— Черт возьми! — воскликнул он. — Дюбуа, вероятно, это не то, что нам нужно.
— А что вам нужно, гражданин Фуше?
— Предстоит проследить за одним бретонцем, возможно в Германии и наверняка в Англии; мне нужен человек хорошо воспитанный, способный следить за ним в кафе, клубах и даже в салонах. Мне нужен джентльмен, а вы привели какого-то лиможца.
— Да уж, — поддакнул агент, — что правда, то правда; кафе, клубы, салоны — это не по нашей части, а вот подайте мне трактиры, городские танцульки, кабаре — и перед вами малый не промах.
Дюбуа удивленно посмотрел на агента, но тот подал ему знак молчать.
Дюбуа понял.
— Не теряя ни секунды, — произнес Фуше, — пришлите мне человека, способного пойти на вечеринку хоть к самому регенту. Я дам ему все инструкции.
Затем он взял два луидора из третьей стопки золотых монет и протянул их агенту Виктору:
— Возьмите, друг мой, вот вам за беспокойство; если вы мне понадобитесь для слежки среди народа, я вас позову. Но прошу вас, ни слова о нашей встрече.
— Само собой, — промолвил агент с тем же лиможским акцентом, — и с превеликим удовольствием. Вы меня зовете, ничего мне не говорите и даете два луидора, чтобы я молчал. Чего уж проще.
— Хорошо, хорошо, друг мой, ступайте!
Дюбуа и агент сели в карету и уехали. Фуше явно был раздражен этой задержкой, но терпеливо ждал, понимая, что виноват сам, поскольку плохо объяснил, какого сорта человек ему нужен.
Впрочем, ожидание его длилось недолго. Уже через четверть часа ему доложили, что пришел тот, кого он ждет.
— Я же приказал немедленно впустить его, — раздраженно крикнул Фуше. — Пусть войдет!
— Я уже здесь, гражданин, уже здесь, — стремительно, но с изяществом настоящего светского льва входя в кабинет, произнес безукоризненно одетый черноволосый молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, с живыми и умными глазами. — Я не терял ни секунды, и я уже здесь!
Фуше взглянул на него сквозь лорнет.
— В добрый час! — воскликнул он. — Этот мне подходит.
Затем, после минутного молчания, в течение которого он продолжал разглядывать посетителя, Фуше спросил его:
— Вы знаете, о чем идет речь?
— Да! Речь идет о том, чтобы устроить слежку за подозрительным гражданином, поехать за ним в Германию и, возможно, в Англию, что крайне легко, поскольку я говорю по-немецки, как немец, и по-английски, как англичанин, и следить за ним, ни на мгновение не выпуская его из виду. Так что остается либо показать мне его, либо дать мне возможность увидеть его хотя бы раз, либо сказать мне, где он и кто он.
— Его зовут Соль де Гризоль, он адъютант Кадудаля и остановился в гостинице «Единство» на улице Закона. Возможно, он уже уехал, в этом случае вам надо узнать, по какой дороге он направился, догнать его и не выпускать из виду. Мне надо знать о каждом его шаге.
С этими словами Фуше взял с камина две стопки золотых монет и произнес:
— Вот это поможет вам наводить справки.
Молодой человек протянул руку в безукоризненной перчатке и сунул деньги в карман, не пересчитывая их.
— Теперь, видимо, мне следует вернуть те два луидора, что вы дали лиможцу? — поинтересовался молодой щеголь.
— О чем вы? — не понял Фуше. — Что за два луидора? — Те, что вы мне недавно дали.
— Так это я вам их дал?
— Да, и вот они в качестве доказательства.
— Тогда, — сказал Фуше, — эта третья стопка монет тоже ваша, но уже в качестве вознаграждения. Ступайте, не теряйте времени; я хочу уже этим вечером иметь новости.
— Они у вас будут.
И агент вышел, довольный Фуше в той же степени, в какой Фуше был доволен им.
Вечером Фуше получил первое донесение:
«Я снял в гостинице "Единство " на улице Закона номер по соседству с номером гражданина Соль де Гризоля. С балкона, на который выходят наши четыре окна, я смог рассмотреть его комнату и увидел, что диван, удобный для разговоров, стоит прямо у перегородки, разделяющей наши номера. Я проделал в ней отверстие, незаметное само по себе, которое позволит мне все видеть и все слышать. Гражданин Соль де Гризоль, не застав того, кого он искал в гостинице "Монблан", будет ждать его до двух часов ночи и предупредил в гостинице "Единство", что поздно вечером ему нанесет визит один из его друзей.
Я буду третьим на их встрече, но они об этом не догадаются.
P.S. Второе донесение завтра утром».
На другой день, на рассвете, Фуше разбудили, передав ему второе донесение, которое содержало следующее:
«Друг, которого ждал гражданин Соль де Гризоль, — это знаменитый Лоран по прозвищу Красавец Лоран, главарь Соратников Иегу. Приказ, который адъютанту Кадудалю было поручено передать ему, является требованием напомнить всем членам пресловутого сообщества о данной ими клятве. В ближайшую субботу они должны возобновить свои нападения, остановив дилижанс, следующий из Руана в Париж, в Вернонском лесу. Любой, кто не выполнит свой долг, будет наказан смертью.
В десять часов утра гражданин Соль де Гризоль уезжает в Германию, и я уезжаю одновременно с ним; мы проследуем через Страсбург и направимся, насколько я могу предвидеть, в Эттенхайм, резиденцию герцога Энгиенского.
Эти два донесения стали двумя солнечными лучами на шахматной доске Фуше, в свете которых министр полиции in patribus смог ясно увидеть происходившее на шахматной доске Кадудаля. То, что генерал объявил вендетту Бонапарту, не было пустой угрозой. По приказу Кадудаля его адъютант, проезжая через Париж, возобновил деятельность Соратников Иегу, которые были распущены генералом лишь условно, и сразу после этого отправился в резиденцию герцога Энгиенского. Устав, несомненно, от нерешительности графа д’Артуа и его сыновей, единственных принцев, с которыми он поддерживал отношения и которые постоянно обещали ему не только помощь людьми и деньгами, но и свое высочайшее покровительство, однако никогда этих обещаний не исполняли, Кадудаль решил обратиться к последнему представителю воинственного рода Конде и узнать, не окажет ли тот ему содействие более действенное, нежели одобрительные слова и пожелания.
Раскинув свои сети, Фуше замер в неподвижности и стал ждать, как паук в углу своей паутины.
Однако жандармерия Лез-Андели и Вернона получила приказ днем и ночью держать лошадей оседланными.
XXVГЕРЦОГ ЭНГИЕНСКИЙ
Господин герцог Энгиенский жил в Великом герцогстве Баденском, в небольшом замке в городе Эттенхайм, на правом берегу Рейна, в двадцати километрах от Страсбурга. Он был внук принца де Конде, приходившегося в свой черед сыном тому принцу де Конде по прозвищу Одноглазый, который столь дорого стоил Франции во времена регентства герцога Орлеанского. Лишь один Конде, умерший молодым, отделяет Конде Одноглазого от того Конде, который благодаря своей победе при Рокруа, озарившей последние часы жизни Людовика XIII, захвату Тьонвиля и битве при Нёрдлингене заслужил прозвание Великого и по части скупости, испорченности и холодной жестокости определенно был сыном своего отца, то есть Генриха II де Бурбона. Владевшее им стремление к короне побудило его первым открыто заявить, будто два сына Анны Австрийской, Людовик XIV и герцог Орлеанский, не были сыновьями Людовика XIII, что, по большому счету, вполне могло соответствовать действительности.
Что же касается Генриха II де Бурбона, имя которого мы только что упомянули, то именно из-за него изменились нравы в великой семье Конде, где на смену расточительности пришла скупость, на смену жизнерадостности — меланхолия.
Дело в том, что, хотя историческая наука выдает его за сына Генриха I де Бурбона, принца де Конде, хроники того времени опровергают эту родственную связь и его отцом называют совсем другого человека. Жена Генриха I де Бурбона, Шарлотта де Ла Тремуй, жила в прелюбодейной связи с пажом-гасконцем, как вдруг, после четырехмесячного отсутствия и без всякого предупреждения, домой неожиданно вернулся муж. Герцогиня быстро приняла решение. Неверная жена уже прошла полпути к убийству. Шарлотта де Ла Тремуй оказала мужу королевский прием; хотя было зимнее время, она раздобыла великолепные фрукты и поделилась с ним самой самой красивой грушей из корзины. Однако она разрезала ее пополам ножом с золотым лезвием, покрытым ядом с одной стороны, и, само собой разумеется, предложила мужу отравленную половину.
В ту же ночь принц умер.
Карл де Бурбон, полагая, что он первым сообщает эту новость Генриху IV, заявил:
— Это последствие отлучения от Церкви, провозглашенного папой Сикстом Пятым.
— Да, — ответил Генрих IV, который не мог не блеснуть собственным остроумием, — отлучение этому не помешало, но помогло тут кое-что другое.
Начался суд, и против Шарлотты де Ла Тремуй были выдвинуты самые тяжкие обвинения, как вдруг Генрих IV затребовал следственное дело и бросил все эти документы в огонь, а когда его спросили о причине столь странного поступка, ответил:
— Пусть лучше великое имя Конде унаследует бастард, нежели оно канет в небытие.
Так бастард унаследовал имя Конде, наделив эту чужеядную ветвь несколькими пороками, которых не было в первоначальной ветви, в том числе и необузданностью, едва ли не самым незначительным из них.
У нас, романистов, трудное положение: если мы замалчиваем подобного рода подробности, нас обвиняют в том, что мы знаем историю не лучше некоторых историков, а если мы раскрываем их, нас обвиняют в желании отнять у королевских династий доверие народа.
Однако поспешим сказать, что у молодого принца Луи Антуана Анри де Бурбона не было ни пороков Генриха II де Бурбона, которого лишь трехлетнее пребывание в тюрьме вынудило сблизиться со своей женой, хотя это была одна из самых очаровательных женщин своего времени; ни пороков Великого Конде, любовные отношения которого с его собственной сестрой, г-жой де Лонгвиль, веселили весь Париж во времена Фронды; ни пороков Луи де Конде, который, будучи регентом Франции, просто-напросто переложил государственную казну в собственные сундуки и в сундуки г-жи де При.