В этот день некая дама, мадемуазель де Сисе, от имени духовника Лимоэлана пришла за Карбоном и отвела его в небольшую конгрегацию монахинь Святого Сердца, где он назвался неприсягнувшим священником, еще не получившим разрешения на возвращение во Францию; не желая, по его словам, долее ждать этого разрешения на чужбине, он вернулся в Париж и со дня на день ждет своего исключения из списков эмигрантов. Впрочем, он был в полной безопасности у добрых монахинь, которые, будучи признательны первому консулу за все, что он недавно сделал для религии, ежедневно служили публичную мессу за сохранение его драгоценной жизни, и Карбон непременно присутствовал на этой мессе.
Лиможец выяснил также, что сестра Карбона была в курсе всех подробностей заговора, так как подготовка покушения происходила у нее на глазах; она показала ему один из двенадцати бочонков из-под пороха, которым начинили адскую машину.
В этом последнем бочонке оставалось еще четырнадцать фунтов пороха; Лиможец сразу же распознал в нем порох английского производства, причем превосходного качества; остальные бочонки разломали на дрова для очага, и как-то раз Лимоэлан сказал хозяйкам дома:
— Побережнее с ними, дамы! Эти дрова дорого стоят!
Сестра Карбона показала Лиможцу и блузы двух заговорщиков: Лимоэлана и Карбона. Что стало с блузой Сен-Режана, ей известно не было.
Оставалось выяснить, в какой монашеской обители скрывался Карбон. Ни одна из трех женщин этого не знала, но мнимый шуан так настаивал, что ему необходимо согласовать с Карбоном задуманное бегство, что сестра заговорщика обещала Лиможцу принести ему на следующий день адрес своего брата.
И в самом деле, поскольку ей было известно, где жила мадемуазель де Сисе, она поспешила к ней и узнала у нее все, чего хотела.
Поскольку мессы за здравие первого консула были публичными, Лиможец вошел в церковь вместе с двумя агентами. В уголке за клиросом он увидел мужчину, который, судя по тому, как истово он молился, был не кто иной, как Карбон.
Лиможец дождался, пока церковь опустеет, а затем подошел к Карбону и арестовал его, причем тот не оказал ему ни малейшего сопротивления, настолько он был далек от подозрения, что его опознают.
После ареста Карбон сознался во всем. На этом строилась его последняя надежда.
В частности, он выдал убежище Сен-Режана. Сен-Режан скрывался в доме на Паромной улице. Взятый под арест, он, зная, что его сообщник во всем сознался, не пытался отпираться и в свой черед дал следующие признательные показания, которые мы скопировали с протокола допроса, подписанного им собственноручно:
«Все, что агент Виктор рассказал о том, как мы купили лошадь, поместили телегу на хранение к торговцу зерном, приобрели бочку и обили ее железными обручами, это правда.
Оставалось назначить время, и мы выбрали тот вечер, в который первый консул намеревался отправиться в Оперу слушать ораторию "Сотворение мира".
Мы знали, что он поедет по улице Сен-Никез, одной из самых узких улиц в окрестностях Тюильри, и потому именно там решили поместить наше взрывное устройство. Карета должна была проехать в восемь с четвертью. Ровно в восемь я стоял рядом с телегой, в то время как Лимоэлан и Сен-Режан находились у одной из проездных арок Лувра, чтобы подать мне знак. Лимоэлан и Сен-Режан, одетые, как и я, ломовыми извозчиками, вместе со мной дошли с телегой до угла Мальтийской улицы, а затем, как я уже сказал, каждый из них побежал на свой пост. Прошло пять минут. Видя, что никаких сигналов мне не подают, я покинул телегу, позаботившись вручить вожжи юной крестьянке, которой дал монету в двадцать четыре су, чтобы она посторожила лошадь, а сам двинулся по улице Сен-Никез в сторону Тюильри.
Внезапно я услышал голос Лимоэлана, кричавшего: "Едет!", и одновременно шум кареты и конного отряда, которые приближались ко мне. Я кинулся к телеге, в глубине души говоря самому себе: "Господи! Если Бонапарт нужен для покоя Франции, отведи удар от его головы и обрушь этот удар на мою!" Затем, крикнув девушке: "Беги, беги, спасайся!", я поджег зажигательный шнур, который должен был воспламенить порох.
Карета и эскорт уже поравнялись со мной. Лошадь одного из гренадеров отбросила меня к стене дома; я упал, поднялся и бегом бросился в сторону Лувра, но пробежал лишь несколько шагов. Последнее, что осталось у меня в памяти, это как, обернувшись, я увидел свет искрящегося шнура и силуэт девушки, стоявшей возле телеги; после этого я уже ничего не видел, не слышал и не чувствовал!
Каким-то образом я очутился у проездных арок Лувра. Сколько времени я был без сознания? Не могу сказать. Свежий ветерок привел меня в чувство; придя в себя, я все вспомнил, но меня удивляли два обстоятельства: во-первых, почему я до сих пор жив, а во-вторых, раз я еще жив, почему меня не арестовали? Кровь текла у меня одновременно из носа и изо рта. Несомненно, меня приняли за одного из многочисленных раненых, тех мирных прохожих, что пострадали от взрыва адской машины. Поспешив добраться до моста, я свернул в комок свою блузу и швырнул ее в реку. Я не знал, куда идти, ибо прежде полагал, что взрывом меня разнесет на куски, и не позаботился запастись убежищем на тот случай, если останусь жив. У себя в комнате я застал Лимоэлана: мы жили с ним вместе. Увидев меня в таком истерзанном состоянии, он побежал за духовником и лекарем. Этим духовником был его дядя, господин Пико де Кло-Ривьер, а лекарем — молодой врач из числа его друзей. И лишь тогда мы узнали, что покушение не удалось.
"Я был против зажигательного шнура, — сказал Лимоэлан. — Если бы ты уступил мне место, о чем я тебя просил, я поджег бы порох головней. Знаю, меня разнесло бы в клочья, но я убил бы Бонапарта"».
Вот все, что удалось узнать от Сен-Режана, но большего, на самом деле, и не требовалось.
Стыдясь провала своего замысла и пребывая в убеждении, что человек, совершающий политическое убийство, безусловно должен или добиться успеха, или погибнуть, Лимоэлан не только не вернулся к Кадудалю, но и не захотел возвращаться в Англию. Будучи столь же набожен, сколь и горд, видя в собственных поступках лишь проявление воли Божьей и не желая подвергаться людскому суду, он нанялся простым матросом в Сен-Мало.
Известно стало лишь, что он обосновался где-то на чужбине и удалился от мира; даже его единомышленники не знали, что с ним стало. Однако Фуше не упускал его из виду, и долгое время следил за далеким монастырем, в котором Лимоэлан принял духовный сан. Он переписывался только со своей сестрой, и в начале одного из своих писем, опасаясь, видимо, что оно будет перехвачено крейсирующими английскими судами, поместил следующий замечательный призыв, попавший на глаза Демаре, начальника высшей полиции:
«О, англичане! Пропустите это письмо… Оно от человека, который много сделал для вас и много пострадал за ваше дело».[7]
К этом заговору имели отношение еще два роялиста, едва промелькнувшие в полутьме заднего плана. Их звали Жуайо и Лаэ Сент-Илер.
Как и Лимоэлан, они бежали под прикрытием шума, поднятого вокруг якобинцев, и дали знать Жоржу Кадудалю и всей Англии, что очередное покушение провалилось.
Сен-Режан и Карбон были приговорены к смертной казни. Несмотря на разоблачительные показания, которые дал Карбон, и помощь, которую он оказал в аресте своего сообщника, никакого смягчения наказания добиться ему не удалось.
Когда с Бонапартом вновь заговорили об этом судебном деле, он, казалось, совершенно забыл о нем и ответил коротко:
— Поскольку приговор вынесен, пусть его приведут в исполнение; меня это не касается.
Двадцать первого апреля Карбон и Сен-Режан были казнены на эшафоте, еще багровом от крови Арены и трех его сообщников.
Мы тщетно искали хоть какие-нибудь подробности о смерти этих двух заговорщиков. Несомненно, намерением правительства было сделать так, чтобы их смерти не придавали важного значения. Отчет об их казни занял в «Вестнике» лишь одну строчку:
«В такой-то день, в такой-то час были казнены Карбон и Сен-Режан».
На другой день после их казни Лиможец отбыл в Лондон, имея на руках секретные предписания.
XXIXКОРОЛЬ ЛЮДОВИК ПАРМСКИЙ
Когда существование какого-то человека оказывает решающее влияние на интересы, честь и будущность великой нации, когда все умы нацелены на то, чтобы предугадать взлет или падение чьей-то высокой судьбы, и строят предположения и расчеты в отношении тех последствий, какие взлет или падение этой высокой судьбы повлекут за собой на ее пути к вершине или к бездне, друзья и враги оказываются в этот момент друг против друга, высчитывая шансы, которые им внушает их злобная ненависть или верная любовь к человеку, идущему вверх, но могущему в любую минуту упасть.
Наступает время предзнаменований, предчувствий и предсказаний.
Сновидения сами по себе обладают таинственной властью, и каждый готов устремиться в неведомую страну будущего вслед за одним из тех невесомых и призрачных провожатых, которые ускользают из царства ночи через роговые ворота или ворота из слоновой кости.
И тогда одни, то ли от природной робости, то ли от пристрастия видеть все в дурном свете, по каждому поводу бьют тревогу и оглушают вас нелепыми предсказаниями воображаемых опасностей; другие, напротив, смотрят на все со своей точки зрения, у них впереди все легко и радужно, и они подталкивают впавшего в ослепление Цезаря или Бонапарта к его желанной цели, не тревожась об опасностях, которые невозможно предвидеть, тогда как третья партия, партия проигравших, которую попирает, уничтожая ее, человек, поднявшийся благодаря собственному гению, случаю и Провидению, изливает свою бессильную ярость в зловещих обетах и грозных воззваниях, исполненных кровавых зароков.
И тогда, в разгар тревог этого окаянного времени, и даже из лона самих этих тревог, порой появляются на свет преступные замыслы: умы ограниченные и мрачные тешатся ими; налицо роковая ситуация, из которой, кажется, есть только один выход — смерть того, кто ее создал.