсонне, собиравшего войско в горах Оверни, но они решительно отрицали, что имеют хоть малейшее отношение к грабителям дилижансов, звавшимся д’Ассас, Адлер, Монбар и Морган. Они могли смело утверждать это, поскольку на дилижансы всегда нападали люди в масках, и только раз удалось увидеть лицо одного из главарей — то было лицо моего брата.
При нападении на дилижанс, следовавший из Лиона во Вьен, один из пассажиров, мальчик лет десяти — двенадцати, сидевший впереди рядом с кондуктором, выхватил у него пистолет и выстрелил в Соратников Иегу.
Однако кондуктор, предвидя подобный случай, никогда не заряжал пистолеты пулями; мать ребенка не знала этого обстоятельства и, дрожа за него и за себя, упала в обморок.
Мой брат тут же поспешил на помощь несчастной женщине, дал ей вдохнуть нюхательную соль и попытался успокоить ее нервические судороги. Одним из таких судорожных движений она сбила маску с лица Моргана и вполне могла увидеть лицо Сент-Эрмина.
Тем не менее сочувствие, которое внушали обвиняемые, оказалось настолько велико, что то алиби, на какое они ссылались, было подтверждено с помощью писем и свидетельских показаний и дама, видевшая лицо разбойника Моргана, заявила, что не узнает его ни в одном из четырех обвиняемых.
Дело в том, что на самом деле никто не пострадал от их нападений, за исключением государственной казны, а это ровным счетом никого не интересовало, поскольку никто не мог сказать, кому похищенные деньги принадлежали.
Все шло к оправдательному приговору, как вдруг председатель суда внезапно обратился к той самой даме, что упала тогда в обморок:
«Сударыня, не соблаговолите ли вы сказать мне, кому из этих господ достало галантности расточать вам заботы, в которых вы нуждались в вашем состоянии?»
Застигнутая врасплох вопросом, поставленным в столь неожиданной форме, и решив, что в ее отсутствие прозвучали признания и потому теперь ее свидетельство вызовет лишь еще большее сочувствие к обвиняемому, она указала на моего брата:
«Господин председатель, это граф де Сент-Эрмин».
Четверо обвиняемых, располагавших одним и тем же алиби, которое было общим для них всех, одним махом оказались в пределах досягаемости для палача.
«Черт возьми, атаман, — произнес Жайа, делая ударение на слове "атаман", — теперь ты будешь знать, что значит быть галантным!»
В зале суда раздался радостный крик: это Диана де Фарга торжествовала победу.
«Сударыня, — произнес мой брат, обращаясь к даме, узнавшей его, и кланяясь ей, — только что вы одним ударом снесли четыре головы».
Осознав совершенную ею ошибку, дама бросилась на колени и стала молить о прощении.
Но было уже слишком поздно!
Я находился в зале суда и чувствовал, что теряю сознание. В моей любви к брату было нечто сыновнее.
В тот же день подсудимые, которые вновь обрели всю свою веселость и перестали отпираться, были приговорены к смертной казни.
Трое подсудимых отказались обжаловать приговор. Четвертый, Жайа, упорно держался за эту возможность, заявляя, что у него есть некий замысел.
Но, поскольку его товарищи могли приписать это стремление отсрочить казнь страху смерти, Жайа сказал им, что, поскольку в него влюбилась дочь тюремного надзирателя, он надеется за те полтора или два месяца, которые длится обжалование, отыскать с ее помощью способ устроить побег.
Трое других молодых людей перестали возражать и подписали кассационную жалобу.
При мысли о возможном побеге каждый из них всей душой стал цепляться за жизнь. Они не страшились смерти, но гибель на эшафоте никоим образом не могла прельстить их.
Так что друзья позволили Жайа продолжать во благо всей компании труд по обольщению дочери тюремного надзирателя, а сами тем временем попытались вести как можно более веселую жизнь.
Однако кассационная жалоба сама по себе не давала никакой надежды на отмену приговора, поскольку первый консул высказал свое мнение на сей счет: он хотел любой ценой разгромить все эти банды и уничтожить их.
Я употребил все ходатайства, все мольбы, чтобы повидаться с братом, но это было невозможно.
К великому отчаянию города, все симпатии которого были на их стороне, наши герои должны были умереть.
Следует сказать, что обвиняемые были словно предназначены для того, чтобы заслужить эти симпатии: молодые, безупречно красивые, одетые по последней моде, уверенные в себе, но без наглости, улыбчивые со зрительской публикой и вежливые со своими судьями, хотя порой и насмешливые. Их лучшей защитой был их собственный облик.
Не говоря уж о том, что они принадлежали к самым знатным семьям здешней провинции.
Эти четверо подсудимых, самому старшему их которых не было еще и тридцати лет, защищавшие себя от гильотины, но не от расстрела, просившие смерти и признававшие, что они ее заслужили, но желавшие умереть как солдаты, являли собой замечательный образец молодости, отваги и благородства.
Как все и предполагали, прошение было отклонено.
Жайа добился любви Шарлотты, дочери тюремного надзирателя, но влияние прелестной дочери на отца оказалось не столь велико, чтобы он изыскал средство для побега заключенных.
Старший тюремный надзиратель, славный малый по имени Куртуа, роялист в душе, искренне жалел их, но прежде всего это был честный человек. Он отдал бы руку на отсечение, лишь бы с этими четырьмя молодыми людьми не случилось беды, но отказался от шестидесяти тысяч франков, предложенных ему за помощь в их побеге.
Три ружейных выстрела, прозвучавшие вблизи тюрьмы, дали знать заключенным, что их приговор остался в силе.
В ту же ночь Шарлотта — это было все, что бедняжка смогла сделать! — принесла в их камеру по паре заряженных пистолетов и по кинжалу каждому.
Те три ружейных выстрела, благодаря которым осужденные узнали, что их кассационная жалоба отклонена, настолько напугали комиссара, что он собрал все вооруженные силы, какие были в его распоряжении.
Так что в шесть часов утра, когда на Бастионной площади еще возводили эшафот, шестьдесят кавалеристов выстроились в боевой порядок у решетки внутреннего тюремного двора.
Более тысячи человек, собравшихся позади кавалеристов, заполнили площадь.