Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая — страница 48 из 136

Это были своего рода поджигатели, которых Кадудаль послал вперед, чтобы осветить себе дорогу, но сам он пока не намеревался ехать в Париж, по крайней мере до тех пор, пока Сен-Режан и Лимоэлан не добьются успеха.

Каким образом они должны были напасть на первого консула, не знал никто; мы имеем в виду никто из тех, для кого их пребывание в Париже не было тайной, и, вполне вероятно, они еще сами этого не знали.

Первый консул ни от кого не прятался: вечером он пешком прогуливался вместе с Дюроком, днем нередко ездил один в карете, три или четыре раза в неделю, сопровождаемый немногочисленным эскортом, отправлялся в Мальмезон и бывал в Комеди-Франсез или в Опере.

Бонапарт никоим образом не был начитанным человеком: о целостном произведении он судил по его частностям; он любил Корнеля, но не за его стихи, а за мысли, которые были в них вложены. Когда он вдруг цитировал какие-нибудь французские стихи, ему редко удавалось передать их ритм, и, тем не менее, он любил литературу.

Что же касается музыки, то она была для него отдохновением. Как и для всякого итальянца, она служила для него чувственным удовольствием. Пел он настолько фальшиво, что не мог воспроизвести и двух тактов, и, тем не менее, высоко ценил всех великих композиторов: Глюка, Бетховена, Моцарта и Спонтини.

Самым модным музыкальным произведением тогда была оратория Гайдна «Сотворение мира», сочиненная года за три перед тем.

Настоящей легендой можно считать историю жизни венгерского маэстро, сына каретного мастера, который по воскресеньям подрабатывал как уличный музыкант и ходил от деревни к деревне, играя на арфе, в то время как его жена пела, а малыш Йозеф, лет пяти или шести, водил палочкой по деревяшке, изображая нечто вроде музыкального сопровождения. Школьный учитель из Хайнбурга заметил необыкновенные музыкальные способности ребенка, взял его к себе, научил его первоосновам композиции и устроил певчим в капеллу кафедрального собора святого Стефана в Вене. На протяжении восьми лет толпы народа ходили туда слушать его великолепный голос, тенор-альтино, однако в переходном возрасте он его потерял. Оказавшись без всяких средств к существованию, поскольку прежде его кормил собственный голос, молодой человек уже намеревался вернуться в родную деревню, как вдруг его принял в свой дом бедный цирюльник, любитель музыки, который был рад приютить у себя бывшего певчего, чьим прекрасным голосом он семь или восемь лет наслаждался, слушая его в соборе. И Гайдн, уверенный в том, что голодная смерть ему уже не грозит, работал по шестнадцать часов в день и дебютировал оперой «Хромой бес», поставленной в театре у Каринтийских ворот.

Начиная с этого момента он был вне опасности.

Князь Эстерхази взял его к себе на службу и держал при себе тридцать лет.

Правда, Гайдн был уже знаменит, когда князь взял его под свое покровительство; порой князья приходят на помощь великим артистам, но, как правило, приходят слишком поздно.

Что стало бы с бедняками, не будь на свете бедняков?

Почести сыпались теперь на Гайдна, из благодарности женившегося на дочери цирюльника, которая, к слову сказать, тоже из благодарности, вознаградила его тем же счастьем, каким Ксантиппа одаривала Сократа.

Французская опера в свой черед поставила ораторию Гайдна, и первый консул заранее предупредил, что будет присутствовать на ее первом представлении.

В три часа дня Бонапарт, работавший в кабинете вместе с Бурьенном, повернулся в его сторону и сказал:

— Кстати, Бурьенн, сегодня вечером вы ужинаете без меня. Я еду в Оперу и не могу взять вас с собой. Со мной поедут Ланн, Бертье и Лористон; тем не менее вы можете отправиться туда самостоятельно; короче, этот вечер в вашем полном распоряжении.

Однако в тот момент, когда пришло время отправляться, Бонапарт был еще так завален работой, что засомневался, стоит ли ему ехать.

Сомнения эти длились с восьми до восьми с четвертью.

В течение этих пятнадцати минут вокруг Тюильри разворачивались следующие события.

По улице Сен-Никез, ныне не существующей узкой улице, где должен был проехать первый консул, два человека вели лошадь, которая тащила телегу, нагруженную бочкой с порохом; дойдя до середины улицы, один из них дал монету в двадцать четыре су какой-то молоденькой девушке и попросил ее посторожить лошадь. Затем один из двоих побежал на угол, откуда был виден Тюильри, и встал там, чтобы подать знак другому, готовому поджечь огнепроводной шнур адской машины.

Когда часы пробили четверть девятого, тот, что наблюдал за дворцом, крикнул: «Едет!» Тот, что стоял у телеги, поджег шнур и сразу же бросился бежать. Карета первого консула, запряженная четырьмя лошадьми и сопровождаемая небольшим отрядом конных гренадер, вихрем вылетела из-под проездной арки Лувра. Въехав на улицу Сен-Никез, кучер, которого звали Жермен и которому первый консул дал прозвище Цезарь, увидел лошадь с телегой, перегородившей дорогу. Не останавливаясь и не сдерживая лошадей, он крикнул: «Телега, бери вправо!», а сам взял левее.

Бедная девушка, опасаясь оказаться раздавленной вместе с доверенной ей повозкой, поспешно передвинулась правее. Карета промчалась мимо, за ней — эскорт, но едва они повернули за угол, как раздался страшный грохот, словно разом выстрелили десять дальнобойных артиллерийских орудий.

Первый консул крикнул:

— В нас стреляют картечью! Цезарь, останови!

Карета остановилась.

Бонапарт спрыгнул на землю.

— Где карета моей жены? — спросил он.

Каким-то чудом, вместо того чтобы следовать сразу же за каретой первого консула, карета Жозефины отстала вследствие задержки, вызванной веселым спором между генералом Раппом и г-жой Бонапарт по поводу цвета ее кашемировой шали.

Первый консул огляделся по сторонам. Все кругом было в развалинах, несколько домов разворотило, один дом полностью обрушился, отовсюду слышались крики и стоны раненых, два или три трупа неподвижно лежали на земле.

Все стекла в Тюильри были выбиты, стекла карет первого консула и г-жи Бонапарт разлетелись вдребезги. Госпожа Мюрат настолько перепугалась, что не захотела ехать дальше и потребовала немедленно отвезти ее домой.

Первый консул удостоверился, что никто из его окружения не пострадал. Не видя появления кареты Жозефины, Бонапарт не стал тревожиться за жену и послал к ней двух гренадеров передать, что он цел и невредим и ждет ее в Опере.

Затем, снова сев в карету, приказал:

— В Оперу, во весь опор! Никто не должен подумать, что я убит.

Слух о катастрофе уже дошел до Оперы; начались разговоры о том, что убийцы взорвали в Париже целый квартал, что первый консул тяжело ранен; кое-кто говорил, что он убит. Внезапно дверь его ложи отворилась, и все увидели, что Бонапарт, спокойный и невозмутимый, как обычно, садится в первом ряду.

При виде его из всех сердец вырвался единодушный крик. Для всех, за исключением его личных врагов, Бонапарт был надежной защитой и опорой Франции. Все держалось на нем: военные победы, процветание нации, государственное благосостояние, спокойствие во Франции и мир на земле.

Приветственные возгласы усилились, когда в ложе появилась Жозефина, бледная и дрожавшая от волнения, не пытавшаяся скрыть своих чувств и обволакивавшая первого консула взглядом, полным тревоги и любви.

На спектакле Бонапарт оставался лишь четверть часа, а затем приказал возвращаться в Тюильри; ему не терпелось выплеснуть из сердца переполнявший его гнев; ибо, то ли это было его подлинное убеждение, то ли наигранная ярость, но, так или иначе, вся его ненависть к якобинцам пробудилась и нуждалась в том, чтобы обрушиться на них.

В попытках учредить во Франции монархическую династию, которые предпринимались одна за другой Наполеоном, Бурбонами старшей ветви, Бурбонами младшей ветви и даже тем правительством, при каком мы живем в настоящее время, представляется странным тот пагубный и разрушительный инстинкт, который побуждает их ощущать свою связь с роковым троном Людовика XVI и с враждебным нации царствованием Марии Антуанетты. Можно подумать, будто враги этих несчастных, искупивших грехи Людовика XIV и Людовика XV, должны быть врагами всех новых властителей, к какой бы ветви, побочной или прямой, те ни принадлежали. Если это и не было одной из ошибок Бонапарта, то, по крайней мере, являлось одним из его заблуждений.

Поскольку взрыв адской машины услышал весь Париж, парадная гостиная первого этажа Тюильри, обращенная окнами к береговой террасе, тут же заполнилась людьми.

Все пришли прочитать в глазах властелина, ибо он уже был властелином, кому следует приписать это новое преступление и кого следует в нем обвинять.

Мнение первого консула не заставило себя ждать.

Хотя днем у него состоялась долгая беседа с Фуше, в ходе которой тот говорил с ним о кознях роялистов, это, казалось, полностью стерлось из его памяти.

Он возвратился в Тюильри столь же взволнованным и возбужденным, сколь спокойным и невозмутимым был в Опере. В дороге, занявшей всего несколько минут, ненависть к якобинцам подступила у него к горлу и душила его.

— На сей раз, господа, — сказал он, войдя во дворец, — во всем этом нет ни аристократов, ни священников, ни шуанов, ни вандейцев; это дело рук якобинцев, только якобинцы хотят меня убить!.. На сей раз я знаю, кто виноват, и никто меня не переубедит!.. Это зачинщики сентябрьских убийств, это грязные злодеи, которые постоянно участвуют в заговорах, в открытых мятежах и сплоченным строем выступают против общества и всех правительств, сменяющих друг друга. Не прошло и месяца, как у вас на глазах Черакки, Арена, Топино-Лебрён и Демервиль пытались убить меня. Так вот, это та же клика, те же сентябрьские кровопийцы, версальские убийцы, разбойники тридцать первого мая, прериальские заговорщики, зачинщики всех преступлений, совершенных против всех правительств! Если нельзя связать им руки, надо раздавить их; надо очистить Францию от этих гнусных подонков: никакой жалости к мерзавцам! Где Фуше?