— А она захочет?
— Придется захотеть.
В десять часов, когда Дюрок вернулся в Тюильри, Бурьенн сообщил ему о замысле первого консула.
— Первый консул оказывает мне большую честь, — сказал Дюрок, — но я ни за что не женюсь, если мне ставят такие условия; предпочту пройтись по Пале-Роялю.
С этими словами он взял шляпу и вышел с равнодушным видом, который Бурьенн не мог объяснить и который, однако, свидетельствует о том, что Гортензия явно ошибалась в отношении пылкости тех чувств, какие искренно или притворно питал к ней адъютант первого консула.
Бракосочетание мадемуазель де Богарне и Луи Бонапарта состоялось в небольшом особняке на улице Шантрен. Явившийся туда священник провел обряд венчания. Заодно Бонапарт распорядился освятить и брак г-жи Мюрат.
В отличие от бракосочетания бедной Гортензии, происходившего в обстановке печали и сопровождавшегося слезами, свадьба мадемуазель де Сурди обещала быть светлой и радостной: двое влюбленных расставались лишь в одиннадцать вечера, чтобы вновь встретиться в два часа пополудни и провести вместе все остальное время. Эктор подверг набегу самые роскошные магазины и самые модные ювелирные лавки Парижа, чтобы подготовить достойный его невесты свадебный подарок; в парижском свете о нем говорили как о каком-то чуде, и г-жа де Сурди даже получила несколько писем от знакомых, просивших разрешения нанести ей визит.
Госпожа де Сурди, рассчитывавшая получить всего лишь согласие первого консула и г-жи Бонапарт, была совершенно ошеломлена милостью, которую он оказал ей, вызвавшись самолично подписать брачный договор; такой милости он удостаивал лишь самых близких ему людей, поскольку она обязательно сопровождалась денежным даром или каким-нибудь подарком, а первый консул, не будучи скупым, отличался, тем не менее, бережливостью и предпочитал не выбрасывать деньги на ветер.
Единственным, кто не принял эту милость с гордостью и радостью, был Эктор де Сент-Эрмин. Подчеркнутое стремление Бонапарта оказать честь семье его невесты тревожило графа. Хотя на сторону защитников монархии он встал позднее своих братьев, ибо был моложе их, Эктор, испытывая определенное восхищение перед гением первого консула, все же еще не проникся добрыми чувствами к нему. Он не мог забыть картину мучительной казни брата, происходившей у него на глазах, и кровавые подробности, сопровождавшие ее. В конечном счете, команду на эту казнь дал первый консул, который, несмотря на самые горячие просьбы, не пожелал ни отменить ее, ни отсрочить. И потому каждый раз, сталкиваясь с ним, Эктор чувствовал, как на лице у него выступает холодный пот и начинают дрожать колени, и невольно отворачивал глаза. Он опасался лишь одного: что рано или поздно в силу своего высокого общественного положения, да и в силу своего богатства будет вынужден либо служить в армии, либо отправиться в изгнание. Он заранее предупредил Клер, что скорее оставит Францию, чем согласится на какой-нибудь военный чин или на какую-нибудь гражданскую должность. Клер оставила за ним полную свободу поступать, в случае необходимости, так, как он сочтет нужным; она лишь потребовала от своего жениха обещания взять ее с собой, куда бы он ни направился. Это было все, в чем нуждалось ее сердце, полное нежности и любви.
После отставки Фуше верховным судьей и начальником общей полиции был назначен Клод Амбруаз Ренье, позднее получивший титул герцога де Масса. Дважды в неделю он трудился с Наполеоном, любившим такого рода работу: он располагал агентурной сетью Жюно как военного губернатора Парижа, Дюрока как своего адъютанта и Ренье как префекта общей полиции.
В тот день, когда ему предстояло подписать брачный договор мадемуазель де Сурди, он провел с Ренье целый час. Новости были крайне тревожными. В Вандее и Бретани снова начались беспорядки, однако на сей раз не в виде открытой гражданской войны, а в виде ночных нападений банд поджаривателей, которые стремительно перемещались от фермы к ферме, от замка к замку и, прибегая к самым жестоким пыткам, заставляли фермеров и владельцев замков отдавать им все свои деньги. Газеты начали рассказывать о несчастных, которым до самых костей прожигали руки и ноги.
Бонапарт вызвал к себе Ренье, приказав ему принести с собой все досье, относящиеся к делам поджаривателей.
За последнюю неделю было удостоверено пять подобных дел.
Первое нападение случилось в Беррике, у истоков небольшой речки Сюлле; второе — в Плескопе, третье — в Мюзийаке, четвертое — в Сен-Нольфе, пятое — в Сен-Жан-де-Беверле.
Во главе каждой шайки явно стоял свой вожак, но, по-видимому, их действиями руководил кто-то сверху.
И это руководство, если верить полицейским агентам, исходило от Кадудаля, который не сдержал слова, данного Бонапарту, и, вместо того чтобы оставаться в Англии, как обещал, вернулся в Бретань, чтобы устроить там новый бунт.
Бонапарт, справедливо полагавший, что он хорошо разбирается в людях, отрицательно покачал головой, когда верховный судья попытался возложить на Кадудаля те гнусные преступления, какие в это время расследовались. Как? Этот человек с великим умом, обсуждавший с ним, не отступая ни на шаг, интересы народов и королей; с чистой совестью, довольствовавшийся тем, что жил в Лондоне на отцовские деньги; с нечестолюбивым сердцем, отказавшийся от должности адъютанта первейшего полководца Европы; с бескорыстной душой, отказавшийся от ста тысяч франков в год, чтобы наблюдать, как другие рвут друг друга на части, опустился до грязного промысла поджаривателей, самого презренного из всех видов разбоя?!
Это было невозможно!
И Бонапарт самым решительным образом отмел доводы своего нового префекта полиции.
Вслед за тем он распорядился отрядить в Бретань самых опытных парижских агентов, снабдив их самыми широкими полномочиями и приказав им гнаться за этими шайками негодяев, не зная ни сна ни отдыха.
Ренье пообещал, что отправит туда лучших сотрудников своего департамента в тот же день.
Затем, поскольку было уже около десяти часов вечера, Бонапарт велел передать Жозефине, чтобы она была готова вместе с ним и молодоженами отправиться к г-же де Сурди.
Великолепный особняк, в котором жила графиня, сверкал огнями, день был теплым и обласканным солнечным светом, первые цветы и первые листочки уже начали высвобождаться из своего бархатистого плена. Приятный весенний ветерок резвился в купах распустившейся сирени, которые спускались от окон особняка до самой набережной; под этими таинственными и благоуханными сводами горели разноцветные фонарики, из распахнутых окон исходили волны музыки и ароматов, а за опущенными шторами проплывали силуэты гостей.
Эти гости являли собой все самое изысканное общество Парижа; здесь были высокопоставленные правительственные чиновники; весь цвет высшего армейского командования, генералы, самому старшему из которых было тридцать пять лет: Мюрат, Мармон, Жюно, Дюрок, Ланн, Монсе, Даву, снискавшие славу героев в том возрасте, когда другие не дослужились еще и до капитанского чина; поэты: Лемерсье, еще преисполненный гордости от недавнего успеха «Агамемнона»; Легуве, только что поставивший «Этеокла» и опубликовавший «Достоинство женщин»; Шенье, после «Тимолеона» оставивший театр и ударившийся в политику; Шатобриан, незадолго перед тем вновь обретший Бога в водопадах Ниагары и под сводами девственных лесов Америки; самые модные танцовщики, без которых не обходился ни один большой бал, такие, как Трение, Лаффит, Дюпати, Гара́, Вестрис; те яркие звезды, что засверкали на заре века: г-жа Рекамье, г-жа Мешен, г-жа де Контад, г-жа Реньо де Сен-Жан д’Анжели; и, наконец, вся золотая молодежь того времени: Коленкуры, Нарбонн, Лоншан, Матьё де Монморанси, Евгений де Богарне, Филипп де Сегюр и Бог его знает, кто еще.
Ибо едва стало известно, что первый консул и г-жа Бонапарт не только посетят свадебное торжество, но и подпишут брачный договор, каждый захотел попасть в число приглашенных. Огромный особняк г-жи де Сурди, распахнувший все двери первого и второго этажей, переполняли гости, вынужденные время от времени выходить на террасу, чтобы глотнуть там свежего воздуха, прохлада которого ощущалась особенно сильно после раскаленной атмосферы гостиных.
Без четверти одиннадцать все увидели, как в воротах Тюильри, сопровождаемая конным эскортом, каждый солдат которого держал в руке факел, показалась карета; ей предстояло всего лишь переехать мост. На бешеной скорости, в окружении пылающих факелов, она грохочущим огненным вихрем пронеслась по мосту и влетела во двор особняка.
В тот же миг в этой плотной толпе, где, казалось, яблоку негде было упасть, образовался проход, полукругом расширившийся в гостиной и позволивший г-же де Сурди и Клер пойти навстречу первому консулу и Жозефине.
Эктор де Сент-Эрмин держался позади невесты. При виде Бонапарта он заметно побледнел, но, тем не менее, двинулся навстречу ему.
Госпожа Бонапарт поцеловала мадемуазель де Сурди и вручила ей жемчужное колье, стоившее пятьдесят тысяч франков.
Бонапарт поклонился обеим дамам и направился прямо к Эктору.
Эктор, догадываясь, что Бонапарт намерен заговорить с ним, сделал шаг в сторону от направления, которым следовал первый консул, но тот остановился перед ним.
— Сударь, — промолвил он, обращаясь к Эктору, — если бы я не боялся отказа, я бы тоже принес вам подарок — патент офицера консульской гвардии, однако я понимаю, что есть раны, которым нужно время, чтобы затянуться.
— Никто не способен залечивать их так умело, как это делаете вы, генерал… И все же…
Эктор вздохнул и поднес к глазам платок.
— Простите, генерал, — после минутной паузы промолвил он, — мне хотелось бы быть более достойным вашей доброты.
— Вот что значит иметь чересчур большое сердце, молодой человек, — заметил Бонапарт, — ведь ранят всегда именно в сердце.
Затем он вернулся к г-же де Сурди, обменялся с ней несколькими словами и поздравил Клер.
В эту минуту он заметил Вестриса-младшего и воскликнул: