— О, вот и господин Вестрис-сын! На днях он оказал мне любезность, за которую я ему бесконечно признателен; ему предстояло впервые после болезни выступить на сцене Оперы, однако это выступление выпало на день торжественного приема в Тюильри и он перенес спектакль на другую дату, чтобы не навредить моему приему. Ну же, господин Вестрис, довершите вашу галантность, попросив двух из собравшихся дам станцевать нам гавот.
— Гражданин первый консул, — с тем итальянским выговором, от какого так и не смогли избавиться в его семье, ответил сын бога Танцев, — у нас как раз имеется гавот, который я сочинил для мадемуазель де Куаньи; госпожа Рекамье и мадемуазель де Сурди танцуют его, словно два ангела. Нам понадобятся лишь арфа и валторна, при условии, что мадемуазель де Сурди, танцуя, будет играть на тамбурине; что же касается госпожи Рекамье, то всем известно, насколько она неподражаема в танце с шалью.
— Ну же, сударыни, — произнес Бонапарт, — не отвергайте просьбы, с которой к вам обращается господин Вестрис и которую я поддерживаю всей своей властью.
Мадемуазель де Сурди предпочла бы избежать оваций, которые ее ожидали, но, поскольку на нее указал ее учитель Вестрис и танцевать ее просил первый консул, она и не подумала упрямиться.
Наряд ее был ровно тот, какой требовался для этого танца. Темноволосая девушка была в белом платье, голову ее украшала ветвь виноградной лозы с двумя свисавшими на плечи гроздьями, а всю ее тунику покрывал орнамент в виде листьев красноватых осенних тонов.
Что же касается г-жи Рекамье, то ее наряд составляли привычное белое платье и красная кашемировая шаль. Она и придумала этот предназначенный для салонов танец с шалью, который позднее с таким успехом перекочевал из салонов на театральную сцену.
Молва об успехе, завоеванном г-жой Рекамье в этом танце, а точнее, в этой пантомиме, дошла до нашего времени, и мы по рассказам знаем, что ни одной театральной баядерке, ни одной женщине, отдавшей все свои силы сцене, не было присуще такого сочетания раскованности и стыдливости, с помощью которого она умудрялась приоткрывать в волнах тончайшей ткани потаенные прелести, делая вид, что старается спрятать их.
Этот танец, со все возраставшим успехом длившийся около четверти часа, завершился под гром аплодисментов, к которым присоединился и первый консул. По знаку Бонапарта весь зал разразился криками браво, и среди них, приподнятый над землей гением хореографии, словно парил Вестрис, приписывавший себе всю эту поэзию форм и движений, образов и поз.
Когда гавот закончился, к г-же де Сурди подошел лакей в парадной ливрее и вполголоса сказал ей несколько слов.
— Откройте гостиную, — ответила она.
Створки дверей тотчас раздвинулись, и все увидели в глубине комнаты, обставленной с необычайным вкусом и ярко освещенной, двух нотариусов, сидевших за столом, который освещали два канделябра и на котором лежал брачный договор, словно ожидая тех подписей, какие должны были вот-вот его украсить.
Войти в эту гостиную имели право лишь два десятка человек. Это были те, кому предстояло подписать договор, оглашение которого могли услышать все желающие.
Пока договор оглашали, в гостиную проскользнул, держась как можно незаметнее, другой ливрейный лакей; приблизившись к графу де Сент-Эрмину, он вполголоса сказал ему:
— С вами хочет немедленно поговорить шевалье де Магален.
— Скажите ему, чтобы он подождал в малом кабинете главного салона.
— Господин граф, он сказал, что ему надо поговорить с вами немедленно, а если вы уже держите в руке перо, он просит вас положить его на стол и увидеться с ним, прежде чем поставить свою подпись… Да вон, гляньте, он в дверях стоит.
С горестью, похожей на отчаяние, граф кивнул и вышел вслед за слугой и шевалье.
Мало кто обратил внимание на это происшествие, а те, кто заметил, не придали ему того значения, какого оно заслуживало.
Когда оглашение договора закончилось, Бонапарт, всегда спешивший поскорее закончить начатое, спешивший покинуть Тюильри, находясь в его стенах, и спешивший возвратиться туда, выйдя из них, взял со стола перо и, даже не поинтересовавшись, кто должен подписывать договор первым, поставил свою подпись, после чего столь же порывисто, как четыре года спустя ему предстояло возложить на голову Жозефины корону, вырвав ее из рук папы, он вложил в руку жены перо.
Жозефина подписала договор.
Из ее рук перо перешло в руки мадемуазель де Сурди, которая с невольным беспокойством стала оглядываться по сторонам, тщетно отыскивая глазами графа де Сент-Эрмина, и, не видя его и чувствуя, что ее охватывает странная тревога, поставила в свой черед подпись, чтобы скрыть свое волнение от тех, кто ее окружал.
Настала очередь графа, однако его нигде не было видно.
Тогда было решено звать его.
Однако он не отвечал.
В гостиной на мгновение воцарилась тишина, все переглядывались в недоумении, словно спрашивая друг друга, что означает это исчезновение графа в тот момент, когда его присутствие было обязательным, а отсутствие представлялось забвением всех общественных приличий.
Наконец кто-то отважился сказать, что во время оглашения договора какой-то неизвестный молодой человек, чрезвычайно изящно одетый, появился в дверях гостиной, где подписывали договор, тихо сказал графу пару слов и увел его за собой, скорее как приговоренного к казни, следующего за своим палачом, нежели как человека, следующего за своим другом.
Однако граф мог покинуть гостиную, где оглашали договор, и при этом оставаться в доме.
Госпожа де Сурди звонком вызвала лакея и приказала ему вместе с другими слугами приняться за поиски графа.
Лакей повиновался. В течение нескольких минут на фоне гула, который производило прерывистое дыхание шестисот человек, пребывавших в удивлении, слышались крики лакеев, перекликавшихся между собой с этажа на этаж.
Наконец одному из слуг пришло в голову обратиться к кучерам, ожидавшим во дворе.
Несколько из них заявили, что видели, как двое молодых людей, один из которых, несмотря на дождь, был с непокрытой головой, выбежали на крыльцо и бросились в какую-то карету, крикнув: «На почтовую станцию!»
Карета умчалась во весь дух.
Один из кучеров узнал в молодом человеке с непокрытой головой графа де Сент-Эрмина.
Гости переглядывались в полном изумлении, как вдруг среди царившей в зале тишины раздался голос:
— Карету и эскорт первого консула!
Все почтительно расступились, пропуская вперед первого консула, г-жу Бонапарт и супругу Луи Бонапарта; но едва те покинули гостиную, как началось настоящее повальное бегство.
Все бросились вон из дома, как если бы его охватил пожар.
Однако ни Клер, ни г-же де Сурди не хватило духа кого-либо удерживать, и через пятнадцать минут они остались одни.
Госпожа де Сурди с горестным криком бросилась к дочери, которая вся дрожала и была близка к обмороку.
— Ах, матушка, матушка, предсказание гадалки сбывается, и начинается мое вдовство! — вскричала Клер, разражаясь рыданиями и без чувств падая в объятия матери.
XXIIIПОДЖАРИВАТЕЛИ
Объясним нашим читателям это непонятное исчезновение жениха мадемуазель де Сурди в момент подписания брачного договора, исчезновение, вызвавшее удивление у гостей, предположения одно немыслимей другого у графини и нескончаемые слезы у ее дочери.
Мы видели, как Фуше накануне обнародования указа о его отставке вызвал к себе шевалье Магалена и, имея целью любой ценой вернуть себе министерскую должность, договорился с ним об организации банд поджаривателей на западе страны.
Эти банды не только не замедлили появиться, но и начали действовать, и не прошло и двух недель после отъезда шевалье из Парижа, как стало известно о том, что два помещика — один из Ларре, другой из Сольне — стали их жертвами.
Страх распространился по всему Морбиану.
Пять лет бушевала в этом несчастном краю гражданская война, но даже в разгар самых ужасных злодеяний против человечности о зверствах такого рода не слыхивали.
Чтобы отыскать в истории след разбоя с применением пыток, приходилось возвращаться к темным дням царствования Людовика XV и религиозным гонениям эпохи Людовика XIV.
Шайки по десять, пятнадцать, двадцать человек словно вырастали из-под земли, брели как тени по дорогам, пробирались оврагами и перелезали через изгороди, заставляя припозднившегося крестьянина, заметившего их во мраке, в ужасе прятаться за деревьями или вжиматься в землю под кустами; затем через приоткрытое окно или плохо запертые двери они внезапно врывались на ферму или в помещичий дом, захватывали врасплох слуг и связывали им руки и ноги, потом разжигали огонь посреди кухни и подтаскивали к нему хозяина или хозяйку, затем клали свою жертву на пол так, чтобы подошвы ее ног касались пламени, и держали подобным образом до тех пор, пока боль не заставляла несчастного сказать, где в доме спрятаны деньги; иногда после этого они оставляли ограбленных хозяев в живых, но чаще, вырвав признание, они из страха быть узнанными закалывали, вешали или до смерти забивали своих жертв.
После третьей или четвертой вылазки такого рода, удостоверенной властями и сопровождавшейся пожаром и убийствами, пошли разговоры, вначале глухие, а затем открытые, что во главе этих банд стоит лично Кадудаль. Главари и члены банд были в масках, но те, кто видел самый крупный из этих ночных отрядов, уверяли, что по росту, осанке, а главное, по большой круглой голове они узнали в предводителе бандитов не кого-нибудь, а самого Жоржа Кадудаля.
Вначале в подобное утверждение мало кто верил; все знали рыцарский характер Кадудаля и отказывались думать, что он вдруг превратился в подлого главаря поджаривателей, не знающих ни стыда, ни жалости.
И тем не менее молва разрасталась; люди настаивали, что узнали Жоржа, и вскоре «Парижская газета» официально сообщила, что, несмотря на свое обещание не предпринимать первым никаких враждебных действий, Кадудаль, покинутый всеми своими бойцами, с великим трудом набрал около пятидесяти бандитов и вместе с ними рыскает по ночам, занимаясь грабежами и разбоем на больших дорогах и фермах.