Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая — страница 55 из 136

Первому консулу сообщил об этом послании г-н де Талейран. Бонапарт впал в один из тех приступов гнева, какие случались у Александра Македонского, однако г-ну Талейрану уговорами и лестью удалось добиться от него обещания, что он сдержит свою ярость, дабы, если уж решаться на войну, вина за провокацию легла на англичан.

К несчастью, на третий день, в воскресенье, в Тюильри, как обычно, принимали дипломатический корпус. Все послы явились туда, влекомые любопытством. Всем хотелось узнать, стерпит ли Бонапарт оскорбление и какими словами поприветствует английского посла.

В ожидании того момента, когда ему доложат, что все послы собрались, первый консул находился в покоях г-жи Бонапарт, играя с первенцем короля Людовика и королевы Гортензии.

Вскоре появился г-н де Ремюза, дворцовый префект, и доложил, что все в сборе.

— Лорд Уитворт прибыл? — с живостью спросил Бонапарт.

— Да, гражданин первый консул, — ответил г-н де Ремюза.

Бонапарт, лежавший на ковре, отстранил ребенка, которого держал в руках, в один прыжок вскочил на ноги, резко схватил г-жу Бонапарт за руку, вступил в приемный зал, прошел мимо иностранных послов, не отвечая на их приветствия и, ни на кого не глядя, направился прямо к представителю Великобритании.

— Милорд, — спросил он, — у вас есть новости из Англии?

Затем, не дав ему времени ответить, добавил:

— Так вы хотите войны?

— Нет, генерал, — с поклоном произнес посол, — мы слишком хорошо понимаем преимущества мира.

— Стало быть, вы хотите войны, — нарочито громко продолжил первый консул, словно не услышав его слов и желая быть услышанным всеми. — Мы воевали десять лет, и теперь вы хотите, чтобы мы воевали еще десять! Кто посмел сказать, что Франция вооружается? Европу обманули, весь мир ввели в заблуждение! В наших портах нет ни одного военного корабля, все наши корабли, способные нести службу, были отправлены на Сан-Доминго. Единственный имеющийся в наличии снаряженный боевой корабль находится в водах Голландии, и всем известно, что он предназначен для Луизианы. Говорят, что между Францией и Англией есть разногласия. Мне не известно ни одного. Я знаю лишь, что остров Мальта не был эвакуирован в предписанные сроки, однако не думаю, что ваши министры хотят изменить английской честности, отказываясь исполнять официальный договор. Я не предполагаю также, что, вооружаясь, вы хотите запугать французский народ. Его можно уничтожить, милорд, но нельзя запугать!

— Генерал, — совершенно оглушенный этой выходкой, промолвил посол, — мы хотим лишь одного: жить в добром согласии с Францией.

— Тогда, — воскликнул первый консул, — нужно прежде всего соблюдать договоры! Горе тому, кто не соблюдает договоры! Горе народу, договор с которым надо будет предать забвению!

Затем, мгновенно изменив выражение лица и тон, дабы лорд Уитворт понял, что оскорбление адресовано не ему, а английскому правительству, Бонапарт произнес:

— Милорд, позвольте справиться, как себя чувствует госпожа герцогиня Дорсет, ваша супруга? Она провела ненастное время года во Франции, и я надеюсь, что ей удастся провести здесь и лето. Впрочем, это зависит не от меня, а от Англии, и, если нам придется снова взяться за оружие, ответственность в глазах Бога и людей целиком ляжет на клятвопреступников, которые отказываются выполнять принятые на себя обязательства.

И, кивнув лорду Уитворту и другим послам, не сказав более никому ни слова, он вышел, оставив весь почтенный дипломатический корпус в глубочайшем изумлении, продолжавшемся еще весьма долго.

XXXIВОЙНА

Лед тронулся. Выходка Бонапарта в отношении лорда Уитворта была равносильна объявлению войны.

И в самом деле, с этого момента Англия, несмотря на свое обязательство уйти с Мальты, считала делом своей чести оставить ее за собой.

К несчастью, Англия имела в то время один из своих переходных кабинетов министров, принимавший самые важные решения не в интересах государства, которое он представлял, а в угоду общественному мнению.

Этим кабинетом, ставшим позднее столь известным вследствие несчастий, которые повлекла за собой его слабость, был кабинет Аддингтона — Хоксбери.

Английский король Георг III пребывал в крайне своеобразном положении, не решаясь сделать выбор между кабинетом тори мистера Питта и кабинетом вигов мистера Фокса. Он разделял политические взгляды мистера Питта, но питал к нему непреодолимое отвращение как к человеку. Он восхищался характером мистера Фокса, но политические взгляды мистера Фокса были ему ненавистны. В итоге, чтобы не призывать к власти ни одного из этих прославленных соперников, он сохранил кабинет Аддингтона, сделавшийся в итоге постоянным, как это всегда случается с тем, что создают как временное.

Одиннадцатого мая английский посол затребовал паспорта.

Никогда еще отъезд посла не производил такого впечатления, какое произвел отъезд лорда Уитворта. Как только стало известно, что он затребовал паспорта, перед его особняком с утра и до вечера постоянно толпились две или три сотни человек.

Наконец, из ворот выехали его кареты, и, поскольку было известно, что он сделал все возможное для сохранения мира, его отъезд сопровождался изъявлением самой горячего сочувствия со стороны присутствующих.

Что же касается Бонапарта, то, склонившись к миру, он с присущей ему гениальностью оценил все его преимущества и замыслил обратить в явь те выгоды, какие можно было извлечь из него для Франции. Когда же его внезапно и резко толкнули на противоположный путь, он подумал, что, не сумев стать благодетелем Франции и всего мира, должен сделаться предметом их удивления. Подспудная неприязнь, которую он всегда испытывал к Англии, обратилась в безудержную ярость, исполненную грандиозных замыслов. Он уточнил расстояние между Кале и Дувром. Оно оказалось почти равным тому, какое он преодолел, переваливая через Сен-Бернар, и ему подумалось, что, коль скоро он сумел преодолеть в разгар зимы, посреди пропастей и почти без проторенных дорог, горы, покрытые снегами и считавшиеся непреодолимыми, то переправа через пролив является всего лишь вопросом транспортных средств, и, если у него будет достаточно судов для того, чтобы перебросить на другую сторону пролива армию в сто пятьдесят тысяч человек, завоевание Англии окажется не более сложным, чем было завоевание Италии. Он осмотрелся вокруг, желая понять, на кого он может рассчитывать и кого ему следует опасаться.

Общество Филадельфов оставалось в подполье, но Конкордат воскресил прежнюю ненависть генералов-республиканцев и породил новую. Все эти поборники разума — Дюпюи, Монж, Бертолле, — с трудом признававшие божественность Господа, не были расположены признавать полубожественность папы. Будучи итальянцем, Бонапарт всегда был если и не религиозен, то, по крайней мере, суеверен. Он верил в предчувствия, пророчества, предсказания, и, когда в кружке Жозефины он пускался в разговоры о религии, тех, кто слушал его рассуждения, нередко охватывало беспокойство.

Однажды вечером Монж сказал ему:

— Надо, однако, надеяться, гражданин первый консул, что мы никогда не вернемся к свидетельствам об исповеди.

— Ни от чего не зарекайтесь, — сухо ответил ему Бонапарт.

И действительно, примирив Бонапарта с Церковью, Конкордат поссорил его с частью армии. У Филадельфов на минуту появилась надежда, что пришло время действовать, и против первого консула сложился заговор.

Речь шла о том, чтобы в день смотра войск, когда в свите Бонапарта будет около шестидесяти генералов и адъютантов, скинуть его с седла и растоптать копытами лошадей. Двумя самыми видными руководителями всех подобных заговоров неизменно были Бернадот, который командовал Западной армией, но в тот момент оказался в Париже, и Моро, который, чувствуя себя недостаточно вознагражденным за одержанную им победу в битве у Гогенлиндена, положившую конец войне с Австрией, вынашивал обиду в своем поместье Гробуа.

В Париж поступили три пасквиля под видом посланий, адресованных французским войскам. Поступили они из Ренна, то есть из главной ставки Бернадота. В этих пасквилях на все лады склонялся корсиканский тиран, узурпатор, дезертир и убийца Клебера, ибо к тому моменту известие о гибели Клебера дошло до Франции, и это убийство, невзирая не только на лживость подобного утверждения, но и его неправдоподобность, приписали тому, кому половина Франции приписывала все хорошее, что в ней происходило, а другая — все плохое, что там совершалось. От этих кровавых наветов авторы пасквилей переходили к издевкам над ханжескими поучениями Бонапарта, а завершали свои писания призывом к восстанию и истреблению всего этого рода, явившегося с Корсики.

Упомянутые пасквили были по почте посланы всем генералам, всем командирам армейских корпусов, всем комендантам крепостей и всем военным комиссарам.

Однако все они были перехвачены полицией Фуше, за исключением первого из них, в корзине с бретонским маслом отправленного из Ренна дилижансом гражданину Рапателю, адъютанту генерала Моро, в Париж.

В тот самый день, когда Бонапарт вызвал Фуше, чтобы вместе с ним произвести обзор своих друзей и своих врагов, тот как раз намеревался отправиться в Тюильри, располагая доказательствами готовящегося военного заговора.

При первых же словах первого консула Фуше понял, что приехал вовремя; с собой он захватил по экземпляру каждого из трех пасквилей.

Ему было известно об отправке Рапателю целой кипы памфлетов, и потому не приходилось сомневаться, что Моро если и не участвовал в заговоре, то наверняка был осведомлен о распространении этой опасной литературы, способной разжечь смуту в рядах армии.

Все это происходило в то время, когда Бонапарт, начав с наградных сабель и ружей, готовился к учреждению задуманного им ордена Почетного легиона.

Моро, побуждаемый, помимо прочего, своей женой и тещей, которые поссорились с Жозефиной и прониклись к ней ненавистью, высмеивал эти установления, и Фуше рассказал Бонапарту, как после превосходного званого обеда, устроенного у Моро, его повару присудили наградную кастрюлю, а после охоты на кабана одна из собак генерала, которая с особым упорством нападала на зверя и отвагу которой удостоверили три полученные ею раны, была украшена наградным ошейником.