Нет, я довольствовался тем, что видел вас, пьянел от вашей красоты, появлялся всюду, где бывали вы, и молил Бога, не смея на это надеяться, чтобы он сотворил чудо, позволив превратить перемирие в мир!
Наконец, четыре или пять дней тому назад газеты сообщили о прибытии Кадудаля в Париж и его встрече с первым консулом; в тот же вечер те же газеты писали, что бретонский генерал дал слово больше ничего не предпринимать против Франции, если первый консул, со своей стороны, ничего не будет предпринимать против Бретани и лично против него.
Наконец, на другой день, — с этими словами Эктор достал из кармана бумагу, — я получил следующее циркулярное письмо, написанное собственной рукой Кадудаля:
«Поскольку продолжение войны, на мой взгляд, неизбежно принесет беды Франции и разорение моему родному краю, я считаю Вас свободным от клятвы, которую Вы мне дали и которую я потребую вновь лишь в том случае, если французское правительство нарушит обязательства, данные мне и одобренные мною как от Вашего имени, так и от моего.
Если же за притворным миром было скрыто какое-нибудь предательство, мне придется вновь воззвать к Вашей верности, и, у меня нет сомнений, Ваша верность откликнется на мой призыв.
Вообразите себе мою радость, когда я получил это желанное увольнение. Я вновь вступил в обладание собственной особой, отданной моим отцом и двумя моими братьями на службу монархии, которая была известна мне лишь по той преданности, какую выказывала ей моя семья, и по тем несчастьям, какие эта преданность навлекла на наш род. Мне двадцать три года, у меня сто тысяч ливров годового дохода, я полюбил, и, если только я любим, дверь рая, которую охранял ангел-истребитель, распахнулась для меня. О, Клер, Клер, вот потому вы и видели меня таким радостным на балу у госпожи де Пермон! Я мог просить вас об этой встрече, я мог сказать вам, что люблю вас.
Клер опустила глаза, ничего не ответив.
Однако это выглядело почти как ответ.
— Все то, что я поведал вам, — продолжал Эктор, — происходило в пределах наших провинций и в Париже неизвестно. Я мог бы утаить от вас правду, но не пожелал этого делать. Я хотел рассказать вам всю мою жизнь, объяснить, какая роковая неизбежность заставила меня пойти, наконец, на это признание, и, если то, что я сделал, было ошибкой или даже преступлением, получить из ваших уст отпущение грехов.
— О дорогой Эктор! — воскликнула Клер, увлекаемая той невысказанной страстью, которая владела ею почти целый год. — О да, я прощаю вас, я отпускаю вам ваши… — И, забыв, что их разговор происходит на глазах у матери, промолвила: — Я люблю вас!
И с этими словами она бросилась ему на шею.
— Клер! — вскричала г-жа де Сурди скорее изумленно, чем разгневанно.
— Матушка! — только и произнесла в ответ Клер, покраснев и едва не лишившись чувств.
— Клер! — сказал Эктор, взяв ее за руку. — Не забывайте, что все рассказанное мною предназначалось лишь вам одной, что это тайна, которая должна остаться между нами, и что, любя только вас, я нуждаюсь лишь в вашем прощении. Не забывайте этого и прежде всего помните, что я начну жить по-настоящему, лишь когда получу ответ вашей матери на сделанное мною предложение. Клер, поскольку вы сказали, что любите меня, я ставлю наше счастье под защиту вашей любви.
И он вышел, никого больше не встретив, свободный и радостный, словно узник, которому только что помилованием сохранили жизнь.
Госпожа де Сурди с нетерпением ждала дочь. Неожиданный порыв Клер, бросившейся в объятия молодого графа де Сент-Эрмина, показался ей по меньшей мере странным.
Она хотела услышать от нее объяснение.
Объяснение было ясным и кратким. Подойдя к матери, девушка встала перед ней на колени и произнесла лишь три слова:
— Я люблю его!
Природа лепит характеры людей, имея в виду времена, которые им предстоит пережить.
И тогдашняя эпоха дала поразительные примеры, подкрепляющие наше утверждение; именно благодаря этой врожденной силе Шарлотта Корде и г-жа Ролан сказали, первая — Марату, вторая — Робеспьеру: «Я ненавижу тебя!», а Клер сказала Эктору: «Я люблю тебя!»
Мать подняла ее, усадила рядом с собой и стала расспрашивать, но услышала в ответ лишь такие слова:
— Милая матушка, Эктор поделился со мной семейной тайной; по его мнению, он должен скрывать ее от всех, кроме той девушки, на которой хочет жениться, и эта девушка — я. Он просит позволения прийти к вам и сделать предложение, которое исполнит наши общие желания; он свободен, у него сто тысяч ливров годового дохода, мы любим друг друга; подумайте, матушка; но, если вы откажете, мы оба будем несчастны!
Произнеся эти слова твердо и вместе с тем почтительно, она встала, поклонилась матери и сделала шаг к выходу.
— А если я скажу «да»? — спросила г-жа де Сурди.
— О матушка! — воскликнула Клер, бросаясь в ее объятия. — Как вы добры, и как я люблю вас!
— Ну а теперь, когда я успокоила твое сердце, — продолжила г-жа де Сурди, — садись тут, и давай порассуждаем здраво.
Госпожа де Сурди опустилась на канапе, а Клер села прямо напротив нее на подушку.
— Слушаю вас, матушка, — с улыбкой сказала Клер.
— В такое время, как наше, — начала г-жа де Сурди, — совершенно необходимо принадлежать к какой-либо партии. Я полагаю, что Эктор де Сент-Эрмин принадлежит к роялистской партии. Так вот, вчера я беседовала с твоим крестным, доктором Кабанисом, который не только ученнейший врач, но и разумнейший человек. Он поздравил меня с дружбой, которую питает ко мне госпожа Бонапарт, а тебе советовал как можно теснее сблизиться с ее дочерью. Он уверен, что будущее за ними. Кабанис — личный врач первого консула, и он считает его гениальным человеком, который не остановится на достигнутом. На такой риск, как Восемнадцатое брюмера, идут не ради кресла консула, а ради трона. Те, кто прежде, чем завеса будущего раскроется, свяжут свою жизнь с фортуной Бонапарта, будут подхвачены вместе с ним вихрем его судьбы и возвысятся вместе с ним. Он любит привлекать к себе выходцев из знатных и богатых семей. И в этом отношении у Сент-Эрмина все безупречно: у него сто тысяч ливров годового дохода и его род ведет начало от крестовых походов, вся его семья погибла, защищая монархию, и, по правде говоря, он рассчитался с ней сполна. Он как раз в том возрасте, который позволяет ему оставаться вне политики. Он не давал обещаний ни одной из партий, его отец и два его брата погибли за старую Францию. Ему же, если он согласится занять должность при первом консуле, предстоит жить для новой Франции. Заметь, что я не ставлю этот шаг навстречу новым воззрениям условием вашего брака. Я буду рада, если Эктор примкнет к новой власти; если же он откажется сделать это, значит, так подсказала ему совесть, а быть судьей в вопросах человеческой совести вправе быть только Бог; но и тогда он все равно станет мужем моей дочери и моим любимым зятем.
— Когда мне можно написать ему о вашем решении, матушка? — спросила Клер.
— Когда пожелаешь, дитя мое, — ответила г-жа де Сурди.
Клер написала в тот же вечер, и на другой день, в полдень, то есть в час, когда явиться с визитом было уже прилично, Эктор постучал в дверь особняка.
На сей раз его проводили прямо к г-же де Сурди, которая по-матерински открыла ему объятия.
Он прижал ее к своей груди, и как раз в эту минуту Клер отворила дверь; увидев их в объятиях друг друга, она воскликнула:
— Ах, матушка, как я счастлива!
Госпожа де Сурди открыла объятия и заключила в них обоих своих детей.
Так что брак был делом решенным; оставалось обсудить с молодым графом вопрос о его сближении с правительством первого консула.
Эктор сел на канапе, расположившись между Клер слева от него и г-жой де Сурди справа. В одной руке он держал руку своей невесты, в другой — будущей тещи.
Клер взяла на себя изложить Эктору мнение Кабаниса о Бонапарте и объяснить ему предложение г-жи де Сурди.
Эктор пристально смотрел на нее, пока она почти дословно повторяла то, что накануне сказала ей г-жа де Сурди.
Когда она закончила, он поклонился г-же де Сурди, а затем еще пристальней посмотрел на девушку.
— Клер, — сказал он, — зная то, что я рассказал вам вчера — и я уже не раскаиваюсь в том, что был так многословен, — поставьте себя целиком на мое место и ответьте вместо меня вашей матери. Ваш ответ и будет моим.
Девушка задумалась на минуту, а затем бросилась в объятия матери и, отрицательно покачав головой, сказала:
— Ах, матушка, он не может. Между ними пролегла кровь его брата.
Госпожа де Сурди опустила голову; было видно, что она испытывает сильное разочарование.
Она мечтала, что ее зять получит высокий чин в армии, а дочь займет высокое положение при дворе.
— Сударыня, — обратился к ней Эктор, — не думайте, что я из тех, кто с упорством восхваляет старый режим во вред новому, или что я слеп в отношении огромных достоинств первого консула. На днях я впервые увидел его у госпожи де Пермон и, вместо того чтобы испытать при виде его отвращение, ощутил на себе его притягательность. Я восхищаюсь его кампанией девяносто шестого и девяносто седьмого годов как образцовым творением современной стратегии и военного гения. Но, признаться, я испытываю гораздо меньший восторг в отношении Египетской кампании, которая не могла привести ни к какому успеху и была лишь маской, скрывавшей безмерную жажду славы. Бонапарт сражался и побеждал там, где сражались и побеждали Марий и Помпей; он решил разбудить эхо, которое после имен Александра Македонского и Цезаря не повторяло ничьих имен. Это было заманчиво; но такая фантазия слишком дорого обошлась стране: сто миллионов ливров и тридцать тысяч человек! Что же касается его последней кампании, кампании Маренго, то она была затеяна исключительно во имя личного честолюбия, чтобы освятить Восемнадцатое брюмера и заставить иностранные правительства признать новое французское правительство. К тому же все знают, что при Маренго Бонапарт проявил себя не как гениальный военачальник, а как везучий игрок, в руках которого в момент проигрыша партии оказались два козыря, да еще каких: Келлерман и Дезе!.. Что же касается Восемнадцатого брюмера, то это насильственный захват власти, успех которого оправдывает его зачинщика лишь самим фактом победы. Представьте себе, что дело закончилось провалом вместо успеха; тогда эта попытка свержения существующего правительства расценивалась бы как мятеж, как преступление против нации, и по меньшей мере три члена семьи Бонапартов лишились бы своих голов. Случай помог его возвращению из Александрии, фортуна стояла за него в Маренго, отвага спасла его в Сен-Клу, но человек спокойный и бесстрастный не примет три грозовые молнии, какими бы яркими они ни были, за рассвет великого дня. Будь я совершенно свободен от своего прошлого и не вступи прежде моя семья на роялистскую почву, я охотно связал бы свою жизнь с фортуной этого человека, хотя вижу в нем лишь блистательного авантюриста, который всего один раз воевал за Францию, а два других раза — во имя собственных интересов. Теперь же, желая доказать вам, что у меня нет против него никаких предубеждений, обещаю, что как только он задумает нечто подлинно великое во имя Франции, я искренне примкну к нему, ибо, к моему огромному удивлению, хотя своим последним трауром я обязан ему, я восхищаюсь Бонапартом, невзирая на его ошибки, и люблю его, вопреки своей воле; таково влияние, которое оказывают выдающиеся личности на тех, кто их окружает, и я подчиняюсь ему.