Именно в такой ситуации оказался Цезарь, пожелавший стать царем, Генрих IV, решивший учинить суд над Марией Медичи и Кончино Кончини, и Бонапарт, после 18 брюмера колебавшийся, кем ему стать — Августом или Вашингтоном.
И тогда кажется, что за голову этого человека, отмеченную роковым знаком, назначено вознаграждение, что она должна быть принесена в жертву общественному спокойствию и что есть кому взять в руки кинжал Брута или нож Равальяка, дабы в итоге опрокинуть все препятствия, какие встают на пути его устремлений, его убеждений или его надежд.
И в самом деле, весь первый год Консулата стал лишь чередой убийственных козней против первого консула. Враги 13 вандемьера, враги 18 фрюктидора, враги 18 брюмера, роялисты, республиканцы, Соратники Иегу, вандейцы и шуаны днем и ночью, в лесах и на больших дорогах, в кафе и театральных залах замышляли заговоры против него.
Разъяренные битвой в Сен-Клу, последней из политических битв Бонапарта, встревоженные ее последствиями, встревоженные его молчанием в ответ на письма Людовика XVIII, роялисты и республиканцы, эти две единственно подлинные партии, существовавшие тогда во Франции, белые и синие, принялись, в конечном счете, ободрять себя призывами к мщению и к смертоубийству.
— Как, по-вашему, мне было не участвовать в заговоре? — заявил Арена, обращаясь к своим судьям. — В наше время все этим занимаются. Заговоры замышляются на улицах, в гостиных, на перекрестках и на городских площадях.
— Кинжалы носятся в воздухе! — воскликнул Фуше, желая дать представление обо всех этих заговорщиках и пытаясь вырвать Бонапарта из состояния безразличия к собственной безопасности.
Нам известна во всех подробностях история чудовищной войны в Вандее и Бретани — заговора лесов против городов, с которым связаны имена таких людей, как Ларошжаклен, Боншан, д’Эльбе, Шаретт и Лескюр.
Нам известна во всех подробностях история Соратников Иегу — заговора больших дорог, в ходе которого на наших глазах погибли Валансоль, Жайа, Рибье и Сент-Эрмин, но мы ничего не сказали о заговоре улиц, устроенном Метжем, Вейсе и Шевалье, которых расстреляли по приговору военного трибунала.
В нескольких словах мы рассказали о театральном заговоре, устроенном Топино-Лебрёном, Демервилем, Черакки и Ареной.
Затем на глазах у нас развивался, и мы проследили его от улицы Сен-Никез до Гревской площади, заговор перекрестков, устроенный Лимоэланом, Сен-Режаном и Карбоном.
Вскоре нам предстоит увидеть, как, в свой черед, развивался заговор Пишегрю, Кадудаля и Моро.
Как раз в тот момент, когда все увидели, что международное положение страны укрепилось и вслед за Люневильским миром с Австрией был заключен Амьенский мир с Англией; что Франц I, представитель реакционной политики Европы, допустил у себя под носом создание итальянских республик; что Георг III Английский согласился соскрести с герба Генриха VI три геральдические лилии Франции; что Фердинанд Неаполитанский закрыл свои порты для англичан; когда все увидели, что Бонапарт, всерьез обосновавшийся в Тюильри, окружил свою жену церемониальными почестями, которые, не будучи еще императорскими, превосходили, тем не менее, княжеские; что у Жозефины появились четыре придворные дамы и четыре придворных кавалера; что она устраивает в своих покоях приемы, и в этих покоях, расположенных на первом этаже дворца и обращенных окнами к саду, встречается с министрами, дипломатами и знатными иностранцами; когда все увидели, как ей, предшествуемой министром иностранных дел, кланяются послы всех европейских держав, привлеченные в Париж воцарившимся всеобщим миром; как дверь покоев первого консула внезапно распахивается и он, не снимая шляпы, здоровается с послами всех держав, склонившимися перед ним в поклоне; когда все увидели, что вторую годовщину 18 брюмера отмечают как праздник Мира; что тот, кто на время поставил обе палаты вне закона, ведет переговоры с папой, посланником Господа, точно так же, как он ведет переговоры с послами земных царей; что он вновь открывает двери церквей и велит кардиналу Капраре отслужить благодарственный молебен в соборе Парижской Богоматери; когда все увидели, что Шатобриан, вновь обретший Бога, изгнанного из Франции, под сводами девственных лесов Америки и в водопадах Ниагары, публикует «Дух христианства» в той самой столице, которая пятью годами ранее вместе с Робеспьером признала и чествовала Верховное существо и учредила культ богини Разума, сделав ее храмом древнюю базилику Филиппа Августа; когда все увидели, что Рим примиряется с Революцией и папа подает руку тому, кто подписал договор, лишивший его церковных владений; когда, наконец, все увидели, что победитель при Монтебелло, Риволи, Пирамидах и Маренго преподносит обеим законодательным палатам мир на суше посредством Люневильского договора, мир на море посредством Амьенского договора, мир с небесами посредством Конкордата, амнистию всем изгнанникам и превосходный кодекс законов; когда, наконец, все увидели, что в награду за свои заслуги он получает пожизненное консульство, почти корону; что ни один из замыслов Англии, самого ярого его врага, не осуществился; когда на какое-то время у всех появилась надежда, что этот диктатор, обещающий быть столь же мудрым в будущем, сколь великим он был в прошедшем, и обладающий такими противоположными качествами, какие Бог никогда не соединял в одном человеке, а именно, силу гения великих полководцев с упорством, созидающим судьбу и величие основателей империй, так вот, повторяю, когда у всех появилась надежда, что этот человек, сделав Францию столь великой, покрыв ее славой и поставив ее во главе наций, намеревается подготовить ее к свободе, Англия ужаснулась и, при всей преступности своего замысла, внушила себе, что ей следует остановить этого новоявленного Вашингтона, который, не уступая последнему как законодатель, имел куда большую славу как военачальник.
Однако вскоре первому консулу представилась неожиданная возможность еще сильнее удивить и озадачить Европу. Получив поддержку короля Испании в своей войне против Португалии, он пообещал ему, что пожалует наследному принцу Пармскому, женатому на его дочери, Этрурийское королевство.
Люневильский мир утвердил это обещание. Наследный принц Пармы и его супруга, которым уготовано было править в Тоскане, прибыли на границу в Пиренеях и оттуда испросили распоряжений первого консула. Бонапарт считал весьма важным показать их Франции, а их самих заставить проехать через Париж, прежде чем по его приказу они отправятся в Тоскану, чтобы вступить во владение своим флорентийским троном.
Подобного рода контрасты нравились изобретательному уму первого консула, который начал ощущать, что он может все, чего пожелает. Ему доставляла удовольствие эта невероятная сцена, поистине античная и достойная великих дней Рима, сцена, в которой республика возводит на престол короля; но более всего ему доставляла удовольствие возможность показать, что он не боится появления во Франции одного из Бурбонов, будучи абсолютно уверенным в том, что завоеванная им слава ставит его выше всякого сравнения с этой старой династией, место которой, пусть и не трон, он занял.
Для него это была также первая и отличная возможность показать миру Париж, который залечил все свои раны, полученные во время Революции, и выставить напоказ роскошь, окружавшую простого консула; подобную роскошь в те времена могли позволить себе лишь немногие монархи, разоренные войной, которая обогатила Францию.
Бонапарт созвал двух своих коллег по консульству. Все трое долго обсуждали церемониал, который следовало соблюдать в отношении короля и королевы Этрурии. Прежде всего было решено, что они сохранят инкогнито и принимать их будут под именами граф и графиня Ливорнские, однако им окажут такие же почести, с какими в царствование Людовика XVI встречали русского царевича Павла и Иосифа II.
Соответствующие распоряжения были даны гражданским и военным властям всех департаментов на пути следования высоких гостей.
И пока Франция, гордая тем, что она делает королей, и все еще счастливая тем, что сама без них обходится, взирала на молодую королевскую чету, аплодируя ей, Европа с изумлением взирала на Францию.
В театре города Бордо роялисты, желая воспользоваться присутствием молодых супругов и проверить настроение общества, принялись кричать: «Да здравствует король!», но ответом им был оглушительный крик, раздавшийся во всех концах театрального зала: «Долой королей!»
Принц и принцесса прибыли в Париж в июне; им предстояло провести там полтора месяца. Все отдавали себе отчет в том, что Бонапарт, хотя и являясь лишь первым консулом, то есть временным должностным лицом Республики, представляет всю Францию. Перед этим величием меркли все привилегии королевской крови, и потому король и королева Этрурии первыми нанесли ему визит.
Он ответил им визитом на другой день.
Затем, чтобы подчеркнуть различие, существующее между Бонапартом и его коллегами по консульству, эти коллеги первыми посетили принца и принцессу.
Представить своих гостей парижскому обществу первый консул должен был в Опере. Но в назначенный день, то ли по расчету, то ли действительно по болезни, Бонапарт не поехал на объявленный спектакль, сославшись на недомогание.
Его заменил Камбасерес, который и сопровождал принца и принцессу на спектакль. Войдя вместе с ними в консульскую ложу, Камбасерес взял графа Ливорнского за руку и представил его публике, ответившей дружными аплодисментами, не лишенными, возможно, скрытой насмешки.
Недомогание первого консула вызвало множество предположений, и по этому случаю ему стали приписывать намерения, которых у него, возможно, и не было. Его приверженцы заявляли, что он не пожелал представлять Бурбонов Франции; роялисты утверждали, что с его стороны это был способ подготовить общественное мнение к возвращению свергнутой монархии, а те немногие республиканцы, какие еще оставались после последнего кровопускания, устроенного Франции, настаивали, что посредс