— Давайте без шуток, господин Фуше. Так что за принц должен прибыть во Францию, чтобы получить мое наследство?
— О, что касается этого, мне следует признаться, что я нахожусь в глубочайшем неведении. Вот уже лет десять лет все ждут этого принца, а он никак не появляется. Его ждали в Вандее и не дождались. Его ждали в Кибероне и тоже не дождались. Его ждут в Париже, и, вероятно, он не появится здесь так же, как не появился в Вандее и Кибероне.
— Ну что ж, — сказал Бонапарт, — подождем его. Но вы ручаетесь за все, Фуше?
— Я ручаюсь за все в Париже, лишь бы только ваша агентура не мешала моей.
— Договорились. Вы знаете, что я не принимаю никаких мер безопасности, поэтому охранять меня надлежит вам. Кстати, не забудьте выдать вашему агенту вознаграждение в шесть тысяч франков, и, если возможно, пусть не теряет из виду Кадудаля.
— Будьте покойны, если даже он потеряет его из виду, у нас есть по меньшей мере два ориентира, с помощью которых мы найдем его снова.
— Какие?
— Моро и Пишегрю.
Как только Фуше вышел из кабинета, Бонапарт вызвал Савари.
— Савари, — обратился Бонапарт к своему адъютанту, — принесите мне списки лиц из департамента Нижняя Сена, замеченных в ограблениях дилижансов и других подобных преступлениях.
И в самом деле, с тех пор как в стране восстановилось внутреннее спокойствие, полиция брала на заметку всех, кто принимал участие в массовых беспорядках или обращал на себя внимание в тех краях, где происходили ограбления дилижансов.
Все эти лица были разделены на несколько разрядов:
1° подстрекатели,
2° исполнители,
3° сообщники,
4° те, кто помогал кому-либо из них укрыться от правосудия.
Речь шла в том, чтобы обнаружить часовщика, которого упомянули Керель и агент Фуше. Разумеется, Бонапарт мог узнать его имя от агента, но он никоим образом не хотел показать, что придает этому человеку большое значение, поскольку опасался открыть свой замысел Фуше.
И действительно, Бонапарт был уязвлен проницательностью Фуше почти так же, как слепотой Ренье. Оказаться под угрозой, о которой не имеешь ни малейшего представления, быть защищенным от нее полицией, ничего не зная об этом, — для человека такого ума и характера, как Бонапарт, было своего рода унижением. Он желал видеть все со своей стороны, своими собственными глазами, пусть даже его возможность видеть оставляла желать лучшего! Вот почему он приказал Савори принести ему списки подозрительных лиц, проживающих в департаменте Нижняя Сена.
Стоило им бросить взгляд на списки, относившиеся к городам Э и Ла-Трепор, и они обнаружили там часовщика по имени Трош. Самого часовщика арестовали, но, поскольку он уже очень давно был замешан в такого рода делах, рассчитывать на его показания не приходилось. Однако оставался его сын, парень лет девятнадцати, и он как никто другой мог знать о высадках на берег, которые уже произошли и которые еще только должны были произойти.
Бонапарт отправил по телеграфу приказ арестовать его и привезти прямо в Париж; на почтовых его должны были привезти на третий день утром.
Тем временем г-н Реаль вернулся в тюрьму и застал там Кереля в состоянии, способном вызвать жалость.
И действительно, на рассвете, то есть между шестью и семью часами утра, прибыл и построился на площади у тюрьмы военный отряд, который должен был препроводить Кереля на равнину Гренель и там расстрелять. Фиакр, в котором ему предстояло ехать на казнь, стоял у ворот, с распахнутой дверцей и откинутой подножкой.
Несчастный, как мы уже говорили, находился в канцелярии суда, зарешеченные окна которой выходили на улицу. Через эти окна он мог видеть приготовления к расстрелу, менее жуткие, несомненно, чем приготовления к казни на гильотине, но столь же пугающие.
Он видел, как к военному губернатору Парижа был спешно отправлен вестовой, чтобы получить приказ о казни; он видел, как заместитель начальник гарнизона, уже сидя в седле, ждал лишь возвращения вестового, чтобы взять на себя руководство казнью. Драгуны, которым предстояло сопровождать его, сидели в седлах, сохраняя строй, а их командир привязал уздечку своего коня прямо к решетке окна, из которого смотрел Керель.
Наконец, в девять утра, после того как он со страхом подсчитывал каждый удар башенных часов, отбивавших четверти, получасы и часы, до него донесся тот же шум кареты, какой он уже слышал около пяти утра.
Его тревожный взгляд остановился на двери; он напряженно прислушивался к звукам, доносившимся из коридора, и те же волнения, что терзали его утром, снова заставляли биться его сердце.
Реаль вошел с улыбкой на лице.
— О! — вскричал несчастный узник, падая к его коленям и прижимая их к своей груди. — Вы бы не улыбались, будь я приговорен к смерти!
— Я не обещал вам помилования, — сказал Реаль, — я обещал вам отсрочку, и я вам ее принес, однако даю вам слово сделать все возможное, чтобы спасти вас.
— Но тогда, — воскликнул узник, — если вы не хотите, чтобы я умер от страха, велите убрать отсюда этих драгун, фиакр, солдат. Они здесь по мою душу, и, пока они здесь, я не могу верить тому, что вы мне говорите.
Реаль позвал начальника тюрьмы.
— По приказу первого консула, — сказал он ему, — казнь откладывается. Отведите этого господина в одиночную камеру, а вечером перевезите его в Тампль.
Керель вздохнул полной грудью. Тампль был тюрьмой, где сидели подолгу, но менее опасной, чем эта. Короче, то, что его переводили туда, служило подтверждением слов Реаля. Вскоре узник увидел в окно, от которого не мог отвести взгляда, как на фиакре подняли подножку, закрыли дверцу, и он укатил; затем офицер отвязал свою лошадь, вскочил в седло и стал во главе отряда; но больше Керель уже ничего не видел.
От избытка радости он потерял сознание.
Врач, которого позвали, пустил ему кровь. Когда несчастный Керель пришел в себя, его перевели в одиночную камеру, а вечером, согласно полученному приказу, отвезли в Тампль.
Господин Реаль оставался рядом с узником во время его обморока, а когда тот очнулся, вновь обещал просить за него первого консула.
XXXIIIБЕЗУСПЕШНАЯ ОХОТА
Странное обстоятельство навело полицию на след Троша. За два или три года до описываемых нами событий между контрабандистами, пытавшимися высадиться на берег, и таможенниками произошла стычка; стороны обменялись несколькими выстрелами, после чего на полуобгоревшем пыже, оставшемся на поле боя, удалось прочитать следующий адрес:
«Гражданину Трошу, часовщику, в…»
Ну а поскольку в Дьеппе все знали гражданина Троша и, следовательно, ни у кого не было сомнений, что это гражданин Трош употребил адресованное ему письмо для заряда своего ружья, именно это письмо и обратило на Троша внимание правительства.
Так вот, дней за пять или шесть перед тем из Дьеппа привезли гражданина Троша, хитрого нормандца лет сорока пяти — пятидесяти, которому устроили очную ставку с Керелем и который, видя, что Керель не хочет его узнавать, в свой черед заявил, что знать его не знает; но, несмотря на это запирательство, гражданина Троша посадили под замок.
Однако оставался еще сын Троша, здоровенный и простодушный парень лет девятнадцати — двадцати, разбиравшийся в контрабанде значительно лучше, чем в часовом деле. Привезенный в Париж и доставленный к Савари, состоявшему на дежурстве у первого консула, Никола Трош, как только ему сказали, что его отец во всем сознался, сделал вид, будто поверил этому, и стал давать показания.
Этими показаниями он не выставлял себя в особо неблаговидном свете. Да, он получал сообщения о том, что контрабандисты просят помочь с высадкой на берег, и подавал им условный сигнал. Если море было спокойным, он помогал им; если штормило, ждал прояснения погоды; по мере того как они поочередно взбирались на кромку берегового откоса, он подавал им руку, а затем, по его словам, передавал их одному из своих друзей и, получив за свою помощь по три франка с каждого, никогда более ничего о них не слышал.
Таким делом семья часовщиков занималась с незапамятных времен: старший сын наследовал эту привилегию, связанную с его правом старшинства, и все члены семьи, зарабатывавшей подобным промыслом около тысячи франков в год, утверждали, что люди, которым они помогали, были известны им лишь как контрабандисты.
Через приоткрытую дверь генерал Бонапарт слышал весь этот допрос. Ничего нового он не дал. Савари поинтересовался, скоро ли состоится очередная высадка.
Трош-сын ответил, что в тот момент, когда Савари оказал ему честь, послав за ним ради этой беседы, какой-то английский бриг лавировал напротив скал Бивиля, ожидая прояснения погоды, чтобы осуществить высадку.
Первый консул заранее наметил Савари весь план действий. Если Никола Трош признается — а именно это он и сделал, — Савари должен немедленно сесть в ту же карету, в которой привезли задержанного, отправиться вместе с ним в обратный путь и захватить тех, кто совершит новую высадку в Бивиле.
С молодого Троша не спускали глаз весь день.
Однако при всей расторопности, проявленной адъютантом, он смог отправиться в путь лишь в семь часов вечера; следом за ним двинулась огромная фура с дюжиной солдат элитной жандармерии.
На какую-то минуту появилась мысль отправить Никола Троша в тюрьму, где уже находился его отец Жером Трош, но молодой человек, предпочитавший свежий морской воздух спертому воздуху тюрьмы, резонно заметил, что если его не будет на берегу, чтобы подать условный сигнал, высадка не случится.
Трош был истинным браконьером: его увлекала сама возможность охотиться, а за кем — неважно. Кроме того, побуждаемый мыслью, что избранная им дорога вполне может привести его к эшафоту, он взялся устроить ловушку тем, кто лишь намеревался высадиться, с таким же рвением, с каким еще недавно оказывал услуги тем, кто этот путь уже проделал.
Савари прибыл в Дьепп глубокой ночью, ровно через сутки после своего отъезда из Парижа, располагая самыми широкими полномочиями от военного министерства, распространявшимися на все случаи, какие могли представиться.