Он в нетерпении топнул ногой и повторил:
— Где Фуше?
Фуше предстал перед ним, весь покрытый пылью и известью.
— Откуда вы явились? — спросил его Бонапарт.
— Оттуда, где мне следовало быть, — ответил Фуше, — с развалин.
— Ну что! Вы снова скажете, что это роялисты?
— Я ничего не скажу, гражданин первый консул, — ответил Фуше, — пока не буду уверен в том, что мне предстоит сказать, а если выступлю с обвинением, то, будьте покойны, обвиню настоящих виновников.
— Так настоящие виновники, по-вашему, это не якобинцы?
— Настоящие виновники — это те, кто совершил преступление, и именно их поиском я сейчас занят.
— Черт побери! Не так уж трудно их найти.
— Напротив, очень трудно.
— Хорошо! Я сам знаю, кто это; я не полагаюсь на вашу полицию, у меня есть свои агенты, я знаю зачинщиков этого преступления и сумею схватить их и примерно наказать. До завтра, господин Фуше, жду ваших донесений. До завтра, господа.
Бонапарт поднялся в свои покои.
В кабинете у себя он застал Бурьенна.
— А, вот и вы! — сказал он. — Вы знаете, что произошло?
— Разумеется, — ответил Бурьенн. — Теперь уже весь Париж это знает.
— Да, и очень хорошо! Надо, чтобы весь Париж знал имена виновников.
— Будьте осторожны: тех, кого вы назовете, Париж приговорит.
— Кого я назову, черт побери! Конечно, якобинцев.
— Фуше другого мнения: он утверждает, что это заговор двух, от силы трех человек. А всякий заговор, в котором участвуют до пяти человек, расследуется полицией.
— У Фуше свои причины не придерживаться моего мнения, Фуше оберегает своих, разве он не был одним из их главарей? Разве я не знаю, что он вытворял в Лионе и на Луаре? Так вот, именно Луара и Лион объясняют мне, кто такой Фуше. Доброй ночи, Бурьенн.
И, выплеснув свой гнев, он тотчас успокоился.
Тем временем Фуше вернулся, как он выразился, к развалинам; там, вокруг всей улицы Сен-Никез, он еще прежде установил оцепление из полицейских агентов, задача которых состояла в том, чтобы по мере возможности сохранять место покушения в нетронутом виде.
На месте покушения он оставил Лиможца, или Четырехликого Виктора, как его прозвали в полиции из-за его способности играть четыре различные и совершенно противоположные друг другу роли: простолюдина, светского человека, немца и англичанина.
На этот раз речь для него шла не о том, чтобы перевоплотиться в кого-нибудь или переодеться кем-нибудь, а исключительно о том, чтобы пустить в ход драгоценнейшую способность, которой одарила его природа, способность распутывать нити самых таинственных и самых сокрытых заговоров.
Фуше застал его сидящим на стене и размышляющим.
— Ну что, Лиможец? — обратился к нему Фуше, продолжавший называть его тем прозвищем, какое дал ему вначале, приняв за каменщика.
— Ну что, гражданин! Прежде всего я подумал, что следует допросить кучера, поскольку он один с высоты своих козел мог видеть все, что происходило на улице в тот момент, когда он туда въехал. Вот что рассказал мне Цезарь, и, должно быть, это правда.
— А ты не боишься, что он со страху ослеп или просто был пьян?
Лиможец отрицательно покачал головой.
— Цезарь, — промолвил он, — это храбрец, которого на самом деле зовут Жерменом и которого окрестил Цезарем сам первый консул, когда в Египте на него напали трое арабов, а тот, заметив это, одного из них убил, а другого взял в плен. Возможно, что первый консул, который не любит быть ни у кого в долгу, и скажет, что кучер был пьян, но это не так.
— Ну хорошо, и что он видел? — спросил Фуше.
— Он видел человека, который помчался в сторону улицы Сент-Оноре, бросив за спину горящий шнур, и молоденькую девушку, которая держала под уздцы лошадь, впряженную в телегу со стоящей на ней бочкой. Девушка, разумеется, не догадывалась, что было в бочке. В бочке же был порох, и человек, который убегал, бросив шнур, успел поджечь его.
— Следует найти и расспросить эту девушку, — сказал Фуше.
— Эту девушку? — в ответ произнес Лиможец. — Пожалуйста, вот ее нога.
И Лиможец показал на оторванную от тела ногу в синем хлопчатом чулке и башмаке.
— А от лошади что-нибудь осталось?
— Да, одна ляжка и голова. На голове, прямо посередине лба, есть белая звездочка. Помимо того, у меня есть несколько клочков шкуры; этого достаточно, чтобы составить описание.
— А от телеги?
— С этим придется подождать; я велел откладывать в сторону все железные части, которые будут обнаружены. Завтра утром я их осмотрю.
— Лиможец, друг мой, я поручаю вам это дело.
— Хорошо, но только мне одному, никому больше.
— Я не могу ручаться за агентов первого консула.
— Неважно, лишь бы ваши не мешали мне.
— Мои будут держаться тихо, как если бы ничего не случилось.
— Тогда все будет хорошо.
— Вы ручаетесь?
— Если я взялся за один конец дела, то обязательно дойду до другого.
— Прекрасно, вот и дойдите; в тот день, когда мы там окажемся, вы получите тысячу экю.
И Фуше отправился домой, уверившись еще более, что якобинцы к покушению непричастны.
На другой день были арестованы двести человек, известные своими революционными убеждениями, и Бонапарт, поразмыслив какое-то время, остановился на решении депортировать их в силу консульского указа, который следовало передать на утверждение в сенат.
Накануне того дня, когда решение должно было быть принято, обвиняемых поочередно провели перед четырьмя мужчинами, по виду мастеровыми или ремесленниками.
Один из них был перекупщиком лошадей, другой — торговцем зерном, третий — наймодателем телег, четвертый — бочаром.
Никто из них не узнал среди обвиняемых тех двоих, с которыми они имели дело, ведь собранные к тому времени сведения указывали на то, что в покушении участвовали два, самое большее три, человека, причем один из этих трех исполнял чисто вспомогательную роль. Вот каким образом был составлен этот своеобразный суд присяжных.
Лиможец, проявив потрясающую сообразительность, по остаткам лошади составил ее описание.
И потому, уже на другой день после покушения, во всех газетах и на афишах, развешанных на уличных перекрестках, можно было прочитать следующее объявление:
«Префект полиции извещает своих сограждан, что в небольшую телегу, на которой стояла обитая железными обручами бочка с порохом, взорванная вчера вечером в восемь часов с четвертью на улице Сен-Никез, напротив Мальтийской улицы, в тот момент, когда по ней проезжал первый консул, была запряжена тягловая кобыла со следующими приметами: масть гнедая, грива потертая, хвост метелкой, на конце морды рыжая рубашка, бока и ляжки в подпалинах, с отметинами на голове, за ушами и на спине с обоих боков белые пятна, с правого бока под гривой рыже-чалая с проседью; отслужившая свой срок, ростом метр и пятьдесят сантиметров (около четырех футов и шести дюймов), упитанная и в хорошем состоянии, без всяких знаков на ляжках или на шее, которые могли бы указать на ее принадлежность к какому-нибудь конному заводу.
Тех, кто знает хозяина этой кобылы или видел ее запряженной в указанную телегу, просим сообщить все возможные сведения префекту полиции, либо устно, либо письменно. Префект обещает вознаграждение тому, кто укажет хозяина данной кобылы. Всех, кому есть что сообщить, призывают явиться в префектуру полиции для опознания лошади как можно скорее по причине разложения ее останков».
На этот призыв тотчас же откликнулись все парижские торговцы лошадьми.
И в первый же день кобыла была опознана барышником, продавшим ее.
Он попросил о встрече с префектом.
Его направили к Лиможцу.
Лиможцу барышник назвал фамилию торговца зерном, которому он ее продал.
Лиможец удержал при себе барышника и послал за торговцем зерном.
Торговец зерном опознал останки кобылы и заявил, что продал ее двум мужчинам, которые выдавали себя за коробейников.
Он прекрасно помнил обоих, поскольку вел с ними торг два или три раза, и дал исключительно точное описание обоих.
Один был брюнет, другой — светло-русый; тот, что повыше, имел рост около пяти футов и шести-семи дюймов, другой — дюйма на три ниже; один был похож на отставного военного, другой — на штатского.
На следующий день явился наймодатель телеги и в свой черед опознал в лошади ту, что несколько дней оставалась у него в сарае. Он также дал описание двух человек, и оно полностью совпало с описанием, данным барышником.
Наконец, последним пришел бочар, который продал бочку и обил ее железными обручами.
Работу Лиможцу значительно облегчало то, что восторженное отношение народа к первому консулу было в те времена таково, что свидетели не ждали, когда их силой заставят явиться в полицию. Каждый, полагавший себя способным пролить свет на это темное дело, спешил дать показания лично и был расположен скорее присочинить, чем недосказать.
Но итог дознания был пока довольно посредственным: Фуше лишний раз убедился, что ни один из арестованных якобинцев не виновен, поскольку в ходе очной ставки ни один из четырех свидетелей никого из обвиняемых не опознал, но Фуше и прежде был уверен в этом.
Однако эта очная ставка все же имела положительный результат: после нее двести двадцать три арестованных были отпущены на свободу. Из-за этого Бонапарт лишь еще больше ожесточился против оставшихся ста тридцати заключенных.
И тут нечто странное стало происходить в Государственном совете.
Во время одного из его заседаний государственный советник Реаль, бывший прокурор Шатле, бывший общественный обвинитель, отправленный в отставку Робеспьером за умеренность, учредитель «Дневника оппозиции» и «Газеты патриотов 89 года» и, наконец, историограф Республики, выступил с обвинением в адрес Реньо де Сен-Жан-д’Анжели и Бонапарта. Он утверждал, что Бонапарт преследует своих личных врагов, а не истинных виновников преступления.
— Да ведь я хочу расправиться с сентябристами! — воскликнул Бонапарт.