Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая — страница 33 из 136

И он поднялся по шести ступенькам, ни разу не пошатнувшись.

Ступив на помост, он снова вытащил кинжал из груди и нанес себе третий удар, но снова остался на ногах.

И тогда он разразился жутким хохотом, от которого из трех ран на его груди фонтаном брызнула кровь.

«Клянусь честью, — бросил Шарль палачу, — с меня довольно! Справляйся сам, как можешь!»

Затем, повернувшись ко мне, он крикнул:

«Ты все помнишь, Эктор?»

«Да, брат!» — ответил я.

И он самостоятельно лег на роковую доску.

«Ну, что, — спросил он у палача, — так в самый раз?»

Ему ответил лишь нож, и, наделенная той неукротимой жизненной силой, которая не дала ему умереть по собственной воле, его голова, вместо того чтобы свалиться в корзину, как это произошло с тремя другими, выпрыгнула из нее и, прокатившись по всему помосту, упала на землю.

Отчаянным броском я прорвался через цепь солдат, которые сдерживали толпу, оставляя свободное пространство между ней и эшафотом, и, прежде чем кто-либо смог остановить меня, кинулся к этой драгоценной для меня голове, схватил ее в руки и поцеловал.

Глаза у нее приоткрылись, а губы дрогнули в ответ на прикосновение моих губ.

О, клянусь Богом, она узнала меня!

«Да, да, да! — повторял я. — Будь спокоен, я готов повиноваться тебе».

Солдаты хотели было задержать меня, но послышалось несколько голосов:

«Это его брат!»

После этого никто из них не сдвинулся с места.

XIXОКОНЧАНИЕ РАССКАЗА ЭКТОРА

Рассказ длился более двух часов. Клер плакала так обильно, что Эктор остановился, не зная, следует ли ему продолжать. Он умолк, но глаза его, на которые навернулись слезы, вопрошающе смотрели на нее.

— О, продолжайте, продолжайте! — воскликнула она.

— Что ж, сделайте милость, слушайте, — промолвил Эктор, — ибо я еще не рассказал вам о себе.

Клер протянула ему руку.

— Как же вы настрадались! — прошептала она.

— Погодите, скоро вам станет понятно, что лишь в вашей власти заставить меня все это забыть.

Валансоля, Жайа и Рибье я знал не лично, а лишь в лицо, но через моего брата, их сообщника, через моего брата, их товарища по смерти, был их другом. Я упросил выдать мне тела всех четверых и похоронил их. Затем я вернулся в Безансон, привел в порядок все наши семейные дела и стал ждать. Чего? Я и сам не знал; чего-то неведомого, что должно было определить мою судьбу.

Я не считал себя обязанным идти навстречу этому неведомому, но полагал, что подчинюсь ему, когда оно обнаружит себя.

Я был готов ко всему.

Однажды утром мне доложили о визите шевалье де Магалена.

Я никогда не слышал этого имени, и, тем не менее, оно задело какую-то болезненную струну в моей душе, как если бы я знал его.

Это был человек лет двадцати пяти — двадцати шести, изысканно одетый и безукоризненно учтивый.

«Господин граф, — сказал он мне, — вы знаете, что общество Соратников Иегу, так трагически лишившееся четырех своих вожаков, и прежде всего вашего брата, воссоздается; теперь его главарь — знаменитый Лоран, который скрывает под этим мужицким прозвищем одно из самых аристократических имен Юга Франции. Я пришел спросить вас от имени нашего атамана, приготовившего вам достойное место в своем отряде, желаете ли вы, присоединившись к нам, сдержать данное брату слово».

«Господин шевалье, — ответил я, — я солгу, если скажу вам, что с восторгом отношусь к жизни странствующего рыцаря, но я дал клятву своему брату, а мой брат поручился за меня Кадудалю, так что я готов».

«Должен ли я всего лишь указать вам место встречи, — спросил меня шевалье де Магален, — или вы поедете со мной?»

«Я еду с вами, сударь».

У меня был доверенный слуга по имени Сен-Бри, служивший прежде моему брату. Я поселил его в доме и оставил там за главного, сделав его с этой минуты скорее своим управляющим, нежели слугой. Затем я взял оружие, вскочил на коня и отправился в путь.

Место встречи находилось между Визилем и Греноблем.

Через два дня мы были на месте.

Наш вожак Лоран действительно был достоин своей славы.

Он был одним из тех людей, на чьи крестины созывают фей, и каждая из них одаривает его каким-либо достоинством, но одна-единственная фея, обойденная вниманием, наделяет его недостатком из числа тех, что служат противовесом всем этим достоинствам. К его чисто южной и, следственно, чисто мужской красоте — ибо южная красота предполагает черные глаза, черные волосы и черную бороду — так вот, к его чисто мужской красоте примешивалось очаровательное выражение доброжелательности и приветливости. Едва расставшись с бурной молодостью, Лоран оказался предоставлен самому себе и недополучил основательного образования, однако он обладал светскостью манер, раскованностью, равно как и той учтивостью знатного сеньора, которую ничто не заменит, и тем вкрадчивым мужским обаянием, притягательной силе которого безотчетно уступают. Невыразимо жестокий и вспыльчивый, хотя временами полученное им дворянское воспитание и удерживало его в рамках приличий, он внезапно взрывался и, впадая в буйство, не принадлежал более к человеческому роду.

И тогда по городу, где он находился в этот момент, проносился слух: «Лоран в ярости, не миновать трупов!»

Полиция занялась бандой Лорана, как прежде она занималась бандой Сент-Эрмина. Были развернуты огромные силы; в итоге Лорана и более семидесяти его товарищей схватили и отправили в Иссенжо, дабы они ответили за свои дела и поступки перед чрезвычайным трибуналом, созванным в департаменте Верхняя Луара с целью судить их.

Но в то время Бонапарт еще был в Египте и власть находилась в дрожащих руках. Городок Иссенжо встретил Лорана и его людей не как арестантов, а как вставших гарнизоном солдат. Обвинение было робким, свидетельские показания смутными, а защита смелой.

Именно Лоран взялся вести эту защиту: все содеянное он приписал себе. Семьдесят его товарищей были оправданы, а его одного приговорили к смерти.

Он вернулся в тюрьму таким же беззаботным, каким вышел из ее дверей.

Однако его необычайная красота, которой он был одарен от природы, эта телесная благолепность, как выразился Монтень, произвела свое действие. Все женщины жалели его, а у некоторых жалость переросла в более нежное чувство.

Дочь тюремного надзирателя, о чем никто не подозревал, была в их числе; в два часа ночи камера Лорана открылась, подобно камере Пьеро де Медичи, и юная обитательница Иссенжо, подобно юной обитательнице Феррары, обратилась к нему с ласковыми словами: «Non temo nulla, bentivoglio!» («Ничего не бойся, я люблю тебя!»)

Прежде он видел этого ангела-спасителя лишь мельком, через оконную решетку своей камеры, однако, сам того не ведая, благодаря присущей ему способности к обольщению оказал действие одновременно на ее сердце и ее чувства.

Молодые люди сказали друг другу несколько слов и обменялись кольцами, после чего она вывела Лорана из тюрьмы.

Оседланная лошадь ждала его в соседней деревне, где еще до утренней зари к нему должна была присоединиться его невеста. Занялся рассвет.

Убегая из тюрьмы, Лоран разглядел во тьме палача с подручными, которые сооружали свою жуткую машину.

Его должны были казнить в десять часов утра; власти спешили так потому, что следующий после вынесения приговора день был базарным и они хотели, чтобы казнь происходила на глазах у всех крестьян из соседних деревень.

И в самом деле, когда при первых лучах солнца люди увидели установленную на площади гильотину и узнали, какому знаменитому преступнику предстоит взойти на нее, все забыли о торговле и стали думать лишь о казни.

Пребывая в тревоге, однако не за свою судьбу, а за судьбу женщины, которая спасла его, Лоран ждал в соседней деревне; но, задержанная какими-то непредвиденными обстоятельствами, она все не появлялась. Потеряв терпение, Лоран верхом направился на разведку в сторону Иссенжо, но, приближаясь к нему с каждым разом все ближе, так и не сумел ничего разузнать; наконец, охваченный тем лихорадочным возбуждением, с которым ему никогда не удавалось сладить, он потерял голову: у него появилась мысль, что девушку, которую он тщетно ждал, схватили во время его побега и, возможно, как его сообщницу подвергнут той самой казни, к какой был приговорен он.

Он въезжает в город, пускает лошадь в галоп, прорывается сквозь толпу, сопровождаемый изумленными возгласами тех, кто видит узника, на казнь которого они пришли поглядеть, на свободе и верхом на лошади, сталкивается с жандармами, идущими за ним в тюрьму, достигает площади с ожидающим его эшафотом, видит ту, что ему нужна, прокладывает к ней дорогу, подхватывает ее на руки, бросает позади себя на круп лошади и галопом уносится под аплодисменты всех жителей города, которые, придя с намерением рукоплескать падению его головы, рукоплещут его побегу и спасению.

Таким был наш вожак, таким был тот, кто сменил моего брата, таким был тот, под началом которого я прошел боевое крещение.

На протяжении трех месяцев я жил этой беспокойной жизнью, ложась спать в плаще, с ружьем под рукой и пистолетами за поясом. Затем разнесся слух о перемирии. Я приехал в Париж, взяв на себя обязательство по первому зову присоединиться к своим товарищам. Я встретил вас, и — простите мне откровенность моего признания — меня охватила потребность увидеть вас еще раз.

И я увидел вас снова, но, если ваш взгляд по случайности останавливался на мне, вы должны помнить мою глубочайшую грусть и мое равнодушие, а вернее сказать, чуть ли не отвращение ко всем развлечениям.

И в самом деле, в том зависимом положении, в котором я пребывал, повинуясь не своей собственной совести, а роковой, безоговорочной, неоспоримой власти, находясь под угрозой быть убитым или раненным во время нападения на дилижанс или, хуже того, быть схваченным, разве можно было осмелиться сказать юной девушке, безмятежной и нежной, расцветшей в этом мире, словно цветок, и принимающей все его законы, разве можно было осмелиться сказать ей: «Я люблю вас, хотите ли вы выйти замуж за человека, который сам поставил себя вне закона и для которого самая большая удача, какая может с ним случиться, это быть наповал убитым ружейной пулей?»