Признаться, оказавшись наверху, я был настолько напуган завершившимся подъемом, что лег ничком на землю, опасаясь, что головокружение потянет меня назад, в пропасть, если я встану на ноги.
Господин де Ривьер, самый слабый из нас, был почти без сознания; Костер Сен-Виктор выбрался наверх, насвистывая охотничью мелодию; что же касается Кадудаля, то он, тяжело дыша, произнес:
«Трудноватый путь для человека, который весит больше двухсот шестидесяти фунтов».
Затем генерал отвязал трос от кола, вокруг которого он был намотан и который служил ему точкой крепления, и швырнул вниз эту вторую половину вслед за первой. Мы спросили его, что он делает и зачем, а он ответил, что, поскольку трос этот вообще-то служил контрабандистам, какой-нибудь бедолага вполне мог бы отважиться полезть по нему вниз, не зная, что от него осталась лишь половина, и, добравшись до его конца, повиснуть над пропастью на высоте ста футов.
Проявив такую заботу, он каркнул вороном; ему ответило уханье совы, и появились два человека.
Это были наши провожатые.
— Господин Фуше сказал, что Жорж добрался от Бивиля до Парижа, останавливаясь в заранее подготовленных местах. Вам удалось запомнить места, где вы останавливались?
— Конечно, генерал. Я передал список господину Фуше; однако у меня довольно неплохая память, и, если кто-нибудь пожелает записать этот перечень под мою диктовку, я могу в точности привести его, не пользуясь никакими заметками.
Бонапарт позвонил.
— Пусть позовут Савари, — сказал он. — Сегодня он у меня на дежурстве.
Савари явился.
— Садитесь здесь, — сказал ему Бонапарт, указывая на стол, — и записывайте все, что вам продиктует этот господин.
Савари сел, взял в руки перо и стал записывать под диктовку агента:
— Во-первых, в сотне шагов от обрыва стоит матросская хижина, которая находится там исключительно для того, чтобы служить укрытием от непогоды тем, кто хочет пуститься в плавание или ожидает прибытия судна.
Оттуда мы отправились к первой остановке на нашем пути, в Гиймекур, к молодому человеку по имени Пажо де Поли.
Вторая остановка была на ферме Ла-Потри, в селении Сен-Реми, у супругов Детримон. Третья — в Прёсвиле, у человека по имени Луазель.
Теперь позвольте мне, господин полковник, — продолжал агент с присущей ему вежливостью, — обратить ваше внимание на то, что после Прёсвиля дорога расходится в трех разных направлениях, но все они ведут в Париж.
На крайне слева дороге четвертой остановкой будет Омаль, у человека по имени Моннье; пятой — Фёкьер, у Кольо; шестой — Монсо, у Леклера; седьмой — Отёй, у Риго; восьмой — Сен-Любен, у Массиньона, и девятой — Сен-Лё-Таверни, у Ламота.
Если же от развилки двигаться по центральному направлению, то четвертой остановкой будет Гай-Фонтен, у вдовы Лесюёр; пятой — Сен-Клер, у Даше; шестой — Гурне, у вдовы Какре.
По крайне правому направлению четвертой остановкой будет Роншероль, у Гамбю; пятой — Сен-Крепен, у Бертангля; шестой — Этрепаньи, у Дамонвиля; седьмой — Вореаль, у Буве де Лозье, и восьмой — Обон, у Ивонне. Это все.
— Савари, бережно храните этот список, — сказал первый консул, — он нам пригодится. Итак, что вы на все это скажете, Ренье?
— Ей-богу, или мои агенты — полные дураки, или этот господин — ловкий мошенник.
— Сказанное вами, господин министр, — поклонившись, произнес агент, — само по себе звучит похвалой, но я не мошенник, я всего-навсего наделен чуть большей проницательностью, чем другие, и исключительной способностью перевоплощаться.
— Ну а теперь, — прервал его Бонапарт, — расскажите, что вы и Жорж делали после приезда в Париж.
— Я наблюдал за тем, как он три или четыре раза поселялся в разных домах. Сначала он остановился на улице Фермы, затем переехал на Паромную улицу, где встречался с Керелем, которого схватили на выходе от него; сейчас он под именем Ларива живет на улице Шайо.
— Но, сударь, раз вы знали все это так давно… — воскликнул Ренье, обращаясь к Фуше.
— Два месяца, — прервал его Фуше.
— … то почему не приказали арестовать его?!
Фуше расхохотался.
— Ах, простите, господин министр юстиции, — сказал он, — но, пока меня самого не посадят на скамью обвиняемых, я не раскрою вам мои тайны. Впрочем, эту я приберегаю для генерала Бонапарта.
— Мой дорогой Ренье, — рассмеявшись, произнес первый консул, — думаю, после того, что мы сейчас услышали, вы можете без всяких нежелательных последствий отозвать из Лондона вашего агента. Но теперь, мой дорогой Ренье, как министр юстиции проследите за тем, чтобы бедняга, которого вчера приговорили к смерти и который поведал нам чистую правду — что мне следует признать, ибо его показания полностью совпадают с показаниями этого господина, — и Бонапарт указал на агента Виктора, — не был казнен. Речь не идет пока о полном помиловании, поскольку я хочу посмотреть, как он поведет себя в тюрьме. Вы будете наблюдать за ним и через полгода представите мне отчет о его поведении. А теперь, мой дорогой Ренье, мне остается лишь извиниться перед вами за то, что я так рано поднял вас с постели, в то время как вполне мог обойтись и без вас. Фуше, останьтесь.
Агент Виктор отошел в глубину кабинета, оказавшись настолько далеко от них, что, так сказать, оставил первого консула и подлинного префекта полиции наедине.
Бонапарт подошел вплотную к Фуше:
— Вы сказали, что объясните мне, почему до сего дня скрывали от меня присутствие Кадудаля в Париже.
— Я скрывал это от вас, гражданин первый консул, прежде всего для того, чтобы вы этого не знали.
— Сейчас не до шуток! — нахмурив брови, произнес Бонапарт.
— Я никоим образом не шучу, гражданин генерал, и крайне сожалею, что сегодня вы вынудили меня все вам объяснить. Дело в том, что честь, которой вы меня удостоили, приблизив к своей особе, позволила мне изучить вас. И не хмурьтесь, это же мое ремесло! Так вот, когда вы в ярости, ни один секрет в вас не задерживается. Пока вы сохраняете хладнокровие, все хорошо, вы запечатаны, как бутылка шампанского, но, стоит вам разгневаться, пробка тотчас же с хлопком вылетает и все выходит наружу вместе с пеной.
— Господин Фуше, — промолвил Бонапарт, — избавьте меня от ваших сравнений.
— Я с удовольствием избавлю вас от моих откровений, генерал; позвольте мне откланяться.
— Ладно, не будем ссориться, — примирительно произнес первый консул. — Я хочу знать, почему вы не арестовали Жоржа.
— Вы в самом деле хотите это знать?
— Безусловно.
— А если по вашей вине я проиграю свою битву при Риволи, вы будете на меня гневаться?
— Нет.
— Ну так вот. Я хочу дать вам возможность поймать всех ваших врагов одной сетью. Я хочу, чтобы вы сами первым ликовали при виде этого сказочного улова. И я не хотел прежде брать под арест Кадудаля, потому что лишь со вчерашнего вечера Пишегрю находится в Париже.
— Как?! Со вчерашнего вечера Пишегрю находится в Париже?!
— На улице Аркады, с вашего пользования, ибо у него еще не было времени сговориться с Моро.
— С Моро?! — воскликнул Бонапарт. — Да вы с ума сошли! Неужто вы забыли, что они насмерть поссорились?
— Ну да, потому что Моро донес на Пишегрю, которому завидовал! Ибо вы, гражданин первый консул, лучше всех знаете, что Пишегрю, чей брат, тот, что аббат, был вынужден продать шпагу и эполеты с надписью: «Шпага и эполеты победителя Голландии», чтобы выплатить долг в шестьсот франков, который Пишегрю не успел отдать до своего вынужденного отъезда в Кайенну, так вот, повторяю, вы прекрасно знаете, что Пишегрю не получал миллиона от господина принца де Конде. И вы тем более знаете, что Пишегрю, который никогда не был женат и, следовательно, не имеет ни жены, ни детей, не мог в своем договоре с принцем де Конде предусмотреть ренту в двести тысяч франков для своей вдовы и в сто тысяч франков для своих детей. Это все мелкие клеветнические измышления, используемые властями против человека, от которого они хотят избавиться и который оказал им чересчур большие услуги, чтобы с ним можно было расплатиться иначе, чем неблагодарностью. Что ж, Моро признал свою вину, и Пишегрю прибыл вчера в Париж, чтобы простить ему обиду.
При известии, что против него объединились два человека, которых он считал самыми страшными своими врагами, Бонапарт не смог удержаться и осенил себя быстрым корсиканским крестом: эта привычка была присуще ему в той же мере, что и всем его соотечественникам.
— Но когда они увидятся, когда они сговорятся между собой и когда те кинжалы, что носятся в воздухе, обратятся против меня, тогда вы избавите меня от этих людей? — спросил Бонапарт. — Тогда вы арестуете их?
— Пока нет.
— Но чего вы ждете, черт побери?
— Я жду, когда принц, которого они в свой черед ждут, прибудет в Париж.
— Они ждут принца?
— Да, принца из дома Бурбонов.
— Им нужен принц, чтобы убить меня?
— Прежде всего, кто вам сказал, что они хотят вас убить? Кадудаль лично заявил, что он никогда не станет вас убивать.
— А на что же он рассчитывал с адской машиной?
— Он божится, что не имеет никакого отношения к этой дьявольской затее.
— Но чего же он хочет?
— Драться с вами.
— Драться со мной?
— Почему бы и нет? Вы ведь на днях хотели драться с Моро.
— Но Моро — это Моро, то есть великий генерал, победитель; правда, я называл его генералом отступлений, но это было до Гогенлиндена. И как же они хотят драться со мной?
— Однажды вечером, когда вы будете возвращаться в Мальмезон или в Сен-Клу с эскортом из двадцати пяти или тридцати человек, двадцать пять или тридцать шуанов во главе с Кадудалем, вооруженные точно так же, как ваши телохранители, перегородят вам дорогу, нападут на вас и убьют.
— А что они будут делать после того, как убьют меня?
— Принц, который будет присутствовать при этой схватке, не принимая, разумеется, в ней участия, провозгласит монархию, а граф Прованский, который и пальцем не пошевелит во всем этом деле, провозгласит себя Людовиком Восемнадцатым, воссядет на престол своих предков, и на этом все закончится. Вы останетесь в истории как яркая точка, как своего рода солнце, обладающее, подобно Сатурну, своими золотыми спутниками, которые будут носить имена Тулон, Монтебелло, Арколе, Риволи, Лоди, Пирамиды и Маренго.