Бонапарт был крайне чувствителен к такого рода нападкам, тем более что их количество усиливало их значение. Он потребовал, чтобы Фуше немедленно отправился к Моро за объяснениями. Но Моро лишь посмеялся над тем, что сказал ему посланец, весьма легкомысленно отозвался об этом заговоре горшка с маслом и заявил, что коль скоро Бонапарт, будучи главой правительства, выдает в армии наградные сабли и ружья, то он, Моро, будучи хозяином в своем доме, имеет полное право раздавать в нем наградные кастрюли и ошейники.
Фуше вернулся возмущенный, хотя возмутить его было трудно.
В ожидании доклада своего министра (правда, Фуше оставался министром лишь для него одного) Бонапарт клокотал от гнева.
— Моро — единственный после меня человек, который чего-то стоит, и это неправильно, что Франция страдает, раздираемая между нами двумя. Будь я на его месте, а он на моем, я бы вызвался быть его старшим адъютантам. Если, конечно, он считает себя способным править!.. Бедная Франция!.. Что ж, ладно! Пусть завтра в четыре утра он явится в Булонский лес, и наши сабли решат спор; я буду его ждать. Непременно исполните мой приказ, Фуше, передайте ему все слово в слово.
Бонапарт ждал до полуночи. В полночь Фуше вернулся. На сей раз он застал Моро более покладистым. Моро дал обещание приехать в Тюильри, где уже давно не появлялся, к утреннему выходу первого консула.
Бонапарт, предупрежденный Фуше, радушно принял его, угостил завтраком, а на прощание подарил ему пару великолепных пистолетов, украшенных бриллиантами, и промолвил:
— Я хотел выгравировать на этом оружии ваши победы, генерал, но там не хватило места.
Расставаясь, они пожали друг другу руки, но сердца их остались врозь.
После того как с этой стороны ситуация если и не успокоилась, то хотя бы смягчилась, Бонапарт тотчас же с головой окунулся в свои новые замыслы; он приказал обследовать порты Фландрии и Голландии, чтобы изучить их устройство, размеры, население и оборудование. Полковник Лакюэ, которому была поручена эта работа, должен был раздобыть примерный список всех каботажных и рыболовецких судов от Гавра до Тексела. Другие офицеры были посланы с тем же заданием в Сен-Мало, Гранвиль и Брест. Корабельные инженеры должны были представить первому консулу модели плоскодонных судов, способных перевозить большие пушки. Были проинспектированы все леса на берегу Ла-Манша, чтобы выяснить, какое количество древесины они могут обеспечить, и понять, пригодна ли эта древесина для строительства военной флотилии; узнав, что англичане скупают лес в Папской области, он направил туда своих агентов и необходимые денежные средства, чтобы приобрести этот нужный нам товар.
Сигналом к началу военных действий должна была послужить мгновенная оккупация Португалии и залива Таранто.
Враждебные намерения Англии были настолько очевидны, что не было ни одного человека, даже среди самых ярых врагов первого консула, который осудил бы Бонапарта за разрыв мирного договора. Это был мощный толчок, приданный Франции, которая сознавала отсталость нашего флота, но одновременно пребывала в убеждении, что если бы у страны хватило времени и денежных средств для строительства необходимого количества плоскодонных судов, то в конечном счете с англичанами можно было бы сражаться на море так же, как на суше, и разбить их.
Как только стала известна цена плоскодонных судов, нашлись те, кто предоставил первому консулу деньги. Первым отозвался департамент Луаре, взявший на себя обязательство собрать триста тысяч франков. Располагая такой суммой, можно было построить и вооружить 30-пушечный фрегат. Затем нашлись те, кто последовал этому примеру. Такие небольшие города, как Кутанс, Берне, Лувье, Валонь, Фуа, Верден и Муассак, предложили построить за свой счет плоскодонные суда стоимостью от восьми до двадцати тысяч франков.
Париж, на гербе которого изображен корабль, принял решение построить 120-пушечный линейный корабль, Лион — 100-пушечный, Бордо — 80-пушечный, Марсель — 74-пушечный. Департамент Жиронда собрал по подписке один миллион шестьсот тысяч франков. И, наконец, Итальянская республика предоставила первому консулу четыре миллиона франков на строительство двух фрегатов, один из которых должен был получить название «Президент», а другой — «Итальянская республика».
Между тем, пока Бонапарт был целиком поглощен этими приготовлениями, забыв о внутренних делах и думая лишь о внешних, Савари получил письмо от одного из бывших вандейских вожаков, которому он в свое время оказал несколько услуг и который, с оружием в руках повоевав некогда против Революции, мечтал теперь лишь о том, чтобы спокойно жить в своем имении. Он извещал Савари, что к нему пришел отряд вооруженных людей, имевших целью потолковать с ним о безумствах, от которых он искренне отказался после 18 брюмера. По его словам, чтобы сохранить верность слову, которое было дано им тогда властям, а также чтобы оградить себя от нежелательных последствий этого визита, он поспешил сообщить о нем Савари, пообещав приехать в Париж, дабы рассказать все подробнее, как только закончится сбор винограда.
Савари знал, насколько первый консул любил быть в курсе всего происходящего. Обладая необычайно тонким и необычайно проницательный умом, он был способен увидеть в мельчайших фактах самые скрытые намерения.
Письмо это заставило его задуматься, но не прошло и четверти часа, как он сказал Савари:
— Поезжайте и проведите несколько дней у вашего вандейского вожака; за это время вы изучите обстановку в Вандее и попытаетесь понять, какие события там готовятся.
Савари выехал в тот же день, сохраняя инкогнито.
Прибыв к своему вандейскому другу, он счел обстановку настолько серьезной, что, переодевшись в крестьянина и заставив хозяина дома сделать то же самое, отправился вместе с ним на поиски банды, о которой тот говорил в своем письме.
На третий день они догнали нескольких человек, которые накануне откололись от этой банды. От них они узнали все нужные подробности.
Савари вернулся в Париж, пребывая в уверенности, что достаточно одной искры, чтобы в Вандее и Морбиане вспыхнул пожар.
Бонапарт слушал его с огромным удивлением. Он полагал, что там давно все кончено; разумеется, он знал, что Жорж Кадудаль объявил ему новую войну, но считал, что тот находится в Лондоне, ибо агенты Ренье заверяли, что не спускают с него глаз, и особенно не беспокоился.
В то время в парижских тюрьмах содержалось много заключенных. Их обвиняли в шпионаже и политических кознях, однако не намеревались судить, поскольку Бонапарт сам заявил, что наступит время, когда можно будет уже не придавать значения всем интригам такого рода и одним махом отпустить на волю всех этих несчастных.
На сей раз, не посоветовавшись с Фуше, первый консул попросил Савари принести ему список всех арестованных с указанием даты их ареста и сведениями об их прошлом.
В этом списке значились некие Пико и Лебуржуа; они были арестованы за год перед тем, примерно в то время, когда произошел взрыв адской машины, в городке Понт-Одме в Нормандии, по прибытии из Англии. В протоколе их задержания была пометка: «Приехали с целью покушения на жизнь первого консула».
Неизвестно, по какой роковой случайности взгляд Бонапарта упал на их имена, а не на имена других заключенных. Так или иначе, указав на них и трех других узников, первый консул приказал провести следствие и предать их суду.
Пико и Лебуржуа, несмотря на улики, выставлявшиеся против них, держались с поразительным хладнокровием. Однако их пособничество Сен-Режану и Карбону было настолько очевидно, что им вынесли смертный приговор. Ни в чем не признавшись, они были расстреляны. Казалось даже, что своим поведением они желали бросить вызов властям и заявить, что правительству недолго осталось ждать войны и Бонапарту в ней суждено погибнуть.
Из трех других обвиняемых двое были оправданы, а один приговорен к смертной казни. Приговоренного к смерти звали Керель, он был родом из Нижней Бретани и служил в Вандее под начальством Жоржа Кадудаля.
Он был арестован по доносу заимодавца, которому имел несчастье выплатить лишь часть долга; когда Керель не смог вернуть ему долг целиком, заимодавец заявил на своего должника как на заговорщика, и того арестовали.
Суд над Керелем отделяли от суда над Пико и Лебуржуа несколько часов, так что казнить их могли в разное время. Двое приговоренных, покидая своего товарища, сказали ему перед смертью:
— Следуй нашему примеру: у нас набожные сердца и честные души, и сражаемся мы за престол и алтарь; мы идем на смерть за дело, которое откроет нам врата Неба; если тебя приговорят, умри, как мы, ни в чем не признавшись; Бог поместит тебя подле других мучеников, и ты познаешь все небесные блаженства!
Керель, как и предвидели его товарищи, действительно был приговорен к смерти. В девять часов вечера секретарь суда отослал приговор начальнику штаба, чтобы тот привел его в исполнение на другой день, причем, как обычно, ранним утром.
Начальник штаба был на балу; вернувшись в три часа утра, он вскрыл депешу, спрятал ее под подушку и уснул.
Если бы приказ был отдан своевременно, если бы Керель пошел на казнь вместе со своими товарищами, то, несомненно, поддерживаемый их мужеством и собственным самолюбием, он умер бы вместе с ними и, как и они, унес бы в могилу свою тайну. Но эта задержка казни, этот день, в ожидании смерти проведенный в одиночестве, и томительное приближение рокового часа ввергли его в ужас. Около семи часов вечера он забился в таких неистовых судорогах, что появилась мысль, не заполучил ли он яд от своих тюремщиков. Позвали тюремного врача. Он стал выведывать у осужденного, что явилось причиной его нервного припадка, уговаривал его признаться, что дело было в яде, и поинтересовался, что это был за яд.
Но Керель обхватил врача за шею, прижался губами к его уху и прошептал:
— Я не отравился. Я боюсь!
Врач ухватился за представившуюся возможность заставить несчастного заговорить.