нец, он указал на то, что в каждом очередном заговоре, который замышлялся против него, чувствовалась рука Великобритании.
— Каждый порыв ветра из Англии, — добавил он, — доносит до меня застарелую ненависть и какое-нибудь новое оскорбление. Как видите, милорд, мы оказались в положении, из которого непременно нужно найти выход; итак, желаете вы исполнять условия Амьенского договора или нет? Я, со своей стороны, исполнил их самым тщательным образом. Этот договор обязывал меня эвакуировать Неаполь, Таранто и Папскую область в течение трех месяцев, и в течение двух месяцев французские войска покинули все эти края. Но прошло уже десять месяцев после обмена ратификациями, а английские войска все еще находятся на Мальте и в Александрии. Вы хотите мира? Или вы хотите войны? Бог ты мой, да если вы хотите войны, вам стоит лишь сказать это! Если вы хотите ее, мы будем вести ее с упорством и вплоть до полного истребления одного из двух народов. Вы хотите мира? Тогда надо эвакуировать Александрию и Мальту, ибо если эта скала под названием Мальта, на которой возвели столько укреплений, имеет для вас большое значение с военно-морской точки зрения, то она куда больше значение имеет для меня, так как этот вопрос в высшей степени затрагивает честь Франции. Что скажет мир, если мы позволим нарушить договор, официально заключенный с нами? Мир усомнится в нашей силе. Что касается меня, то мое решение принято, и я предпочту видеть вас скорее хозяевами холмов Монмартра и Шомона, чем Мальты.[8]
Лорд Уитворт, никоим образом не ожидавший от первого консула такой выходки, сидел молча и неподвижно; не имея от своего правительства никаких инструкций в отношении подобных обвинений, он в ответ на разглагольствование первого консула смог произнести лишь несколько слов:
— Как, по-вашему, можно за несколько месяцев погасить ненависть между двумя народами, которую на протяжении двухсот пятнадцати или двухсот восемнадцати лет подпитывала война? И вы знаете бессилие английских законов против газетчиков, эти законы не дают нам никакой возможности обуздать писак, каждодневно поливающих грязью собственное правительство. Что касается денежных пособий, предоставленных шуанам, то это вознаграждение за прошлые услуги, а не плата за будущие. Ну а что касается приема, который оказывают принцам-эмигрантам, то это проявление благородного обычая гостеприимства, присущего британской нации.
— Но все это, — прервал его Бонапарт, — не может оправдать ни терпимости, проявляемой к французским памфлетистам, ни денежных пособий, назначенных убийцам, ни почестей времен прежней монархии, оказываемых принцам из дома Бурбонов.
Тут Бонапарт расхохотался и добавил:
— Вы чересчур многоопытный человек, лорд Уитворт, чтобы я пытался доказывать вам слабость ваших доводов. Вернемся к Мальте.
— Могу вас заверить, — ответил посол, — что в настоящее время наши солдаты должны оставить Александрию, а что касается Мальты, то она уже давно была бы эвакуирована, если бы не те изменения, какие ваша политика произвела в Европе.
— О каких изменениях вы изволите говорить?! — воскликнул Бонапарт.
— Разве не назначили вы себя президентом Итальянской республики?
— У вас плохая память на даты, милорд, — снова рассмеялся Бонапарт. — Неужели вы забыли, что эта должность была предоставлена мне до еще заключения Амьенского договора?
— Ну а королевство Этрурии, — продолжал посол, — которое вы создали, никоим образом не посоветовавшись об этом с Англией?
— Вы заблуждаетесь, милорд: с Англией советовались, хотя это было излишней формальностью, причем советовались настолько детально, что она дала основание надеяться на скорое признание этого королевства.
— Англия, — не сдавался лорд Уитворт, — просила вашего согласия на возвращение короля Сардинии в его государство.
— Я уже отвечал Австрии, России и вам, что не только не восстановлю его на троне, но и не предоставлю ему никакого возмещения. Вы всегда знали, и для вас это не новость, что я давно замыслил присоединить Пьемонт к Франции; это присоединение необходимо для довершения моей власти над Италией, власти, которая ничем не ограничена и которую я хочу в таком виде и оставить. А теперь глядите: вот между нами карта Европы; посмотрите, поищите и ответьте: есть ли где-нибудь хоть один полк моей армии, пусть даже самый малочисленный, который не должен был бы там находиться? Есть ли где-нибудь государство, которому я угрожаю или которое хотел бы завоевать? Нет ни одного, и вы это знаете, нет и не будет, по крайней мере до тех пор, пока соблюдаются мирные соглашения.
— Если вы будете до конца откровенным, гражданин первый консул, то признаете, что всегда думаете о Египте.
— Разумеется, я думал о Египте, разумеется, я думаю о нем еще и теперь, разумеется, буду думать о нем всегда и буду думать о нем еще больше, если вы вынудите меня возобновить войну. Но упаси меня Бог поставить под угрозу мир, который мы обрели так недавно, ради того, чтобы вновь завоевать эту страну. Турецкая империя трещит по всем швам и грозит вот-вот развалиться; ее место не в Европе, а в Азии; я буду содействовать тому, чтобы она продержалась как можно дольше, но хочу, чтобы, если она рухнет, Франция получила свою долю. Согласитесь, что если бы я захотел, то при той многочисленности боевых судов, которые я направляю на Сан-Доминго, мне ничего бы не стоило направить одно из них в Александрию. У вас там четыре тысячи солдат, которые должны были уйти оттуда десять месяцев назад; для меня они стали бы не препятствием, а предлогом. Я захвачу Египет за двадцать четыре часа, и на этот раз вам не удастся его отвоевать. Вы полагаете, что моя власть вводит меня в заблуждение относительно влияния, которое я оказываю сегодня на общественное мнение во Франции и в Европе. Что ж, я говорю вам это сам, моя власть недостаточно велика, чтобы я позволил себе необоснованную агрессию. Если бы у меня достало безумства напасть на Англию, не имея на то веской причины, мой политический авторитет, в большей степени нравственный, нежели материальный, немедленно рухнул бы в глазах Европы. Что же касается Франции, то, если вы заставите меня сражаться, я буду вынужден доказать ей, чтобы возбудить всеобщий гнев против вас, что мне навязали войну и не я спровоцировал ее. Вина целиком будет лежать на вас, а не на мне! Ну а теперь, если вы сомневаетесь в моем желании сохранить мир, выслушайте меня и судите сами, до какой степени я с вами искренен. Мне тридцать два года, и в тридцать два года я достиг такого могущества и такой славы, к которым трудно было бы что-либо добавить. И вы полагаете, что этим могуществом, этой славой я склонен беспричинно рискнуть в безнадежной борьбе? Нет, я решусь на это лишь в крайнем случае. Но, слушайте внимательно, вот что я сделаю тогда. Война будет совсем иной: никаких стычек и блокад, никаких подожженных кораблей, дымящихся где-нибудь посреди океана, чьи воды гасят пожар; нет, я поставлю под ружье двести тысяч человек и с огромной флотилией переправлюсь через пролив. Возможно, подобно Ксерксу, я пущу ко дну моря свою славу и удачу! И, в отличие от него, еще и свою жизнь! Ибо из такого рода походов не возвращаются без победы, в них либо побеждают, либо погибают!
Заметив удивление лорда Уитворта, Бонапарт продолжил:
— Ну да, милорд, высадка в Англии — это странное безрассудство, не так ли? Но что поделаешь? Я побеждал там, где побеждал Цезарь, почему бы мне не победить там, где победил Вильгельм Завоеватель? Что ж, коль скоро вы вынуждаете меня к этому великому безрассудству, я готов совершить его. Я подвергну опасности свою армию и свою жизнь; я преодолел Альпы зимой и знаю, как сделать возможным то, что кажется невозможным большинству людей. Но, если я одержу победу, самые дальние ваши потомки будут кровавыми слезами оплакивать решение, которое вы вынудите меня принять. У меня нет иных доказательств того, что я искренен, говоря вам: «Я хочу мира». Будет лучше для вас и для меня, если мы останемся в границах подписанного договора: уберите войска с Мальты, уберите войска из Египта, заставьте замолчать ваши газеты, изгоните с вашей территории моих убийц, ведите себя со мной доброжелательно, и я, со своей стороны, обещаю вам свою полную доброжелательность. Давайте сблизим наши народы, давайте сплотим их воедино, и тогда мы будем иметь такую верховную власть над миром, какую ни Франция, ни Англия не могут иметь по отдельности. У вас есть военно-морской флот, равного которому мне не удастся создать и за десять лет, даже если я потрачу на это все свои силы и средства; зато у меня есть пятьсот тысяч солдат, готовых пойти под моим начальством туда, куда я захочу их повести. Если вы хозяева моря, то я хозяин суши; так давайте подумаем над тем, как нам объединиться, а не сражаться друг против друга, и тогда мы по своей воле будем вершить судьбами всего остального мира!
Лорд Уитворт передал английскому правительству содержание своего разговора с первым консулом. К сожалению, будучи человеком порядочным и светским, но обладая посредственным умом, он не смог оценить той мысли, какую высказал в этой беседе первый консул.
На эту продолжительную и красноречивую импровизацию Бонапарта король Георг ответил следующим посланием, адресованным британскому парламенту:
«Георг, король…
Его Величество полагает необходимым осведомить Палату общин, что ввиду значительных военных приготовлений, осуществляемых в портах Франции и Голландии, он считает уместным принять новые меры для обеспечения безопасности своего государства. Приготовления, о которых идет речь, имеют видимой целью колониальные экспедиции, но, поскольку в настоящее время между Его Величеством и французским правительством ведутся крупные споры, итог которых пока остается неопределенным, Его Величество решил донести эту тревогу до сведения своих верных общин, пребывая в убеждении, что, хотя они и так разделяют его настоятельную и неустанную заботу о сохранении мира, он может, тем не менее, с полным доверием положиться на их здравомыслие и щедрость и рассчитывает, что они предпримут все меры, каких потребуют новые обстоятельства, для защиты чести его короны и насущных интересов его народа».